Перо
Йоль и Ман Ари дописаны, Мабон новый. Про вожделение, стремные привычки Вальдемара и Королевы, про взгляды Изморозь на любовь и еще что-то, я уже сама запуталась.
Мы ехали в облаках. Где-то внизу они выпадали на бескрайние воды Северной Атлантики мокрым снегом, но здесь вихри были холодны, голодны, пригодны для убийства. Метелица туго затянула, вкрутила в металлические гнезда острия фибул, державших кружевной плащ на ее плечах, и теперь раскрытая ткань стлалась за ней по ветру, как испещренные прорехами крылья. Огромные крылья, сотканные из тени.
По правую руку от нас ехал Ветер. Как всегда во время скачки, сейчас он выглядел так, будто по страстности характера лишился последних капель рассудка, и казался очень высоким - выше Вальдемара, выше самого высокого из наших ездовых медведей, когда тот становится на дыбы. Его длинный белый флаг ходил вокруг нас дугами, хлопал, выл под напором воздуха так, что закладывало уши. Мне все время мерещилось, что мы на охоте, но мы просто гнали вперед бурю, выворачивавшую под нами наизнанку океан.
В какой-то момент в разрывах туч я заметил фрегат. Его мотало в смоляных ямах между волнами, вытаскивало на их гребни, словно игрушку. В снегу, в пене, корабль все еще боролся за жизнь, но жить ему оставалось недолго.
- Вперед! К утесам! Гэллоуэй! - вопила Метелица. Под глазами ее залегли тяжелые тени, на щеках горел румянец, руки казались худыми, длинными, сильными, способными раздавить гранитный булыжник, словно куриное яйцо.
Ветер рванул облака на себя, и они ушли по копыта наших коней, как пыль. В отверстой дыре я увидел высокую, изъеденную морем каменную стену, воздвигавшуюся из вод, и зеленую равнину на ее плоской вершине, уходившую куда-то в даль, в зимнюю мглу.
В мгновение ока все это укрыла белая завеса. Волны взрывались у подножия утесов, смешивая свои брызги со снежными хлопьями, вьюга лепила скалам в лицо, размазывала по камню мокрую взвесь.
Мы ворвались на равнину, и она стала седой. Ни один след не мог лечь на этот покров, потому что ничто живое не рискнуло бы сейчас выйти из своего убежища.
Казалось, ровной земле не будет конца. Но вот впереди, под нами, обозначились холмы, а затем скалы. "Вверх!" - скомандовал Ветер, и мы втроем ушли выше, и вынырнули из туч к темному, чистому небу.
Тут мои компаньоны перешли на рысь, а потом и на шаг.
Все остановилось.
Облака волновались под нами, как море тумана, светил небесный купол, осыпанный звездами. Здесь, наверху, они были куда ярче.
- Ах! - Метелица, раскинув руки, откинулась на конскую спину. Ее кружевной плащ опал и висел теперь в воздухе, скомканный и отяжелевший.
- Да... - отозвался Ветер. Он сидел, запрокинув голову, подставив лицо лунному свету.
Я молча улыбнулся и тоже улегся на спину, оставив ноги в стременах. Я не хотел сейчас мешать моим друзьям.
Огромный свод лежал надо мною, словно глубокая чаша. Я смотрел в него и видел, как бледно светится Ребенок за спиной у Скво - вторая маленькая звездочка возле средней звезды на хвосте Большой медведицы, как сияет Кассиопея, вензелем "W" выведенная в ночном небе, как движется в темноте небесный охотник Орион, и как мигает кроваво-красная звезда Бетельгейзе на его правом плече.
"Бетельгейзе, - подумал я. - Так бы я назвал Май, если бы только она попала в Охоту".
В белой бесконечности больше не были ничего, что беспокоило бы меня. Я ходил по насту. Любовался наледью, инеем, снежными наростами на ветвях.
Однажды морозным солнечным днем я вышел к реке, которая соединяла два озера неподалеку от места нашей недавней зимней прогулки. Река эта была мелкой, бурной и каменистой, и потому не замерзала зимой. Клокоча и вспениваясь, она неслась среди валунов, задевала спиной своей колесо мельницы и впадала в озеро, устремляясь под его льды.
Тонкий горбатый мостик был переброшен через реку, и, несмотря на запрет переходить бегущую воду, я поднялся на него.
Теперь вода шумела прямо под моими ногами.
- Когда-то это успокаивало, да?
Изморозь остановилась у меня за спиной. Я совсем не удивился тому, что и она оказалась здесь сегодня.
Я пожал плечами.
- Вероятно... Да.
- Иногда я думаю, - медленно сказала она и оперлась раскрытыми ладонями на перила, всем телом подавшись к воде, - что люди однажды посживают друг друга со света.
- Что ты имеешь в виду?
Фрейлина обернулась ко мне и многозначительно оглядела с ног до головы.
- Мальчик, как ты попал в Охоту?
- Звал, - ответил я.
- А почему?
- Любовь.
- Вот. - сказала Изморозь и столкнула немного снега с перил в воду.
- Ты права. Люди посживают друг друга со света когда-нибудь.
Она только молча приподняла брови и повернулась к реке спиной.
Камни лежали, укрытые снегом, речная вода протекала мимо них, застывая на гранитных боках кружевными пеллеринками.
Я закрыл глаза. Шум воды наполнил меня до пят, втянул в свой рваный, шелестящий ритм, и теперь нес, и я был легким и пустым.
- Нам повезло, - сказал я, отвернулся от реки и пошел вниз по мосту, обратно к берегу, и Изморозь пошла вслед за мною.
Однажды ночью мне захотелось поспать под звездами. На закате я выбрал безветренный склон холма и лег в прошлогоднюю листву.
Я долго смотрел, как небо над головой меняется: выцветает из малинового в блекло-голубой, затекает чернильным с макушки. Постепенно из-за горизонта, слово элементы огромного калейдоскопа, выдвинулись ночные светила. Луна поднялась высоко - ясная и круглая, как монета. Только одной доли ей не хватало до полнолуния.
Я весь захолодел. Я впитывался в камни и ничего не желал. Это была не тишина, а молчание, и поэтому даже моя фея не могла прийти сейчас ко мне.
Не знаю, сколько времени прошло. Ночь успела изрядно загустеть и выплеснуть на небеса Млечный путь, когда какой-то звук вывел меня из оцепенения. Я приподнялся на локте и посмотрел вниз. Между сосновыми стволами видно было плохо, но я разглядел неясную серую массу, которая двигалась вдоль по склону.
"Тролль!" - подумал я и впился взглядом в темноту.
Больше всего он был похож на ползущий камень. В полумраке мне показалось, что на нем даже есть лишайники. Большой - наверное, в две лошадиные холки ростом - и очень широкоплечий, он едва ли не по земле волочил свои длинные ручищи. В одной из них что-то время от времени погромыхивало. Когда тролль на какое-то мгновение вышел на свет, я увидел, что это деревянное ведро.
Он спускался к роднику за водой.
Я прислушался. Невдалеке, и правда, журчал ручеек.
"Интересно, он живет один? Где пещера?"
Тролль скрылся из виду, но я продолжал слышать его шаркающие шаги, и как он загребает листву ступнями. Потом раздался глухой, влажный плеск - вода наливалась в ведро, облизывая его деревянные стенки темным, холодным, прозрачным языком.
Я куснул нижнюю губу и улыбнулся. Захотелось пить.
Ведро наполнилось, тролль поднял его - зашуршали по поверхности ручья капли - и вдруг я услышал негромкий стук, всплеск и невнятное восклицание.
"Уронил, ну что же ты!"
Я едва не сказал это вслух и торопливо прижал ладонь к губам.
Тролль суетился на берегу, шаркал по камням пятками, пытаясь выловить ведро. Потом он слез в воду и двинул вниз по течению, поскольку ведро, очевидно, вынесло на стремнину. Звуки успели почти затихнуть вдалеке, когда послышалось новое восклицание, на этот раз, торжествующее.
Я прикрыл веки, чтобы лучше слышать.
Он вылез на берег и снова набрал воды. Потом развернулся и двинулся по лесу, что-то бормоча себе под нос.
Я подождал, пока он пройдет мимо. Мне совсем не хотелось обнаружить свое присутствие - в конце концов, если это не был его холм, то это точно был его родник, и я собирался попить оттуда.
Прошло довольно много времени прежде, чем все окончательно стихло. Луна совсем сдвинулась к горизонту, но ночь была еще очень глубока.
Я осторожно поднялся из палой листвы и прислушался. Ни дуновения. Лес лежал на дне темноты - бестрепетный, мирный, наполненный негромкой ночной жизнью: шуршанием, шнырянием, поскребыванием. Все ростки еще были в земле, и если там, в глубине, и происходили какие-то перемены, здесь они были пока незаметны, и, уж тем более, не слышны.
Склон полого ушел вниз из-под ног - я легко сбежал, почти слетел с холма, едва коснувшись ступнями листьев. Ни одну лесную мышку не потревожил мой шаг.
Родник оказался недалеко. К нему вела грубая, хорошо протоптанная тропа - видимо, тролли ходили сюда за водой если не каждую ночь, то через день - но я, разумеется, не пошел по ней. Лес вывел меня к воде сам, сквозь проход в молодой поросли, между поваленными стволами.
На берегу было светло. Луна ярко горела в небесах, орошая ручей, камни и верхушки деревьев своим холодным, разреженным светом. Вода, с шелестом вытекавшая из-под замшелой коряги, казалась совершенно черной и блестела глянцево, как рыбья спинка. Омывая плоские валуны, она стремилась вниз, в лес - к озеру, безмолвно лежавшему вдалеке.
Я опустился на колени, набрал в ладони воды, и, роняя капли на камни и на собственные колени, сделал глоток.
Как живую ночь выпил.
От одной малой горсти вместить, впитать ее в себя захотелось еще сильнее. Забыв об осторожности, я припал губами к ручью и жадно пил, пока не насытился.
Но когда я поднял голову, то ощутил тревогу. Никто больше не перебегал между корнями, ветер не трогал ветки. Все замерло - только ручей струился и плескал в своем каменном ложе.
Это было не очень хорошо. Я осторожно поднялся и отступил в тень ближайшего дерева, стараясь не примять за собой ни одного листа.
Какое-то время берег оставался пуст. Потом между стволами обозначилась женская фигура.
Я вгляделся в темноту. Это была Тишина - вот только выглядела она сейчас совсем не так, как в тот зимний день у Май-фэйри. Фея была одета в длинное серое платье, облегавшее ее фигуру плотно и мягко, как стекающая по коже вода. Подол его был очень длинным - с каждым шагом ткань колыхалась, задеваемая носками туфель, однако ни кончика ступни не было видно за ним.
Дама (девушкой ее сейчас просто язык не поворачивался назвать) несла в руке высокий серебряный кувшин - очевидно, довольно тяжелый. Выйдя на береговые камни, она наклонилась, погрузила его в воду, и я услышал, как вода с шорохом скользнула в холодное металлическое горло. Я различал и лицо Тишины теперь: взрослое, твердое, страшное. Как и у многих фэйри, что позволяют себе становиться собою лишь по ночам, это был истинный облик, разительно несхожий с дневным, предназначенным для мирских дел. Она могла убить сейчас, выйди какой-нибудь незадачливый путник к ручью на берег. Она бы просто подошла к нему и легко задушила одной рукой, не расплескав ни капли воды, за которой пришла сюда.
Когда кувшин наполнился, фея подняла его из ручья и выпрямилась. Ее длинные, тонкие руки, лежавшие на холодном серебре, казались сделанными из белого агата - как рельеф на камее.
Прежде, чем отвернуться, Тишина на секунду взглянула на деревья, под которыми прятался я, но невозможно было по этому взгляду сказать, заметила ли она незванного гостя.
Когда она скрылась в лесу, и первый порыв ветра шелохнулся в ветвях, я выбрался из своего укрытия и, повинуясь внезапному порыву, обежал родник и припал к ее следу, который все еще ощущался меж палых листьев. Это была прохлада, равнодушие и еще какой-то элемент, приятный аромат, тонкий, почти неощутимый, но волнующий.
Словно полоз, я скользнул вдоль по этому следу - прочь от ручья, через луг, в чащу.
Вскоре древесная тень вновь укрыла меня, а след стал отчетливее, поскольку здесь, в темноте, ничто не тревожило его. Он петлял между сосен, ложился в ямы у замшелых гранитных валунов, блуждал среди мертвых кустиков черники. Осязая и обоняя его, я трепетал, как гончая, почти облизывался, почти впивался пальцами в почву. То, чего я желал, было непонятно мне, - и от этого желание становилось горячим и нестерпимым.
Наверное, я бы обнаружил себя в этом позорном состоянии, на четвереньках, если бы не широкая полоса лунного света, на которую я внезапно наткнулся. Я замер и инстинктивно отпрянул назад в темноту, каким-то чудом сумев не высунуться слишком далеко.
Впереди, за небольшой просекой и несколькими деревцами лежала пологая поляна. Правым краем своими она упиралась в безмолвную озерную гладь. Левый край венчал дом. Возле дома стояла моя дама с кувшином.
Я перестал дышать, скорчившись во мраке.
Она наклонила кувшин к земле и вычертила струей воды из него какую-то руну, а может быть, букву, затем еще одну и еще. Что-то шелохнулось в земле рядом со мною; я осторожно опустил голову и увидел, что это росток. Крошечное, слабое растение пробило почву и высунулось на свет, а точнее, в предрассветную мглу. Казалось, оно дрожало от холода.
Вскоре шуршание послышалось и поодаль, на просеке, и в лесу, и на самой поляне. Приятный аромат, который привел меня сюда, усилился многократно, и я вынужден был укусить себя за руку, чтобы не броситься к дому. В этом запахе (или чувстве?) были и сладость, и томная нота ранней весны, и покой, и тайна, и мягкость прохладных озерных вод, в которые погружаешься с головою, не зная, что встретишь на дне.
"Фьерен, ты рехнулся, - думал я. - Дурак, дурак!"
Однако вскоре рост прекратился, чувство опало, и берег снова окутало молчание. Я выпустил свою истерзанную кисть изо рта.
Тишина окинула взглядом поляну, опустила свой кувшин, повернулась и легко поднялась по крыльцу в дом. Когда дверь за ней закрылась, я устремился к озеру, стараясь двигаться как можно быстрее и бесшумнее, и с ходу вполз, втек в воду, как был, одетый. Осторожно преодолев отмель, я набрал в грудь побольше воздуха и нырнул, и плыл вперед, пока берег не оказался достаточно далеко, чтобы я вновь мог поднять голову над водой.
Теперь вокруг меня была озерная вода цвета свежих чернил, а наверху - темный небесный свод, усеянный звездами. Острова лежали в воде, как спящие мифические существа - дышали ею сквозь свои жабры, а может быть, ноздри. В живот и в колени мне мягко давили холодные струи подземных ключей.
Мне показалось, что чешуя и плавники сейчас вырастут на моем теле от этого.
Погрузив голову в воду, чтобы не потревожить никого на берегу, я застонал. Изо рта пошли пузыри, мой собственный голос наполнил, казалось, всю мою голову.
"Что это, что это, что это?" - лихорадочно думал я.
Все тело, несмотря на окружавшую меня холодную воду, сделалось горячим. Заболело в груди, в глазах. Какое-то лицо, казалось, всплыло из озерной тьмы передо мною, - всплыло и пропало.
- А... - выдохнул я, но не смог нащупать больше ни одного звука имени, или слова, что пришло сейчас мне на язык само собой.
Ман Ари
Весна была неминуема. "Во всем виновата проклятая весна", - злобно думал я, меряя шагами берег заросшего соснами острова, где обосновался после своего неудачного ночного путешествия к роднику. Приближался Ман Ари, а за ним и подготовка к Белтайну, однако вот уже несколько дней у меня не хватало духу показаться кому-то на глаза, - казалось, слишком заметен будет мой позор, не говоря уже о синяках и ранах на руке, оставленных моими же собственными зубами.
Я позволил себе желать от другого фэйри - а ведь это все равно что канибализм. Я позволил себе воспоминания.
"Самоканибализм!" - думал я и нервно посмеивался, и облизывал свою кисть, нещадно болевшую и делавшую невозможными какие-либо записи.
Я был голоден.
Я думал о горячих чувствах Май, которые позволил себе пропустить, но понимал, что они бы меня не спасли - слишком невежливо было заставлять мою маленькую знакомую выкладывать всю подноготную только ради того, чтобы я насытился. Да и слишком дурно я, скорее всего, чувствовал бы себя после подобного "обеда". Май, разумеется, была не фэйри, но и простым человеком ее тоже назвать язык ни у кого бы не повернулся.
Впервые за все время пребывания в свите мне захотелось приблизиться к людям не по приказу, а по зову инстинкта. Но я колебался. Я не знал, могут ли позволить себе такое придворные Большого круга. Ведь, как ни крути, я не был лесным нахалом, который по ночам стращает путников на дороге и щипет девиц холодными пальцами за икры и ляжки в воде. В конечном итоге, это казалось мне просто противным. А может быть, это сам я был так туп и безыскусен в вопросах питания, что не мог придумать ни одного хоть мало-мальски утонченного способа кого-то сильно огорчить или напугать.
Так или иначе, к вечеру третьего голодного дня я отказался от мыслей о человеческом жилище и решил, что если надо куда-то двигаться, лучше двигаться навстречу своему страху. Наступающая ночь была последней перед Ман Ари. И если на севере этот чудесный день всегда проходил наполовину в снегу, то южнее его можно было ощутить во всей красе.
Я проехал почти 800 миль и обосновался в большом саду на холмах. Он показался мне вполне пригодным для наблюдей за буйством жизненных сил.
Когда рассвело и воздух набрал достаточно тепла, древесные ветки здесь буквально взорвались от молодых листьев. Лежа в тени холодной земляной стены, я увидел, как мертвая, холодная кора за несколько часов покрылась нежной порослью. Дубы, липы, тополя не поспевали друг за другом: ладони, лапки, острия раскрывались, словно крылышки насекомых, - липкие, ярко-зеленые. Все вокруг пело, журчало, шелестело и лопалось. Казалось, это вскрывается сама собой подарочная упаковка на новом, свеженьком мире.
Больше всего меня потрясло, что вместе с листьями в этот первый по-настоящему весенний день расцвели магнолии. Их серые, безлистные ветки покрылись огромными, пахучими, мясистыми цветами. В основном, они были белыми, с легкой краснотой возле черенка, но попадались также розовые и желтые.
На второй день пребывания на юге я попытался понюхать одно из них, но запах оказался для меня слишком интенсивным. Солнце выжимало у меня слезы из глаз, земля под ногами дышала и пыжилась, готовая выбросить бледные стебли растений, которые пока еще таились в ее толще.
Южной весне сильно не хватало чувства меры, и это было неприятно. Глядя на нее, я вспомнил, как сам, лишенный рассудка, только что преследовал едва знакомую мне фэйри, - и устыдился так, что даже чувство голода покинуло меня.
Мне было дурно, жарко, меня тошнило. Как только солнце во второй раз зашло за горизонт, остудив воспаленный, ослепший, набухший от соков размножения мир, я кое-как влез в седло и поехал домой, и добрался туда еле живым.
Снег.
Снег лежал на льду.
Я опустился в него и уткнулся в сугроб лицом.
Над гладью океана не разносилось ни звука, и из всех ощущений у меня остались лишь обоняние и осязание. Я чувствовал холодный, гулкий запах снега, и как бездвижно пространство замерзшей воды подо мною.
Какое-то время я, кажется, не дышал. Потом куснул сугроб, прожевал, проглотил, успев горлом ощутить эту еще-не-воду.
Потом устроился поудобнее и уснул.
***
После Мабона погода переломилась. Запахло осенью - и хотя листва еще стояла зеленая, приближение другого, сурового сезона уже ощущалось очень сильно, особенно когда солнце не пробивалось к земле из-за туч. Закаты поспели: теперь ежедневно заход солнца отмечало многоцветное зарево в облаках. Множество оттенков было здесь: цвет шиповника и цвет облепихи, цвет малины и морошки, черники и фиалкового лепестка, и серый цвет - как голубиная грудка, и светло-голубая подкладка в разрывах туч - холодный небесный шелк.
При этом каждый вечер над Холмами шел дождь, и я постоянно тревожил Холода, прибегая к нему. Спросив разрешения и, естественно, получив его, я распахивал окно и высовывался наружу, стараясь намокнуть как можно сильнее. В конце концов я едва не вывалился вон из комнаты, и спасло меня только то, что мой друг схватил меня за ремень и втащил обратно.
- Фьерен, - сказал он тогда раздраженно, - иди к Королеве и попроси разрешения съездить на запад.
- На запад? Зачем мне на запад, Холод?
- Там море, - сказал он.
"Море", - это слово прочно засело у меня в голове. Мне был знаком океан, - но я знал, что он совсем другой. Мой друг Холод, без сомнения, говорил о Балтийском море - именно к нему текла река Гауя, в долине которой располагалась летняя резиденция Королевы.
Сидя в библиотеке, я подробно изучил карты этого моря, всех его берегов и островов. Я узнал, что к северу, в области Ботнического залива, оно каждую зиму покрывается ледяным панцирем почти целиком, а в середине и на юге не замерзает. Что на мысу Колка в нем можно из одной и той же точки на берегу наблюдать закат и восход, и что в заливах вода преснее, чем в открытом море. Я прочитал, что на Куржской косе огромные дюны перереползают по берегу, пожирая дома, и что жители там вынуждены в домах своих иметь входные двери, рассеченные на две половины поперек, - чтобы можно было покинуть здание, если пришли пески.
Кроме того, в библиотеке я обнаружил окно. Его тоже можно было открыть, хоть и с некоторым трудом.
Я ждал, когда осень позовет меня.
Я знал, что она должна.
Это утро пришло непрошенно, не дожидаясь даты в календаре. Я проснулся однажды после рассвета и почувствовал, что все изменилось.
Вихрем меня вымело из постели. Я вылетел в коридор, вбежал в библиотеку, разодрал оконный створ и ставни и вновь чуть не выпал от волнения из окна. Снаружи стоял туман - влажный, холодный туман наивысшего сорта, прозрачностью своей напоминавший застывающий свечной воск. Он был гладким, как речной камушек, белым, как заячья шубка, тонким, как бахрома шелковых ниток на праздничном одеянии придворных дам, и густым, как сливки. Я вдохнул его, сглотнул его, вобрал его всем телом от головы до пяток, и что-то дрогнуло во мне, как собака, которая услышала охотничий рог.
"Еще не твой!" - твердо сказал я себе.
Дворец был пуст. Кажется, все здесь еще спали или так же, как я, торчали в окнах. Я прошел до тронного зала, но Королевы там не было. Тогда я повернул в восточный коридор и направился к Вальдемару.
Дверь королевского кабинета была закрыта, и я постучал.
- Войдите! - донеслось изнутри.
Король сидел, развалившись в кресле, и всем своим видом напоминал довольного кота. Небрежной рукой он листал какой-то старинный том, лежавший у него на коленях, но, очевидно, не читал. Страницы с сухим шорохом ложились одна на одну, однако холодные глаза короля под светлыми ресницами оставались неподвижны, словно изнутри, под одеждой и кожей, он был сделан из чистого льда.
- Ваше величество, у меня просьба, - сказал я.
- Одну минуту, - ответил Вальдемар. Его взгляд блеснул, словно острие, и вновь пропал.
Я покачал головой, потому что он все равно больше на меня не смотрел, подошел к его письменному столу и взял костяное перо, лежавшее на краю. Оно было таким тонким, что напоминало белую вязальную спицу.
- Локтевая кость, - заметил Вальдемар.
- Человеческая, - уточнил я.
- Человеческая.
- У меня просьба, - повторил я. - Я хочу покинуть Холмы и не возвращаться до полнолуния.
- Зачем?
- Мне нужно к морю.
- Поезжай. Ты что, так голоден?
- Что? - удивился я. - Нет.
Король приподнял брови и ничего не сказал. По всей видимости, сам он был голоден.
- В свой первый год при дворе, - задумчиво проговорил он, - я убил четверых. Они умерли от разрыва сердца.
- Как же вы добились подобных чувств?
- Фьерен, - король посмотрел на меня, как на несмышленыша, которому приходится объяснять основы основ. - Когда тебе нужно чье-нибудь сердце, ты просто приходишь к нему в обличии того, кого он любит. Ребенка, отца, мужа. Так ты все равно не можешь войти в дом, но человек сам выходит к тебе. Когда он это делает, ты берешь его руки в свои, говоришь, как сильно ты нуждаешься в нем, - а затем позволяешь проявиться своему истинному лицу.
- Как грубо.
- Что ты сказал?
- Это грубо, - я посмотрел ему в глаза. - Я не стану так делать.
На секунду злоба появилась на лице короля. Ему давно никто не дерзил.
- Как знаешь, - процедил Вальдемар. Он отошел от меня и сел в кресло. Никакого довольства больше не было на его лице.
Я коротко поклонился и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
"Никогда, - думал я. - Так - никогда".
Возможно, я был неправильным сидом или неправильным охотником. Но я вполне мог обойтись без подобных поступков, и был уверен, что высокородные придворные вроде Холода и Лёд тоже себе такого не позволяют.
С другой стороны, я был человеком, как и король. Совершенно неизвестно было, в конечном итоге, что ждало меня через сто или триста лет жизни при дворе.
Листья. Листья летали в темноте.
Я проснулся среди ночи, но, казалось, продолжал слышать их шуршание. Листья падали на землю среди древесных стволов, осыпали деревянные лестницы на холмах, оседали в реку.
Все вокруг было грустным. Грустным и пустым.
Внутри у меня отчего-то вдруг стало горько, как будто в грудной клетке зашевелились какие-то осколки, задергалась незажившая рана, обеспокоенная неверным движением. В наступающей осени, в неминуемом октябре мне чудился сейчас не только зов зимы, естественный и милый, но и еще одна пронзительная нота, как будто кто-то далекий звал меня по имени, а я не откликался.
"А..." - снова прозвучало в моих мыслях.
- Милая, - сказал я. Все во мне заныло от этого слова.
Листья, туман, холод, ветер.
Одиночество было в моей голове, и никакие листья не могли его заполнить.
Я поднялся с постели, надел сапоги, застегнул жилет. Мне нужно было увидеть Королеву или хотя бы постоять у ее двери. То, что происходило во мне, не вписывалось ни в какие законы Холмов, ни тем более Охоты.
Тихо прикрыв за собою дверь, я выскользнул в коридор и направился к покоям Ее Величества. Черные статуи мужчин и женщин в нишах глядели на меня осуждающе, пока я шел мимо них.
Возле дверей, как обычно, стоял привратник. Это был Горм - немолодой мужчина с бледным лицом, молчаливый и всегда затянутый в узкий серый мундир.
- Доброй ночи, Горм, - сказал я. - Мне нужно поговорить с Ее Величеством. Это срочно.
Привратник посмотрел на меня подозрительно.
- Доброй ночи и вам, - отозвался он. - По какому делу?
- По персональному.
- Я должен справиться у Ее Величества.
- Я подожду.
Привратник изчез за дверью. Какое-то время я стоял один в коридоре, потом створки вновь распахнулись.
- Королева ждет вас, - сказал Горм и отступил в открытый дверной проем. - Идите по коридору вперед, а потом сверните направо.
Коридор здесь, в запретной для большей части придворных Большого круга части дворца, оказался как две капли воды похож на все остальные коридоры в Холмах. С одной только разницей: обе стены, насколько хватало глаз, были увешаны портретами детей. Это были мальчики и девочки, маленькие и подростки. Все они были изображены анфас и в полоборота, чуть глубже, чем по плечи, и в груди у каждого красовалась воткнутая в холст тонкая белая игла.
Невольно я содрогнулся, увидев среди этих картин и свой портрет.
Королева сидела в массивном кресле за письменным столом, положив руки на подлокотники. Она выглядела сейчас необычайно просто: волосы были собраны в длинную косу, перекинутую на грудь, белое льняное платье с прямоугольным вырезом и узкими рукавами оттеняло бледность прекрасного усталого лица.
- Ваше Величество... Простите, - прошептал я.
- Мальчик, - мягко сказала она, - что с тобой?
Ее голос был таким ласковым, что мне с трудом удалось сохранить спокойное выражение лица.
- Пришли воспоминания, - ответил я.
Королева озабоченно сдвинула брови. Она вдруг стала похожа на обычную женщину, - мать, крестную, к которой можно прибежать за помощью, когда болит разбитая коленка или соринка попала в глаз.
- Подойди ко мне, - проговорила она.
Я повиновался. Теперь я смотрел на нее сверху вниз, и от этого все замирало у меня внутри.
- Сядь.
Тревога и забота прозвучали в этом коротком слове. Я опустился на колени перед Королевой, и она прижала согнутые пальцы к моей щеке, как будто у меня мог быть жар, а потом - к моей шее, словно искала на ней какую-то жилку. "Пульс" - кажется, так это называлось.
Наши лица теперь были очень близко, и я мог различить каждый перелив цвета в ее глазах.
Королева вздохнула, а потом вдруг положила обе ладони мне на затылок и притянула меня к себе.
Я уткнулся лицом в платье у нее на коленях. Словно маленький ребенок, сидел я теперь перед ней, вцепившись пальцами в собственные брюки, щекой и губами осязая прохладную ткань.
- Мой мальчик, - сказала она и погладила меня по волосам.
От этих слов словно тонкий елочный шар раскололся у меня внутри. Я зажмурился, задержал дыхание, чтобы не выдать своего волнения. Мать, крестная, женщина моей мечты была здесь. Никто не мог сравниться с ней.
- Тише.
Никто не мог меня потревожить. Ведь я был - ее.
- Вот и хорошо, - тихо проговорила Королева. - Вот и хорошо.
Она отняла руки от моих волос, и я выпрямился. Теперь Ее Величество глядела на меня сверху вниз.
- Спасибо, - прошептал я.
- Иди поспи, - ответила Королева. Я вдруг заметил, какой утомленной она выглядела в эту ночь.
- Простите, - повторил я, поднимаясь с колен.
- Не бойся! - сказала Ее Величество, и на этот раз ее голос прозвучал ободряюще и участливо.
Я не смог запомнить, как добрался до своей комнаты. Когда я раздевался перед тем, как упасть в постель и заснуть мертвым сном, то мельком увидел у себя на груди свежую капельку крови.
Мы ехали в облаках. Где-то внизу они выпадали на бескрайние воды Северной Атлантики мокрым снегом, но здесь вихри были холодны, голодны, пригодны для убийства. Метелица туго затянула, вкрутила в металлические гнезда острия фибул, державших кружевной плащ на ее плечах, и теперь раскрытая ткань стлалась за ней по ветру, как испещренные прорехами крылья. Огромные крылья, сотканные из тени.
По правую руку от нас ехал Ветер. Как всегда во время скачки, сейчас он выглядел так, будто по страстности характера лишился последних капель рассудка, и казался очень высоким - выше Вальдемара, выше самого высокого из наших ездовых медведей, когда тот становится на дыбы. Его длинный белый флаг ходил вокруг нас дугами, хлопал, выл под напором воздуха так, что закладывало уши. Мне все время мерещилось, что мы на охоте, но мы просто гнали вперед бурю, выворачивавшую под нами наизнанку океан.
В какой-то момент в разрывах туч я заметил фрегат. Его мотало в смоляных ямах между волнами, вытаскивало на их гребни, словно игрушку. В снегу, в пене, корабль все еще боролся за жизнь, но жить ему оставалось недолго.
- Вперед! К утесам! Гэллоуэй! - вопила Метелица. Под глазами ее залегли тяжелые тени, на щеках горел румянец, руки казались худыми, длинными, сильными, способными раздавить гранитный булыжник, словно куриное яйцо.
Ветер рванул облака на себя, и они ушли по копыта наших коней, как пыль. В отверстой дыре я увидел высокую, изъеденную морем каменную стену, воздвигавшуюся из вод, и зеленую равнину на ее плоской вершине, уходившую куда-то в даль, в зимнюю мглу.
В мгновение ока все это укрыла белая завеса. Волны взрывались у подножия утесов, смешивая свои брызги со снежными хлопьями, вьюга лепила скалам в лицо, размазывала по камню мокрую взвесь.
Мы ворвались на равнину, и она стала седой. Ни один след не мог лечь на этот покров, потому что ничто живое не рискнуло бы сейчас выйти из своего убежища.
Казалось, ровной земле не будет конца. Но вот впереди, под нами, обозначились холмы, а затем скалы. "Вверх!" - скомандовал Ветер, и мы втроем ушли выше, и вынырнули из туч к темному, чистому небу.
Тут мои компаньоны перешли на рысь, а потом и на шаг.
Все остановилось.
Облака волновались под нами, как море тумана, светил небесный купол, осыпанный звездами. Здесь, наверху, они были куда ярче.
- Ах! - Метелица, раскинув руки, откинулась на конскую спину. Ее кружевной плащ опал и висел теперь в воздухе, скомканный и отяжелевший.
- Да... - отозвался Ветер. Он сидел, запрокинув голову, подставив лицо лунному свету.
Я молча улыбнулся и тоже улегся на спину, оставив ноги в стременах. Я не хотел сейчас мешать моим друзьям.
Огромный свод лежал надо мною, словно глубокая чаша. Я смотрел в него и видел, как бледно светится Ребенок за спиной у Скво - вторая маленькая звездочка возле средней звезды на хвосте Большой медведицы, как сияет Кассиопея, вензелем "W" выведенная в ночном небе, как движется в темноте небесный охотник Орион, и как мигает кроваво-красная звезда Бетельгейзе на его правом плече.
"Бетельгейзе, - подумал я. - Так бы я назвал Май, если бы только она попала в Охоту".
В белой бесконечности больше не были ничего, что беспокоило бы меня. Я ходил по насту. Любовался наледью, инеем, снежными наростами на ветвях.
Однажды морозным солнечным днем я вышел к реке, которая соединяла два озера неподалеку от места нашей недавней зимней прогулки. Река эта была мелкой, бурной и каменистой, и потому не замерзала зимой. Клокоча и вспениваясь, она неслась среди валунов, задевала спиной своей колесо мельницы и впадала в озеро, устремляясь под его льды.
Тонкий горбатый мостик был переброшен через реку, и, несмотря на запрет переходить бегущую воду, я поднялся на него.
Теперь вода шумела прямо под моими ногами.
- Когда-то это успокаивало, да?
Изморозь остановилась у меня за спиной. Я совсем не удивился тому, что и она оказалась здесь сегодня.
Я пожал плечами.
- Вероятно... Да.
- Иногда я думаю, - медленно сказала она и оперлась раскрытыми ладонями на перила, всем телом подавшись к воде, - что люди однажды посживают друг друга со света.
- Что ты имеешь в виду?
Фрейлина обернулась ко мне и многозначительно оглядела с ног до головы.
- Мальчик, как ты попал в Охоту?
- Звал, - ответил я.
- А почему?
- Любовь.
- Вот. - сказала Изморозь и столкнула немного снега с перил в воду.
- Ты права. Люди посживают друг друга со света когда-нибудь.
Она только молча приподняла брови и повернулась к реке спиной.
Камни лежали, укрытые снегом, речная вода протекала мимо них, застывая на гранитных боках кружевными пеллеринками.
Я закрыл глаза. Шум воды наполнил меня до пят, втянул в свой рваный, шелестящий ритм, и теперь нес, и я был легким и пустым.
- Нам повезло, - сказал я, отвернулся от реки и пошел вниз по мосту, обратно к берегу, и Изморозь пошла вслед за мною.
Однажды ночью мне захотелось поспать под звездами. На закате я выбрал безветренный склон холма и лег в прошлогоднюю листву.
Я долго смотрел, как небо над головой меняется: выцветает из малинового в блекло-голубой, затекает чернильным с макушки. Постепенно из-за горизонта, слово элементы огромного калейдоскопа, выдвинулись ночные светила. Луна поднялась высоко - ясная и круглая, как монета. Только одной доли ей не хватало до полнолуния.
Я весь захолодел. Я впитывался в камни и ничего не желал. Это была не тишина, а молчание, и поэтому даже моя фея не могла прийти сейчас ко мне.
Не знаю, сколько времени прошло. Ночь успела изрядно загустеть и выплеснуть на небеса Млечный путь, когда какой-то звук вывел меня из оцепенения. Я приподнялся на локте и посмотрел вниз. Между сосновыми стволами видно было плохо, но я разглядел неясную серую массу, которая двигалась вдоль по склону.
"Тролль!" - подумал я и впился взглядом в темноту.
Больше всего он был похож на ползущий камень. В полумраке мне показалось, что на нем даже есть лишайники. Большой - наверное, в две лошадиные холки ростом - и очень широкоплечий, он едва ли не по земле волочил свои длинные ручищи. В одной из них что-то время от времени погромыхивало. Когда тролль на какое-то мгновение вышел на свет, я увидел, что это деревянное ведро.
Он спускался к роднику за водой.
Я прислушался. Невдалеке, и правда, журчал ручеек.
"Интересно, он живет один? Где пещера?"
Тролль скрылся из виду, но я продолжал слышать его шаркающие шаги, и как он загребает листву ступнями. Потом раздался глухой, влажный плеск - вода наливалась в ведро, облизывая его деревянные стенки темным, холодным, прозрачным языком.
Я куснул нижнюю губу и улыбнулся. Захотелось пить.
Ведро наполнилось, тролль поднял его - зашуршали по поверхности ручья капли - и вдруг я услышал негромкий стук, всплеск и невнятное восклицание.
"Уронил, ну что же ты!"
Я едва не сказал это вслух и торопливо прижал ладонь к губам.
Тролль суетился на берегу, шаркал по камням пятками, пытаясь выловить ведро. Потом он слез в воду и двинул вниз по течению, поскольку ведро, очевидно, вынесло на стремнину. Звуки успели почти затихнуть вдалеке, когда послышалось новое восклицание, на этот раз, торжествующее.
Я прикрыл веки, чтобы лучше слышать.
Он вылез на берег и снова набрал воды. Потом развернулся и двинулся по лесу, что-то бормоча себе под нос.
Я подождал, пока он пройдет мимо. Мне совсем не хотелось обнаружить свое присутствие - в конце концов, если это не был его холм, то это точно был его родник, и я собирался попить оттуда.
Прошло довольно много времени прежде, чем все окончательно стихло. Луна совсем сдвинулась к горизонту, но ночь была еще очень глубока.
Я осторожно поднялся из палой листвы и прислушался. Ни дуновения. Лес лежал на дне темноты - бестрепетный, мирный, наполненный негромкой ночной жизнью: шуршанием, шнырянием, поскребыванием. Все ростки еще были в земле, и если там, в глубине, и происходили какие-то перемены, здесь они были пока незаметны, и, уж тем более, не слышны.
Склон полого ушел вниз из-под ног - я легко сбежал, почти слетел с холма, едва коснувшись ступнями листьев. Ни одну лесную мышку не потревожил мой шаг.
Родник оказался недалеко. К нему вела грубая, хорошо протоптанная тропа - видимо, тролли ходили сюда за водой если не каждую ночь, то через день - но я, разумеется, не пошел по ней. Лес вывел меня к воде сам, сквозь проход в молодой поросли, между поваленными стволами.
На берегу было светло. Луна ярко горела в небесах, орошая ручей, камни и верхушки деревьев своим холодным, разреженным светом. Вода, с шелестом вытекавшая из-под замшелой коряги, казалась совершенно черной и блестела глянцево, как рыбья спинка. Омывая плоские валуны, она стремилась вниз, в лес - к озеру, безмолвно лежавшему вдалеке.
Я опустился на колени, набрал в ладони воды, и, роняя капли на камни и на собственные колени, сделал глоток.
Как живую ночь выпил.
От одной малой горсти вместить, впитать ее в себя захотелось еще сильнее. Забыв об осторожности, я припал губами к ручью и жадно пил, пока не насытился.
Но когда я поднял голову, то ощутил тревогу. Никто больше не перебегал между корнями, ветер не трогал ветки. Все замерло - только ручей струился и плескал в своем каменном ложе.
Это было не очень хорошо. Я осторожно поднялся и отступил в тень ближайшего дерева, стараясь не примять за собой ни одного листа.
Какое-то время берег оставался пуст. Потом между стволами обозначилась женская фигура.
Я вгляделся в темноту. Это была Тишина - вот только выглядела она сейчас совсем не так, как в тот зимний день у Май-фэйри. Фея была одета в длинное серое платье, облегавшее ее фигуру плотно и мягко, как стекающая по коже вода. Подол его был очень длинным - с каждым шагом ткань колыхалась, задеваемая носками туфель, однако ни кончика ступни не было видно за ним.
Дама (девушкой ее сейчас просто язык не поворачивался назвать) несла в руке высокий серебряный кувшин - очевидно, довольно тяжелый. Выйдя на береговые камни, она наклонилась, погрузила его в воду, и я услышал, как вода с шорохом скользнула в холодное металлическое горло. Я различал и лицо Тишины теперь: взрослое, твердое, страшное. Как и у многих фэйри, что позволяют себе становиться собою лишь по ночам, это был истинный облик, разительно несхожий с дневным, предназначенным для мирских дел. Она могла убить сейчас, выйди какой-нибудь незадачливый путник к ручью на берег. Она бы просто подошла к нему и легко задушила одной рукой, не расплескав ни капли воды, за которой пришла сюда.
Когда кувшин наполнился, фея подняла его из ручья и выпрямилась. Ее длинные, тонкие руки, лежавшие на холодном серебре, казались сделанными из белого агата - как рельеф на камее.
Прежде, чем отвернуться, Тишина на секунду взглянула на деревья, под которыми прятался я, но невозможно было по этому взгляду сказать, заметила ли она незванного гостя.
Когда она скрылась в лесу, и первый порыв ветра шелохнулся в ветвях, я выбрался из своего укрытия и, повинуясь внезапному порыву, обежал родник и припал к ее следу, который все еще ощущался меж палых листьев. Это была прохлада, равнодушие и еще какой-то элемент, приятный аромат, тонкий, почти неощутимый, но волнующий.
Словно полоз, я скользнул вдоль по этому следу - прочь от ручья, через луг, в чащу.
Вскоре древесная тень вновь укрыла меня, а след стал отчетливее, поскольку здесь, в темноте, ничто не тревожило его. Он петлял между сосен, ложился в ямы у замшелых гранитных валунов, блуждал среди мертвых кустиков черники. Осязая и обоняя его, я трепетал, как гончая, почти облизывался, почти впивался пальцами в почву. То, чего я желал, было непонятно мне, - и от этого желание становилось горячим и нестерпимым.
Наверное, я бы обнаружил себя в этом позорном состоянии, на четвереньках, если бы не широкая полоса лунного света, на которую я внезапно наткнулся. Я замер и инстинктивно отпрянул назад в темноту, каким-то чудом сумев не высунуться слишком далеко.
Впереди, за небольшой просекой и несколькими деревцами лежала пологая поляна. Правым краем своими она упиралась в безмолвную озерную гладь. Левый край венчал дом. Возле дома стояла моя дама с кувшином.
Я перестал дышать, скорчившись во мраке.
Она наклонила кувшин к земле и вычертила струей воды из него какую-то руну, а может быть, букву, затем еще одну и еще. Что-то шелохнулось в земле рядом со мною; я осторожно опустил голову и увидел, что это росток. Крошечное, слабое растение пробило почву и высунулось на свет, а точнее, в предрассветную мглу. Казалось, оно дрожало от холода.
Вскоре шуршание послышалось и поодаль, на просеке, и в лесу, и на самой поляне. Приятный аромат, который привел меня сюда, усилился многократно, и я вынужден был укусить себя за руку, чтобы не броситься к дому. В этом запахе (или чувстве?) были и сладость, и томная нота ранней весны, и покой, и тайна, и мягкость прохладных озерных вод, в которые погружаешься с головою, не зная, что встретишь на дне.
"Фьерен, ты рехнулся, - думал я. - Дурак, дурак!"
Однако вскоре рост прекратился, чувство опало, и берег снова окутало молчание. Я выпустил свою истерзанную кисть изо рта.
Тишина окинула взглядом поляну, опустила свой кувшин, повернулась и легко поднялась по крыльцу в дом. Когда дверь за ней закрылась, я устремился к озеру, стараясь двигаться как можно быстрее и бесшумнее, и с ходу вполз, втек в воду, как был, одетый. Осторожно преодолев отмель, я набрал в грудь побольше воздуха и нырнул, и плыл вперед, пока берег не оказался достаточно далеко, чтобы я вновь мог поднять голову над водой.
Теперь вокруг меня была озерная вода цвета свежих чернил, а наверху - темный небесный свод, усеянный звездами. Острова лежали в воде, как спящие мифические существа - дышали ею сквозь свои жабры, а может быть, ноздри. В живот и в колени мне мягко давили холодные струи подземных ключей.
Мне показалось, что чешуя и плавники сейчас вырастут на моем теле от этого.
Погрузив голову в воду, чтобы не потревожить никого на берегу, я застонал. Изо рта пошли пузыри, мой собственный голос наполнил, казалось, всю мою голову.
"Что это, что это, что это?" - лихорадочно думал я.
Все тело, несмотря на окружавшую меня холодную воду, сделалось горячим. Заболело в груди, в глазах. Какое-то лицо, казалось, всплыло из озерной тьмы передо мною, - всплыло и пропало.
- А... - выдохнул я, но не смог нащупать больше ни одного звука имени, или слова, что пришло сейчас мне на язык само собой.
Ман Ари
Весна была неминуема. "Во всем виновата проклятая весна", - злобно думал я, меряя шагами берег заросшего соснами острова, где обосновался после своего неудачного ночного путешествия к роднику. Приближался Ман Ари, а за ним и подготовка к Белтайну, однако вот уже несколько дней у меня не хватало духу показаться кому-то на глаза, - казалось, слишком заметен будет мой позор, не говоря уже о синяках и ранах на руке, оставленных моими же собственными зубами.
Я позволил себе желать от другого фэйри - а ведь это все равно что канибализм. Я позволил себе воспоминания.
"Самоканибализм!" - думал я и нервно посмеивался, и облизывал свою кисть, нещадно болевшую и делавшую невозможными какие-либо записи.
Я был голоден.
Я думал о горячих чувствах Май, которые позволил себе пропустить, но понимал, что они бы меня не спасли - слишком невежливо было заставлять мою маленькую знакомую выкладывать всю подноготную только ради того, чтобы я насытился. Да и слишком дурно я, скорее всего, чувствовал бы себя после подобного "обеда". Май, разумеется, была не фэйри, но и простым человеком ее тоже назвать язык ни у кого бы не повернулся.
Впервые за все время пребывания в свите мне захотелось приблизиться к людям не по приказу, а по зову инстинкта. Но я колебался. Я не знал, могут ли позволить себе такое придворные Большого круга. Ведь, как ни крути, я не был лесным нахалом, который по ночам стращает путников на дороге и щипет девиц холодными пальцами за икры и ляжки в воде. В конечном итоге, это казалось мне просто противным. А может быть, это сам я был так туп и безыскусен в вопросах питания, что не мог придумать ни одного хоть мало-мальски утонченного способа кого-то сильно огорчить или напугать.
Так или иначе, к вечеру третьего голодного дня я отказался от мыслей о человеческом жилище и решил, что если надо куда-то двигаться, лучше двигаться навстречу своему страху. Наступающая ночь была последней перед Ман Ари. И если на севере этот чудесный день всегда проходил наполовину в снегу, то южнее его можно было ощутить во всей красе.
Я проехал почти 800 миль и обосновался в большом саду на холмах. Он показался мне вполне пригодным для наблюдей за буйством жизненных сил.
Когда рассвело и воздух набрал достаточно тепла, древесные ветки здесь буквально взорвались от молодых листьев. Лежа в тени холодной земляной стены, я увидел, как мертвая, холодная кора за несколько часов покрылась нежной порослью. Дубы, липы, тополя не поспевали друг за другом: ладони, лапки, острия раскрывались, словно крылышки насекомых, - липкие, ярко-зеленые. Все вокруг пело, журчало, шелестело и лопалось. Казалось, это вскрывается сама собой подарочная упаковка на новом, свеженьком мире.
Больше всего меня потрясло, что вместе с листьями в этот первый по-настоящему весенний день расцвели магнолии. Их серые, безлистные ветки покрылись огромными, пахучими, мясистыми цветами. В основном, они были белыми, с легкой краснотой возле черенка, но попадались также розовые и желтые.
На второй день пребывания на юге я попытался понюхать одно из них, но запах оказался для меня слишком интенсивным. Солнце выжимало у меня слезы из глаз, земля под ногами дышала и пыжилась, готовая выбросить бледные стебли растений, которые пока еще таились в ее толще.
Южной весне сильно не хватало чувства меры, и это было неприятно. Глядя на нее, я вспомнил, как сам, лишенный рассудка, только что преследовал едва знакомую мне фэйри, - и устыдился так, что даже чувство голода покинуло меня.
Мне было дурно, жарко, меня тошнило. Как только солнце во второй раз зашло за горизонт, остудив воспаленный, ослепший, набухший от соков размножения мир, я кое-как влез в седло и поехал домой, и добрался туда еле живым.
Снег.
Снег лежал на льду.
Я опустился в него и уткнулся в сугроб лицом.
Над гладью океана не разносилось ни звука, и из всех ощущений у меня остались лишь обоняние и осязание. Я чувствовал холодный, гулкий запах снега, и как бездвижно пространство замерзшей воды подо мною.
Какое-то время я, кажется, не дышал. Потом куснул сугроб, прожевал, проглотил, успев горлом ощутить эту еще-не-воду.
Потом устроился поудобнее и уснул.
***
После Мабона погода переломилась. Запахло осенью - и хотя листва еще стояла зеленая, приближение другого, сурового сезона уже ощущалось очень сильно, особенно когда солнце не пробивалось к земле из-за туч. Закаты поспели: теперь ежедневно заход солнца отмечало многоцветное зарево в облаках. Множество оттенков было здесь: цвет шиповника и цвет облепихи, цвет малины и морошки, черники и фиалкового лепестка, и серый цвет - как голубиная грудка, и светло-голубая подкладка в разрывах туч - холодный небесный шелк.
При этом каждый вечер над Холмами шел дождь, и я постоянно тревожил Холода, прибегая к нему. Спросив разрешения и, естественно, получив его, я распахивал окно и высовывался наружу, стараясь намокнуть как можно сильнее. В конце концов я едва не вывалился вон из комнаты, и спасло меня только то, что мой друг схватил меня за ремень и втащил обратно.
- Фьерен, - сказал он тогда раздраженно, - иди к Королеве и попроси разрешения съездить на запад.
- На запад? Зачем мне на запад, Холод?
- Там море, - сказал он.
"Море", - это слово прочно засело у меня в голове. Мне был знаком океан, - но я знал, что он совсем другой. Мой друг Холод, без сомнения, говорил о Балтийском море - именно к нему текла река Гауя, в долине которой располагалась летняя резиденция Королевы.
Сидя в библиотеке, я подробно изучил карты этого моря, всех его берегов и островов. Я узнал, что к северу, в области Ботнического залива, оно каждую зиму покрывается ледяным панцирем почти целиком, а в середине и на юге не замерзает. Что на мысу Колка в нем можно из одной и той же точки на берегу наблюдать закат и восход, и что в заливах вода преснее, чем в открытом море. Я прочитал, что на Куржской косе огромные дюны перереползают по берегу, пожирая дома, и что жители там вынуждены в домах своих иметь входные двери, рассеченные на две половины поперек, - чтобы можно было покинуть здание, если пришли пески.
Кроме того, в библиотеке я обнаружил окно. Его тоже можно было открыть, хоть и с некоторым трудом.
Я ждал, когда осень позовет меня.
Я знал, что она должна.
Это утро пришло непрошенно, не дожидаясь даты в календаре. Я проснулся однажды после рассвета и почувствовал, что все изменилось.
Вихрем меня вымело из постели. Я вылетел в коридор, вбежал в библиотеку, разодрал оконный створ и ставни и вновь чуть не выпал от волнения из окна. Снаружи стоял туман - влажный, холодный туман наивысшего сорта, прозрачностью своей напоминавший застывающий свечной воск. Он был гладким, как речной камушек, белым, как заячья шубка, тонким, как бахрома шелковых ниток на праздничном одеянии придворных дам, и густым, как сливки. Я вдохнул его, сглотнул его, вобрал его всем телом от головы до пяток, и что-то дрогнуло во мне, как собака, которая услышала охотничий рог.
"Еще не твой!" - твердо сказал я себе.
Дворец был пуст. Кажется, все здесь еще спали или так же, как я, торчали в окнах. Я прошел до тронного зала, но Королевы там не было. Тогда я повернул в восточный коридор и направился к Вальдемару.
Дверь королевского кабинета была закрыта, и я постучал.
- Войдите! - донеслось изнутри.
Король сидел, развалившись в кресле, и всем своим видом напоминал довольного кота. Небрежной рукой он листал какой-то старинный том, лежавший у него на коленях, но, очевидно, не читал. Страницы с сухим шорохом ложились одна на одну, однако холодные глаза короля под светлыми ресницами оставались неподвижны, словно изнутри, под одеждой и кожей, он был сделан из чистого льда.
- Ваше величество, у меня просьба, - сказал я.
- Одну минуту, - ответил Вальдемар. Его взгляд блеснул, словно острие, и вновь пропал.
Я покачал головой, потому что он все равно больше на меня не смотрел, подошел к его письменному столу и взял костяное перо, лежавшее на краю. Оно было таким тонким, что напоминало белую вязальную спицу.
- Локтевая кость, - заметил Вальдемар.
- Человеческая, - уточнил я.
- Человеческая.
- У меня просьба, - повторил я. - Я хочу покинуть Холмы и не возвращаться до полнолуния.
- Зачем?
- Мне нужно к морю.
- Поезжай. Ты что, так голоден?
- Что? - удивился я. - Нет.
Король приподнял брови и ничего не сказал. По всей видимости, сам он был голоден.
- В свой первый год при дворе, - задумчиво проговорил он, - я убил четверых. Они умерли от разрыва сердца.
- Как же вы добились подобных чувств?
- Фьерен, - король посмотрел на меня, как на несмышленыша, которому приходится объяснять основы основ. - Когда тебе нужно чье-нибудь сердце, ты просто приходишь к нему в обличии того, кого он любит. Ребенка, отца, мужа. Так ты все равно не можешь войти в дом, но человек сам выходит к тебе. Когда он это делает, ты берешь его руки в свои, говоришь, как сильно ты нуждаешься в нем, - а затем позволяешь проявиться своему истинному лицу.
- Как грубо.
- Что ты сказал?
- Это грубо, - я посмотрел ему в глаза. - Я не стану так делать.
На секунду злоба появилась на лице короля. Ему давно никто не дерзил.
- Как знаешь, - процедил Вальдемар. Он отошел от меня и сел в кресло. Никакого довольства больше не было на его лице.
Я коротко поклонился и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.
"Никогда, - думал я. - Так - никогда".
Возможно, я был неправильным сидом или неправильным охотником. Но я вполне мог обойтись без подобных поступков, и был уверен, что высокородные придворные вроде Холода и Лёд тоже себе такого не позволяют.
С другой стороны, я был человеком, как и король. Совершенно неизвестно было, в конечном итоге, что ждало меня через сто или триста лет жизни при дворе.
Листья. Листья летали в темноте.
Я проснулся среди ночи, но, казалось, продолжал слышать их шуршание. Листья падали на землю среди древесных стволов, осыпали деревянные лестницы на холмах, оседали в реку.
Все вокруг было грустным. Грустным и пустым.
Внутри у меня отчего-то вдруг стало горько, как будто в грудной клетке зашевелились какие-то осколки, задергалась незажившая рана, обеспокоенная неверным движением. В наступающей осени, в неминуемом октябре мне чудился сейчас не только зов зимы, естественный и милый, но и еще одна пронзительная нота, как будто кто-то далекий звал меня по имени, а я не откликался.
"А..." - снова прозвучало в моих мыслях.
- Милая, - сказал я. Все во мне заныло от этого слова.
Листья, туман, холод, ветер.
Одиночество было в моей голове, и никакие листья не могли его заполнить.
Я поднялся с постели, надел сапоги, застегнул жилет. Мне нужно было увидеть Королеву или хотя бы постоять у ее двери. То, что происходило во мне, не вписывалось ни в какие законы Холмов, ни тем более Охоты.
Тихо прикрыв за собою дверь, я выскользнул в коридор и направился к покоям Ее Величества. Черные статуи мужчин и женщин в нишах глядели на меня осуждающе, пока я шел мимо них.
Возле дверей, как обычно, стоял привратник. Это был Горм - немолодой мужчина с бледным лицом, молчаливый и всегда затянутый в узкий серый мундир.
- Доброй ночи, Горм, - сказал я. - Мне нужно поговорить с Ее Величеством. Это срочно.
Привратник посмотрел на меня подозрительно.
- Доброй ночи и вам, - отозвался он. - По какому делу?
- По персональному.
- Я должен справиться у Ее Величества.
- Я подожду.
Привратник изчез за дверью. Какое-то время я стоял один в коридоре, потом створки вновь распахнулись.
- Королева ждет вас, - сказал Горм и отступил в открытый дверной проем. - Идите по коридору вперед, а потом сверните направо.
Коридор здесь, в запретной для большей части придворных Большого круга части дворца, оказался как две капли воды похож на все остальные коридоры в Холмах. С одной только разницей: обе стены, насколько хватало глаз, были увешаны портретами детей. Это были мальчики и девочки, маленькие и подростки. Все они были изображены анфас и в полоборота, чуть глубже, чем по плечи, и в груди у каждого красовалась воткнутая в холст тонкая белая игла.
Невольно я содрогнулся, увидев среди этих картин и свой портрет.
Королева сидела в массивном кресле за письменным столом, положив руки на подлокотники. Она выглядела сейчас необычайно просто: волосы были собраны в длинную косу, перекинутую на грудь, белое льняное платье с прямоугольным вырезом и узкими рукавами оттеняло бледность прекрасного усталого лица.
- Ваше Величество... Простите, - прошептал я.
- Мальчик, - мягко сказала она, - что с тобой?
Ее голос был таким ласковым, что мне с трудом удалось сохранить спокойное выражение лица.
- Пришли воспоминания, - ответил я.
Королева озабоченно сдвинула брови. Она вдруг стала похожа на обычную женщину, - мать, крестную, к которой можно прибежать за помощью, когда болит разбитая коленка или соринка попала в глаз.
- Подойди ко мне, - проговорила она.
Я повиновался. Теперь я смотрел на нее сверху вниз, и от этого все замирало у меня внутри.
- Сядь.
Тревога и забота прозвучали в этом коротком слове. Я опустился на колени перед Королевой, и она прижала согнутые пальцы к моей щеке, как будто у меня мог быть жар, а потом - к моей шее, словно искала на ней какую-то жилку. "Пульс" - кажется, так это называлось.
Наши лица теперь были очень близко, и я мог различить каждый перелив цвета в ее глазах.
Королева вздохнула, а потом вдруг положила обе ладони мне на затылок и притянула меня к себе.
Я уткнулся лицом в платье у нее на коленях. Словно маленький ребенок, сидел я теперь перед ней, вцепившись пальцами в собственные брюки, щекой и губами осязая прохладную ткань.
- Мой мальчик, - сказала она и погладила меня по волосам.
От этих слов словно тонкий елочный шар раскололся у меня внутри. Я зажмурился, задержал дыхание, чтобы не выдать своего волнения. Мать, крестная, женщина моей мечты была здесь. Никто не мог сравниться с ней.
- Тише.
Никто не мог меня потревожить. Ведь я был - ее.
- Вот и хорошо, - тихо проговорила Королева. - Вот и хорошо.
Она отняла руки от моих волос, и я выпрямился. Теперь Ее Величество глядела на меня сверху вниз.
- Спасибо, - прошептал я.
- Иди поспи, - ответила Королева. Я вдруг заметил, какой утомленной она выглядела в эту ночь.
- Простите, - повторил я, поднимаясь с колен.
- Не бойся! - сказала Ее Величество, и на этот раз ее голос прозвучал ободряюще и участливо.
Я не смог запомнить, как добрался до своей комнаты. Когда я раздевался перед тем, как упасть в постель и заснуть мертвым сном, то мельком увидел у себя на груди свежую капельку крови.