Умер Лев Лосев
Вернувшись после майских в Москву, узнал, что умер поэт и филолог Лев Лосев. Ни некролога, ни даже заметки на 9 дней я написать не успел, поэтому пишу сюда - небольшой мемуар его памяти.
Несколько дней назад мне понадобился е-мэйл одного московского литератора. Я запустил поиск в Gmail'e на его фамилию и вдруг вылезло лосевское письмо, с предупреждением о вирусе, разосланное им лет 5 назад по всей адресной книжке.
Почему-то меня это впечатлило, словно привет от умершего. Хотя, конечно, никаким приветом это не было, да и быть не могло: слишком мало мы были знакомы.
Впервые я увидел это сочетание «Лев Лосев» на титульном листе «Части речи» Бродского, где было написано, что сборник подготовлен Владимиром Марамзиным и Львом Лосевым. Так, на долгие годы Лосев оказался для меня связан с Бродским: я до сих пор помню какие-то куски "Меньше чем единицы" в лосевском, а не в каноническом голышевском.
Неслучайно первое лосевское стихотворение было тоже про Бродского, в полухинской книжке. Оно показалось мне тогда не только написанным с любовью, но еще и совершенно виртуозным с точки зрения понимания основных мотивов поэзии Бродского. К тому моменту я уже знал, что Лосев - филолог, автор нескольких статей о Бродском (которым я тоже тогда занимался).
Благодаря этому мы и познакомились, году в 1995, на какой-то филологической конференции в Варшаве. Вечером большой толпой все отправились пить - я, наверное, был самым молодым из всех и не меньше, чем сочетанием водки с пивом, был возбужден тем, что сижу за одним столом с людьми, которые знали Довлатова и знают Бродского. Там было много народу, и все совершенно замечательные, но Лосев почему-то запомнился мне больше всех.
В частности, он рассказал две совершенно довлатовские - в стиле «Записок для IBM» - истории, которые я с тех нежно люблю и вот уже почти 15 лет пересказываю.
Первая - о том, как Лосев читая лекцию по «Братьям Карамазовым» объясняет что-то про братьев и, по-семиотически желая блеснуть знанием специфики американской жестикуляции, не загибает пальцы (как это делают в России), а разгибает их, как в Америке. Разумеется, когда он доходит до Алеши, он выставляет вперед средний палец и начинает объяснять что-то про православие, к восторгу студентов показывая им fuck.
Вторая история - о «новом русском», который зашел к Лосеву познакомиться и рассказать, что купил сыну сеть праченых в Нью-Йорке, но хочет дать ему образование. Он спрашивал Лосева, сколько надо занести, чтобы Дартмут принял его сына и отказывался верить, что здесь так не принято. «А если я пожертвую миллион?» - спросил он и Лосев послал его обсуждать это на более высокий уровень университетского начальства. Новый русский, впрочем, не уходил, потому что соскучился по общению, звал Лосева приезжать к нему и сетовал, что тот не играет в поло или в гольф (не помню точно). В конце концов, он пожаловался на то, что в Париже никто не понимает по-русски и рассказал, как звонил из номера своего парижского отеля своему адвокату в Нью-Йорк, чтобы тот перезвонил на рецепшн и заказал еду в номер. (Эта история казалась мне очень смешной лет десять, пока я не позвонил из Испании Анюте gazelka Школьник, чтобы она объяснила официанту, что нам в конце концов нужно подать счет - английский, французский и язык жестов не работали).
Потом умер Бродский, а я купил книжку Лосева про Карла и Клару - и тут-то выяснилось, что Лосев не только умный филолог и хороший собеседник, но и прекрасный поэт. За лето 1996 года я прочел ее от корки до корки и фактически выучил наизусть. Потом я даже назвал ее лучшим поэтическим сборником года в радикально-молодежном журнале ОМ - уж не знаю, нафиг сдался его читателям Лосев. Самому Лосеву я об этом написал и, хочется верить, он порадовался, во всяком случае ответил что-то благожелательное.
На самом деле мы с ним никогда не переписывались - сказалась разница в возрасте, да и вообще, как правило, с поэтами, стихи которых любишь, совершенно не о чем говорить. Время от времени мы передавали друг другу приветы, через знакомую, два года работавшую в Дартмуте, а летом приезжавшую в Москву.
И вот, Лосев умер.
Как видите, мне нечего рассказать о нем, кроме двух его анекдотов. Я не филолог и не могу ничего сказать о его поэзии. Так что остается выразить искренние соболезнования его близким, тем кто знал его лучше меня и любил его стихи также как я.
Вечная память.
Под катом - несколько моих любимых стихотворения Лосева. Все - из книги "Новые сведения о Карле и Кларе"
Вот это - самое любимое
С ГРЕХОМ ПОПОЛАМ
(15 июня 1925 года)
...и мимо базара, где вниз головой
из рук у татар
выскальзывал бьющийся, мокрый, живой,
блестящий товар.
Тяжелая рыба лежала, дыша,
и грек, сухожил,
мгновенным, блестящим движеньем ножа
ее потрошил.
И день разгорался с грехом пополам,
и стал он палящ.
Курортная шатия белых панам
тащилась на пляж.
И первый уже пузырился и зрел
в жиру чебурек,
и первый уже с вожделеньем смотрел
на жир человек.
Потом она долго сидела одна
в приемной врача.
И кожа дивана была холодна,
ее - горяча,
клеенка - блестяща, боль - тонко-остра,
мгновенен - туман.
Был врач из евреев, из русских сестра.
Толпа из армян,
из турок, фотографов, нэпманш-мамаш,
папашек, шпаны.
Загар бронзовел из рубашек-апаш,
белели штаны.
Толкали, глазели, хватали рукой,
орали: "Постой!
Эй, девушка, слушай, красивый такой,
такой молодой!"
Толчками из памяти нехотя, но
день вышел, тяжел,
и в Черное море на черное дно
без всплеска ушел.
Как вата склубилась вечерняя мгла
и сдвинулась с гор,
но тонко закатная кровь протекла
струей на Босфор,
на хищную Яффу, на дымный Пирей,
на злачный Марсель.
Блестящих созвездий и мокрых морей
неслась карусель.
На гнутом дельфине - с волны на волну -
сквозь мрак и луну,
невидимый мальчик дул в раковину,
дул в раковину.
А вот это - то самое, которое про Бродского и самое первое прочтенное:
ИОСИФ БРОДСКИЙ,
или ОДА НА 1957 ГОД
Хотелось бы поесть борща
и что-то сделать сообща:
пойти на улицу с плакатом,
напиться, подписать протест,
уехать прочь из этих мест
и дверью хлопнуть. Да куда там.
Не то что держат взаперти,
а просто некуда идти:
в кино ремонт, а в бане были.
На перекресток - обонять
бензин, болтаться, обгонять
толпу, себя, автомобили.
Фонарь трясется на столбе,
двоит, троит друзей в толпе:
тот - лирик в форме заявлений,
тот - мастер петь обиняком,
а тот - гуляет бедняком,
подъяв кулак, что твой Евгений.
Родимых улиц шумный крест
венчают храмы этих мест.
Два - в память воинских событий.
Что моряков, что пушкарей,
чугунных пушек, якорей,
мечей, цепей, кровопролитий!
А третий, главный, храм, увы,
златой лишился головы,
зато одет в гранитный китель.
Там в окнах никогда не спят,
и тех, кто нынче там распят,
не посещает небожитель.
"Голым-гола ночная мгла".
Толпа к собору притекла,
и ночь, с востока начиная,
задергала колокола,
и от своих свечей зажгла
сердца мистерия ночная.
Дохлебан борщ, а каша не
доедена, но уж кашне
мать поправляет на подростке.
Свистит мильтон. Звонит звонарь.
Но главное - шумит словарь,
словарь шумит на перекрестке.
душа крест человек чело
век вещь пространство ничего
сад воздух время море рыба
чернила пыль пол потолок
бумага мышь мысль мотылек
снег мрамор дерево спасибо
На самом деле третье было почти невозможно выбрать - я очень люблю где-то дюжину стихов из этого сборника. Но все-таки, пусть будет вот это, оно для меня очень личное:
ДЕНЬ ПИСАТЕЛЯ
Из дому вышел в свитерке.
Апрель был в легком ветерке.
Москвы невзрачная река
подмигивала издалека.
Казалось, тот же мутный глаз
глядел сквозь амбразуры касс.
Он ставил подпись, деньги греб,
и радость раздувала зоб
весенней песней торжества:
Москва-ква-ква! Москва-ква-ква!
Уж как везло! Уж так везло!
Он в общем знал, что это зло,
но бес, щекочущий ребро,
шептал: ништяк, добро, добро!
Так он попал на праздник зла.
Рвал с вертела куски козла,
пил и лобзался с жирным злом,
а в это время под столом
его рука путями зла
под юбку, потная, ползла.
Потом он побывал в аду.
Блевал грузинскую бурду
и нюхал черную звезду
у сатаны в заду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В котлах клубился серный дым.
Он шел по улицам пустым
пустой, воняющий грехом,
и ехал бес на нем верхом.
Домой пришел без свитерка.
Ключ долго ерзал мимо цели.
Только и мог сказать, что "Рка-
цители".
Беседа Владимира Марамзина и Киры Сапгир о Лосеве
Рецензии на книгу Лосева о Бродском.
Несколько дней назад мне понадобился е-мэйл одного московского литератора. Я запустил поиск в Gmail'e на его фамилию и вдруг вылезло лосевское письмо, с предупреждением о вирусе, разосланное им лет 5 назад по всей адресной книжке.
Почему-то меня это впечатлило, словно привет от умершего. Хотя, конечно, никаким приветом это не было, да и быть не могло: слишком мало мы были знакомы.
Впервые я увидел это сочетание «Лев Лосев» на титульном листе «Части речи» Бродского, где было написано, что сборник подготовлен Владимиром Марамзиным и Львом Лосевым. Так, на долгие годы Лосев оказался для меня связан с Бродским: я до сих пор помню какие-то куски "Меньше чем единицы" в лосевском, а не в каноническом голышевском.
Неслучайно первое лосевское стихотворение было тоже про Бродского, в полухинской книжке. Оно показалось мне тогда не только написанным с любовью, но еще и совершенно виртуозным с точки зрения понимания основных мотивов поэзии Бродского. К тому моменту я уже знал, что Лосев - филолог, автор нескольких статей о Бродском (которым я тоже тогда занимался).
Благодаря этому мы и познакомились, году в 1995, на какой-то филологической конференции в Варшаве. Вечером большой толпой все отправились пить - я, наверное, был самым молодым из всех и не меньше, чем сочетанием водки с пивом, был возбужден тем, что сижу за одним столом с людьми, которые знали Довлатова и знают Бродского. Там было много народу, и все совершенно замечательные, но Лосев почему-то запомнился мне больше всех.
В частности, он рассказал две совершенно довлатовские - в стиле «Записок для IBM» - истории, которые я с тех нежно люблю и вот уже почти 15 лет пересказываю.
Первая - о том, как Лосев читая лекцию по «Братьям Карамазовым» объясняет что-то про братьев и, по-семиотически желая блеснуть знанием специфики американской жестикуляции, не загибает пальцы (как это делают в России), а разгибает их, как в Америке. Разумеется, когда он доходит до Алеши, он выставляет вперед средний палец и начинает объяснять что-то про православие, к восторгу студентов показывая им fuck.
Вторая история - о «новом русском», который зашел к Лосеву познакомиться и рассказать, что купил сыну сеть праченых в Нью-Йорке, но хочет дать ему образование. Он спрашивал Лосева, сколько надо занести, чтобы Дартмут принял его сына и отказывался верить, что здесь так не принято. «А если я пожертвую миллион?» - спросил он и Лосев послал его обсуждать это на более высокий уровень университетского начальства. Новый русский, впрочем, не уходил, потому что соскучился по общению, звал Лосева приезжать к нему и сетовал, что тот не играет в поло или в гольф (не помню точно). В конце концов, он пожаловался на то, что в Париже никто не понимает по-русски и рассказал, как звонил из номера своего парижского отеля своему адвокату в Нью-Йорк, чтобы тот перезвонил на рецепшн и заказал еду в номер. (Эта история казалась мне очень смешной лет десять, пока я не позвонил из Испании Анюте gazelka Школьник, чтобы она объяснила официанту, что нам в конце концов нужно подать счет - английский, французский и язык жестов не работали).
Потом умер Бродский, а я купил книжку Лосева про Карла и Клару - и тут-то выяснилось, что Лосев не только умный филолог и хороший собеседник, но и прекрасный поэт. За лето 1996 года я прочел ее от корки до корки и фактически выучил наизусть. Потом я даже назвал ее лучшим поэтическим сборником года в радикально-молодежном журнале ОМ - уж не знаю, нафиг сдался его читателям Лосев. Самому Лосеву я об этом написал и, хочется верить, он порадовался, во всяком случае ответил что-то благожелательное.
На самом деле мы с ним никогда не переписывались - сказалась разница в возрасте, да и вообще, как правило, с поэтами, стихи которых любишь, совершенно не о чем говорить. Время от времени мы передавали друг другу приветы, через знакомую, два года работавшую в Дартмуте, а летом приезжавшую в Москву.
И вот, Лосев умер.
Как видите, мне нечего рассказать о нем, кроме двух его анекдотов. Я не филолог и не могу ничего сказать о его поэзии. Так что остается выразить искренние соболезнования его близким, тем кто знал его лучше меня и любил его стихи также как я.
Вечная память.
Под катом - несколько моих любимых стихотворения Лосева. Все - из книги "Новые сведения о Карле и Кларе"
Вот это - самое любимое
С ГРЕХОМ ПОПОЛАМ
(15 июня 1925 года)
...и мимо базара, где вниз головой
из рук у татар
выскальзывал бьющийся, мокрый, живой,
блестящий товар.
Тяжелая рыба лежала, дыша,
и грек, сухожил,
мгновенным, блестящим движеньем ножа
ее потрошил.
И день разгорался с грехом пополам,
и стал он палящ.
Курортная шатия белых панам
тащилась на пляж.
И первый уже пузырился и зрел
в жиру чебурек,
и первый уже с вожделеньем смотрел
на жир человек.
Потом она долго сидела одна
в приемной врача.
И кожа дивана была холодна,
ее - горяча,
клеенка - блестяща, боль - тонко-остра,
мгновенен - туман.
Был врач из евреев, из русских сестра.
Толпа из армян,
из турок, фотографов, нэпманш-мамаш,
папашек, шпаны.
Загар бронзовел из рубашек-апаш,
белели штаны.
Толкали, глазели, хватали рукой,
орали: "Постой!
Эй, девушка, слушай, красивый такой,
такой молодой!"
Толчками из памяти нехотя, но
день вышел, тяжел,
и в Черное море на черное дно
без всплеска ушел.
Как вата склубилась вечерняя мгла
и сдвинулась с гор,
но тонко закатная кровь протекла
струей на Босфор,
на хищную Яффу, на дымный Пирей,
на злачный Марсель.
Блестящих созвездий и мокрых морей
неслась карусель.
На гнутом дельфине - с волны на волну -
сквозь мрак и луну,
невидимый мальчик дул в раковину,
дул в раковину.
А вот это - то самое, которое про Бродского и самое первое прочтенное:
ИОСИФ БРОДСКИЙ,
или ОДА НА 1957 ГОД
Хотелось бы поесть борща
и что-то сделать сообща:
пойти на улицу с плакатом,
напиться, подписать протест,
уехать прочь из этих мест
и дверью хлопнуть. Да куда там.
Не то что держат взаперти,
а просто некуда идти:
в кино ремонт, а в бане были.
На перекресток - обонять
бензин, болтаться, обгонять
толпу, себя, автомобили.
Фонарь трясется на столбе,
двоит, троит друзей в толпе:
тот - лирик в форме заявлений,
тот - мастер петь обиняком,
а тот - гуляет бедняком,
подъяв кулак, что твой Евгений.
Родимых улиц шумный крест
венчают храмы этих мест.
Два - в память воинских событий.
Что моряков, что пушкарей,
чугунных пушек, якорей,
мечей, цепей, кровопролитий!
А третий, главный, храм, увы,
златой лишился головы,
зато одет в гранитный китель.
Там в окнах никогда не спят,
и тех, кто нынче там распят,
не посещает небожитель.
"Голым-гола ночная мгла".
Толпа к собору притекла,
и ночь, с востока начиная,
задергала колокола,
и от своих свечей зажгла
сердца мистерия ночная.
Дохлебан борщ, а каша не
доедена, но уж кашне
мать поправляет на подростке.
Свистит мильтон. Звонит звонарь.
Но главное - шумит словарь,
словарь шумит на перекрестке.
душа крест человек чело
век вещь пространство ничего
сад воздух время море рыба
чернила пыль пол потолок
бумага мышь мысль мотылек
снег мрамор дерево спасибо
На самом деле третье было почти невозможно выбрать - я очень люблю где-то дюжину стихов из этого сборника. Но все-таки, пусть будет вот это, оно для меня очень личное:
ДЕНЬ ПИСАТЕЛЯ
Из дому вышел в свитерке.
Апрель был в легком ветерке.
Москвы невзрачная река
подмигивала издалека.
Казалось, тот же мутный глаз
глядел сквозь амбразуры касс.
Он ставил подпись, деньги греб,
и радость раздувала зоб
весенней песней торжества:
Москва-ква-ква! Москва-ква-ква!
Уж как везло! Уж так везло!
Он в общем знал, что это зло,
но бес, щекочущий ребро,
шептал: ништяк, добро, добро!
Так он попал на праздник зла.
Рвал с вертела куски козла,
пил и лобзался с жирным злом,
а в это время под столом
его рука путями зла
под юбку, потная, ползла.
Потом он побывал в аду.
Блевал грузинскую бурду
и нюхал черную звезду
у сатаны в заду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В котлах клубился серный дым.
Он шел по улицам пустым
пустой, воняющий грехом,
и ехал бес на нем верхом.
Домой пришел без свитерка.
Ключ долго ерзал мимо цели.
Только и мог сказать, что "Рка-
цители".
Беседа Владимира Марамзина и Киры Сапгир о Лосеве
Рецензии на книгу Лосева о Бродском.