Олег Дозморов (odozmorov)
* * *
Времени прозрачная примета.
Зимний день, стоящий высоко.
Я иду средь пламени и света,
мне светло, поэтому легко.
Словно мне не предстоит вернуться,
словно мне сказали на пути:
никогда от света не проснуться,
никогда обратно не прийти.
На мотив Щировского
На голом пляже, где воняют водоросли,
где хорошо готовить барбекю,
куда обломки рыболовной отрасли,
давно уже лежащей на боку,
выбрасывают чайкам на съедение
тухлятину, сегодня ни души.
Сверни давай свое природоведенье,
о чем-то злободневном напиши.
Ну, скажем, так: в России власть в прострации,
и разогнали несогласных марш,
свободы подвергаются кастрации,
из населенья производят фарш
усилиями тележурналистики.
Нет, лучше равнодушный говор волн!
Пусть в поднебесье ветр знакомый листики
колеблет, воет двухмоторный челн
и сладкий голос Бейонсе, Мадонны ли
заманивает вечерами в клуб
с туземными тупыми примадоннами
твой небольшой голубоглазый труп.
* * *
Ангел-хранитель, полузащитник,
вертит в руках мою жизнь, как подшипник -
старенький, полуслепой
слесарь-механик седой.
В окнах каптёрки мазня чёрно-белая,
носится по двору как угорелая
шавка, воняют пимы.
Вялый мультфильмик зимы.
Ось заедает, не ладится привод,
бензонасос барахлит
и не приносит насущного пива
ученичок, паразит.
* * *
Лети, мотылек, лети, мотылек,
на новую лампу.
Чтоб ты опалить свои крылышки мог,
железную лапу
перпендикулярно к окну обращу,
а скорбную требу
сейчас отслужить по тебе попрошу
старушку-Евтерпу.
Она не заплачет, что ей мотыльки?
Ей, в общем-то, пофиг,
что люди, что птички, что в речке мальки.
Подумаешь, подвиг.
Упейся блаженством, коль близится срок,
от гибели млея.
Лети, мотылек, лети, мотылек,
на лампу “Икея”.
* * *
Я осмотрела все помойки
и выставленные пакеты
и на задворках автомойки,
и перед домом у поэта.
Я не какая-нибудь кошка,
а ты уставился в страницу
и пьешь свой кофе у окошка,
и проглядел меня, лисицу.
Я знаю тут все закоулки,
я гид по бедности, а это
достойно от колбаски шкурки
или куриного брикета.
Я обездолена изгнаньем
и автономно, словно муза,
владею драгоценным знаньем,
а ты, лентяй, не вынес мусор.
* * *
Не жизнь прошла, а молодость всё длится,
там, за забором памяти, за дымом
её листвы, где мимо глаз синица
блеснёт лимончиком неуследимым,
где каждый, невозможно гениален,
ест пирожок с картошкой и повидлом,
приехав в центр с немыслимых окраин,
с дугой в четверостишии завидном,
как будто вас читаю из могилы,
товарищи, поэты, лицеисты,
и на автобус в допотопном стиле
сентябрь приклеил золотые листья,
скорее в сквер Попова, поболтаем,
упьёмся, словно варвары-студенты,
мелодией, хотя не забываем
прокомпостировать абонементы,
и за ремень засунута тетрадка
несовершеннейших стихотворений,
дрожь пробирает, и читать их сладко,
и жизнь прошла, и поздно в кафетерий.
* * *
Куда летит далекий самолет?
Куда ведет инверсионный след?
В края каких тропических погод?
Из края катастроф каких и бед?
Да просто там такой у них квадрат
и зона разворота где-то здесь,
над социальным домом в аккурат
за шесть минут их пролетает шесть.
Но в детстве легкокрылый самолет
летел по белой наволочке вдаль
и - мишки с парашютами не в счет -
формировал нездешнюю печаль.
Рационально понимаю: бред.
Регресс и атавизм, как ни крути.
Готов, скажи, узреть далекий свет,
почти нездешний? Вечное “почти”.
* * *
"Нет на свете мест волшебных, лучших", -
говорил мне томик реалиста.
Ноет птица в зарослях колючих
волчеца, малины, остролиста.
Повсеместно проступает бездна,
как ты голос разума ни слушай.
Но на черный день должна быть песня,
на последний, самый крайний случай.
Над долиной нашей ветер веет,
варят суп китайцы-новоселы.
В поле, где ячмень для виски зреет,
пролетели золотые пчелы.
Спит лошадка, ничему не внемлет.
Войн обеих рядом обелиски.
В чистом поле дуб корявый дремлет,
говорит мне тихо, по-английски:
"Не гляди, что выгляжу убого.
Понапрасну сам себя не мучай.
Все на свете только путь-дорога.
Все на свете лишь авось да случай".