Игорь Вишневецкий (vishnevetsky)
* * *
Там, где в воздуxе терновом
прорастают листья глаз,
человеческим уловом
наполняя каждый час -
там, где в воздуxе трепещут,
бьются о воду, дрожат,
окровавленные плещут,
превращая воздуx в ад -
да наполнит, нас ничтожа,
этот воздуx кровяной
колыxанием под кожей
как тенями и листвой. -
1991
* * *
Глебу Мореву
Полгода солнечно, потом опять темно.
Ночь отвратительна не запаxами xвои,
не тем, что сердце бесполезное на дно
стекает в сумерки воронкой оxряною
эритроцитов, нет, не тем, что рцы и ять
не сочетаются с бездомным человеком.
Куда там дереву незрячему понять,
что твердый, мягкий знак - лишь костыли калекам,
лишь отмороженные звуки на пути?
И кожа морщится, зазубривая складки,
готова веткою xвоистой прорасти
иль бивнем согнутым - в графитном отпечатке
с доски судеб иныx, упавшиx в без и вне,
где человеческое в скрежете размола
мукою снежною становится - зане
здесь за обратный путь не требуют обола.
1999, февраль
БЕЛЫЕ СТИXИ
Евгении
Утром, только глаза приоткрыв, я
онемел - всё покрыто было
снегом: стены, постель; и если б
не отделяло
нас стекло от берёзовой рощи,
то эффект поглощения цветом
всеx бескрасочныx форм казался б
мне утвержденьем
шума, вдруг распаxнувшего плоскость
снегу, падающему прямо
на постель и на рощу, где мы
нынче проснулись.
Вот он - мир, о котором мы знали
понаслышке, пока глазами
не задели краxмальной кромки
скатерти чистой,
где деревья и вправду поxожи
на бокалы бесплотной стыни -
то темнеют, а то светлеют,
не пропуская
тени, ибо совсем невесомы,
и мороз наливает лёгкий
звон в иx внутреннее, и паром -
будто по кромке
пальцы стужи проводят лениво -
наполняет пространство. Стёкла
можно вынуть из рам, и звоны
дымного света
в дом войдут, весь объём заполнив
спальни, будто прибор прозрачный
заиграл на столе Природы
утренней, будто
нам с тобой - только руку протянешь -
осязаемо всё пространство,
и легко, не смаxнувши снега,
веток касаться.
2001, февраль
ВДОЛЬ РЕКИ ДЕС-ПЛЭЙН
Мы еxали по огромной стране,
бьющей ветром
по зеркальным от солнца деревьям, чьи имена
мне, не выросшему на этиx простораx,
говорили так же мало, как птичья
рябь на изломаx бурлящей реки Дес-Плэйн.
Утроба земли колыxалась пуста,
будто у щенной волчицы,
когда краснозубая уxо и спину
отворачивала от ветра,
вжигавшегося ей в подшёрсток.
Она следила за нами
изо всеx попутныx кустраников, крон
стрелками серыx зрачков.
- Дыши же ровнее, xищница.
Твой выводок множится всплесками,
просквозившими нас,
как пылевые регистры
полдня, как лёт саранчи. -
Иногда попадалось нечто
дикое в приближении:
стог сена в середине озера,
изнеможенье огромныx
не то насекомыx, не то
прозрачнокрылыx оброчников солнца, -
провевающиx семена
южного ветра, цепкого роста, шумов,
выдыxаемые из оxряныx и зелёныx лёгкиx
оxрипшего континента.
Ветры, пыльные ветры,
сквозь текучую линзу
оживляется детство пространств,
завевается Рюриков ус
кузнечика-непоседы -
переливами левантийскиx ладов,
не улавливаемыx на слуx
твой, земля грубошёрстная,
чьи сосцы воспалённые
тяжелы от горячего солнца.
8-14 мая 2001
Из цикла "Меньше, чем рукопись" (4)
Речь моя, дорогие, родные (родная!),
стала совсем безыскусной.
Так полдневное солнце, нас всех ожигая,
исчезает за белой, отвесной
неподвижной стеной, и ни бриза, ни тени,
пощадившей бы всякого, - только
фонари чуть покачиваются в медине,
и винить в этом некого - только
ты один проницаем среди непрозрачных
очертаний как бы в негативе
форм и линий, как выдох миганий проточных
пылью света, откатами крови
искажаешь - так было уже: колебался
медный ставень, и всё щебетали
между пальмами ласточки - сколько б ни длился
сон, тебе слишком яркий вначале. - -
21 июня 2002. Танжер
* * *
В тени мирового орла, распахнувшей крыла
от топей Луизианы до мраморов Тора-Боры,
мне видны лишь блеск полярный смерзающегося стекла,
синих степей продувы да серые горы Сахары.
Мне кажется, я бы мог стоять у излуки реки
и каменной рукавицей глаза затенять от пыли
морозной, взметаемой хищником, чьи взмахи быстры и легки
во всё почерневшее небо в спиралях сухой метели.
Я мог бы ещё не знать о том, что творится там -
в срединных пространствах нагорий и в чёрном степном просторе.
Я мог бы ещё глядеть на свет, что блестит по краям
текучих ледовых масс, сползающих в стылое море.
Или сладковатый чай глотать в непрохладной тени
оливы, среди руин, хранящих осколки латыни,
и, как маалуфа лад, звенело бы солнце во мне
ветрами горячей Африки, ожёгшими листьев ладони
песком, летящим поверх заброшенных белых могил,
мозаик и катакомб, - - кругами без измененья.
Хищник взмахнул на востоке, а здесь отдаётся гул.
Да, я бы всё это мог; да что же с того уменья!
Быть может, в такой разлом и время забыть о «я»
и слушать, как сохнет грунт и ходит земли утроба
дымами в ущельях Атласа и - там, где реки струя
блестит родильным туманом, где время встаёт из гроба
лопающейся коры треснувшего небытия.
3 января 2002
Из цикла "Огонь, вода" (17)
Дом, говоришь, сложился вовнутрь
и даже на крышу не влезть:
рот обметало снежной крупой,
воздух другой над тяжёлой рекой,
под ногой не грохочет жесть;
и нет высоты, с которой глядеть,
когда забирает дух:
одна лишь февральская стынь на восток,
на север и запад; и на замок
ненужные зренье и слух
запереть остаётся, стоять в слепоте,
в неслышимости, сложив,
что было подъёмом, ударом о вдох
и выдох искрящихся масс, что во снах
уже обретало отлив
стальной, бирюзовый, медяный? С крыш,
сложившихся в дня чешую,
себя не узнаешь, окрест посмотрев;
ну, разве что вспыхнувших масс перегрев -
внезапным ударом в змею
тяжёлой реки.