Минин и Пожарский. «Прямые» и «кривые» в Смутное время

[skreen]

Глава VII Пояснения к предыдущему: шаткость научных оснований в истории. Существо бытовых и политических интересов дружинного сословия служилых и крестьянского сословия тяглых. Их отношение к созданному государству. Коренные причины Смуты. Бытовое значение казачества (часть 1)

Достоуважаемый наш историк Н. И. Костомаров почтил наши пре­дыдущие замечания о личностях Минина и Пожарского подробным и внимательным разбором в статье «Кто виноват в Смутном времени?» (Вестник Европы, сентябрь 1872 г.). Это вызывает в нас тем большую и тем живейшую признательность, что история Смутного времени, в действительности, требует всесторонней переверки и самых подроб­ных и точных изысканий, так что всякое новое слово по этому поводу по­лучает вес и силу и неизменно служит спутником к открытию историче­ской истины. Наши взгляды на эпоху, по выражению уважаемого историка, диаметрально противоположны. Но между ними находится ис­тина, к которой иначе невозможно приблизиться, как после многих и долгих разбирательств, объяснений и пояснений, если и проводимых иногда с обеих сторон с излишней настойчивостью и даже с некоторой запальчивостью (в чем, однако, выражается только неминуемое свойст­во всякого спора быть живым отголоском живых же людей), зато всегда способных в большей или меньшей степени раскрыть пред читателем, какая из сторон наиболее достигает желанной истины. Вот почему мы почитаем долгом и со своей стороны представить несколько пояснений к тем соображениям и фактам, какими руководились, объясняя Смуту,- этот любопытнейший эпизод нашей истории.

Достоуважаемый историк не находит правильным наш взгляд, что Смута начальных годов XVII столетия порождена и распространена на всю землю боярством и вообще служилым сословием, и что, напротив, неслужилое сословие, коренное земство, народ не только не участвовал в сочинении и распространении Смуты, но, крепкий и здоровый нравст­венно, в полной мере испытав, что значит государственная безурядица, поднялся наконец, угасил Смуту и спас Отечество, т. е. собственными силами и средствами совершил великий государственный подвиг. Ува­жаемый историк отмечает, что «такой взгляд на служилых и неслужилых преувеличен и как будто показывает, что те и другие были людьми иного племени, языка, словно турки и греки в Оттоманской империи или ка­кие-нибудь ост-готы, либо лангобарды с одной стороны и римляне с дру­гой в Италии. Мы не только сомневаемся (продолжает он) в возможно­сти такого раздвоения в русском народе, при котором служилые и неслужилые казались бы враждебными и как бы разноплеменными лагерями, но считаем это положительно невозможным». Затем историк тщательно доказывает, что если и были на той и другой стороне свои ин­тересы, то несравненно было более признаков жизни, общих тем и дру­гим, что родовитые и служилые были тоже русские и имели с народом одни нравы, одинаковые понятия, один склад ума, одни добродетели, од­ни пороки и т. д.

Надеемся, что за чужую фантазию мы не ответчики, и приводимые историком выражения (как будто, как бы) освобождают нас вполне от доказательств, что в нашей статье ничего мы не говорили о воображае­мом, как бы разноплеменном, раздвоении служилых и неслужилых.

Надеемся также, что если бы мы стали «задаваться мыслию отыски­вать везде враждебные отношения дружины к земщине», если бы, в са­мом деле, задали себе специальную задачу «накладывать как можно бо­лее черноты на бояр и служилое сословие, и как можно более в привлекательном виде изображать своего сироту-народ», как свиде­тельствует уважаемый историк (стр. 11, 16), то нам вовсе не было бы нужды прибегать к фантастическим преувеличениям. Обставленное надлежащими неоспоримыми фактами, одностороннее разрешение та­кой задачи постояло бы само за себя. Только стоит попасть на одну ка­кую-либо точку зрения и направить свои соображения в один какой-ли­бо угол, то самый строгий ум, без всякой помощи фантазии, всегда может прийти к самым неожиданным выводам. Из всех наук, история - наука самая гостеприимная и благодарная в этом отношении. Она широ­ко растворяет двери своего храма всякому приходящему, и настолько же тому, кто с великой ученостью усердно изучает и обрабатывает ее необоз­римый материал, как и тому, кто, с познаниями краткого учебника, вчера только прочел какую-либо историческую статью. В ее гостеприимном храме всем свободно; в нем всякий чувствует себя как дома, всякий и обо всем свободно и беззастенчиво мыслит, обо всем свободно и беззастен­чиво судит и рядит по той именно причине, что история занимается рас­следованием и изображением человеческих дел, а в человеческих делах каждый человек есть полноправный и вполне независимый судья и решитель. От этой же причины история как наука до сих пор не могла вы­работать себе своей собственной ученой техники, если можно так ска­зать. Она еще не выработала своих условных знаков и имен для обозначения своих непогрешимых истин, таких знаков и имен, при ука­зании которых все были бы согласны, что обозначают они именно толь­ко тот смысл, какой разумеет в них наука. Во всякой другой науке вновь приходящий всегда чувствует тесноту и неловкость, пока не освоится с ее началами и с ее техническим языком. Как я могу рассуждать с тол­ком в физике, химии, астрономии, в науках естественных, юридических, филологических, математических, когда не знаю ни их техники, ни их ос­нований? С первых же слов я должен буду сознаться в своем неведении и замолчать. Как я могу рассуждать хотя бы о дробях в арифметике, ес­ли наперед не узнаю хорошо, что значит числитель и что знаменатель? и т. п. Но зато, приобретая технику такой науки, всякий тотчас убедится, что дознанные в ней истины для всех ясны и точны и никак не могут воз­буждать даже и малейших недоразумений и споров. Как скоро скажут: числитель, знаменатель, то эти имена во всех умах изобразят одно и то же бесспорное понятие.

Совсем другое происходит в ученом храме истории, по крайней мере у нас. Здесь нет таких технических имен, которых нельзя было бы с той или с другой стороны подвергнуть спору. Здесь все шатко и валко, и все можно погнуть на сторону. Казалось бы, что такие общие слова как - народ, общество, государство, свобода и т. п., по беспрестанному упо­треблению в исторических сочинениях, давно уже стали техническими и потому для всех и каждого ясными и понятными; а выходит, что они-то больше всего и возбуждают толки, споры, пререкания и именно о том, какая истина должна в них заключаться. Они-то больше всего и вносят непроходимую путаницу понятий в исторические воззрения на исторические личности и события. Не говорим о словах частного значе­ния и смысла, вроде слов дружина, боярин, казак и т. д. И те еще дале­ко не уяснены и не определены окончательно и подают нередко повод растягивать их смысл в любую сторону. Вот почему из исторического материала, при известной сноровке, очень легко вырабатывать какие угодно положения и доказательства, и вот почему исторические сочине­ния всегда могут возбуждать самые разнообразные недоразумения и, следовательно, бесконечные пререкания и споры.

Есть, однако, в истории великая сила, которая настойчиво противит­ся этой собственной же способности и наклонности истории, как искус­ства, превращаться время от времени в одно лишь приманчивое и заман­чивое, нередко даже художественное сплетение фантазии, басен, сказок, легенд и всяческих измышлений. Эта сила называется критикой, не в смысле той критики, какая в обычном понятии ограничивается только значением слова осуждать или охуждать (как еще до сих пор некоторые ее разумеют), а в смысле особой науки или особого искусст­ва правильно и разборчиво сомневаться, правильно и разборчиво рас­членять и раздроблять для поверки не только свидетельства, но и сами понятия, заключающиеся в тех или других словах; вообще, в смысле той судительной силы ума, которая верует только в истину, изыскивает толь­ко истину, а потому не принимает никаких свидетельств без строгой и са­мой разборчивой, так сказать, истязательной поверки.

Но, к великому сожалению, должно согласиться, что эта сила исто­рии, составляющая существенно и прямо научное ее основание, не весь­ма распространена даже и между специалистами, которые точно так же, как и профаны, очень редко прибегают к искусству правильно и разбор­чиво сомневаться и по большей части добывают свои выводы таким по­рядком умозаключений, какой употребителен только в обыкновенных житейских так называемых пересудах. Ясно, что и с этой стороны не за­перты двери к смелым и решительным упражнениям выделывать из ис­торического материала самые замысловатые фигуры.

Вовсе не задаваясь специальной мыслью отыскивать везде враждеб­ные отношения дружины к земщине и накладывать как можно более черноты на бояр и служилое сословие, мы старались только восстано­вить очень простой и естественный факт, что в Смутное время русский материк-народ как политическое целое, в общей бытовой и государст­венной раздельности, состоял из трех пластов (богомольцы, холопы, си­роты), что эти пласты отделялись друг от друга существом и характером своих интересов и задач жизни; что вследствие особого характера дру­жинных или вообще служилых интересов, дружина искони производила в земле смуты и, затем, хотя и превратившись из друзей в холопов, но ни­сколько не изменяя своей старине, она же произвела Смуту и в начале XVII столетия. Мы можем сказать больше. Мы скажем, что по тем на­чалам или истокам жизни, какие скрывались в недрах дружинного сословия, это сословие неизменно должно было произвести общую Смуту, точно так, как крестьянское и посадское сословие, согласуясь со своими началами и истоками жизни, тоже неизменно должно было унять Смуту и успокоить государство всемирным избранием государя. И то; и другое обстоятельство являлось только непреложным историческим выводом из множества исторических жизненных посылок. И приводили к этому не враждебные, а лишь противоположные интересы, которые, разуме­ется, если с какой-либо стороны переходили за свои пределы, то, конеч­но, очень нередко становились и враждебными.

Если смотреть на историю наших сословных отношении с одной только политической точки зрения, как это делает уважаемый историк, то мы ничего политически-особого там не увидим, кроме сплошной мас­сы одинаковых условий жизни, одинаковых нравов, понятий, добродете­лей, пороков и т. д. Но перейдя на точку зрения экономическую, мы тот­час можем разглядеть, пожалуй, нечто вроде турок и греков, ост-готов и римлян. Одной политикой истории народа объяснить невозможно. Она несравненно лучше и точнее объясняется культурой, в которой экономи­ческим интересам принадлежит чуть не первое место.

Наши народные пласты еще точнее можно рассматривать только в двух видах: пласт верхний или служилый, кормовой, который за свою службу, сначала исключительно военную, кормился от земли. Другой пласт - нижний, черный, сирота и в то же время кормилец. Экономи­ческой жизненной задачей служилого пласта было право кормить себя за счет земли, стало быть, собирать дани и пошлины, брать кормление за все и про все. Такой же жизненной задачей для сиротского пласта бы­ла обязанность давать кормление - дани, дары, уроки, оброки и т. д., давать за все и про все. Брать и давать, конечно, интересы значительно противоположные.

Служилый пласт, имея в руках право, правду суда и защиты внутрен­ней и внешней, правил землей, управлял, что значило также владеть, властвовать, откуда и название волости как определенного места для де­ятельности этого права. Мы хорошо не знаем, что было до пришествия варягов; но видимо, что варяги, кто бы они ни были, норманны или бал­тийские славяне, были нарочно выписаны из-за моря, дабы крепче и прочнее утвердить владенье, управленье, чтобы оно не шаталось ни на ту, ни на другую сторону. Сироты усердно давали за все и про все, лишь была бы в земле защита и безопасность. Для того они и призвали новых властителей. С властителями пришла дружина, разные Карлы, Фарло-фы, Веремуды, Вуефасты и пр., которые сели по городам и соединились с русской дружиной, каковая, по всем вероятиям, тоже существовала. Лет через сто они сами сделались совсем русскими и стали прозываться Ратиборами, Остромирами, Радославами, Мирославами, Жирославами и т. д. Уже одно прибавление к личному имени выражения слав, показы­вает, что это были славные, то есть известные, люди, в смысле отлич­ных, передовых деятелей страны, в смысле архонтов и аристократов. Ес­ли дружина и впоследствии пополнялась всякими добрыми и храбрыми людьми, приходившими служить князьям с разных сторон, как от рус­ских, так и от иноземных, то понятно, что ее роды и люди не совсем бы­ли браты сиротам-туземцам, у которых они оставались дружинничать и на которых смотрели больше всего как на средство своего кормления, оберегая (в интересе того же кормления) своих и без пощады разоряя (все для того же кормления) чужих. На этом, нам кажется, держалась вся история дружинных отношений.

Однако со стороны дружины никакой вражды к сиротам быть не могло. Кому придет в голову враждовать против своего же хлеба! Она всегда смотрела на них как на лакомый или, вообще, как на питательный кусок, который можно было объедать во всякое время. Другое дело со стороны сирот. Им иной раз приходилось невтерпеж, и они вставали и производили всякие варварства, начиная со времени древлян при Иго­ре и оканчивая самыми поздними событиями в том же роде. Вражды по­литической никогда никакой не было, разве в эпоху первого покорения племен. Но вражда экономическая не угасала в течение всей истории. Вот что необходимо различить, и смешение понятий в том и заключает­ся, что, упуская совсем из виду экономические условия быта, мы в каж­дой избе желаем находить только политику, а в ней, кроме куска хлеба, добытого проливным потом, никогда и никакой политики не было. За этот-то кусок хлеба сирота, доведенный иной раз до зела, и произво­дил неслыханные варварства.

Экономические затруднения народа происходят от различия и противоположности экономических же начал, вошедших в его жизнь. Мы указали, что экономическим началом дружинного быта было право кор­миться, а коренное земство стояло на обязанности кормить. Отсюда неизбежная борьба интересов - одному больше взять, другому меньше дать, причем самый суд и защита находились в руках того же, кто больше  брал. Вот отчего народ и стал прозываться сиротой как лишенный необ­ходимой точки опоры.

Существует также чуть не физиологический закон, что когда человек или целый порядок людей поставлен в условия жить на чужой счет, по­ставлен в необходимость брать дани, дары и т. п., то в нем, по естествен­ным причинам, развивается мало-помалу безграничная алчность и жад­ность, с родной их сестрой - завистью к чужим выгодам. Дружина первого Игоря, собравши с древлян обычную дань, затребовала у князя нового похода к ним же, указывая, что «вот Свенельдовы отроки разоде­лись оружием и портами, а мы наги; пойдем с нами опять за данью к древлянам, да и ты добудешь, и мы!» Этот один пример в полной мере рисует и всю последующую историю дружины, рисует ее отношения к князю - наводить его на новые дани и кормления, и отношения друг к другу, к другой сторонней дружине - не уступать ей в приобретении богатства. «Сама князя млада суща, слушая бояр, а бояре учахуть на многая иманья»,- отзывается о действиях дружины даже и XII век.

Здесь нам необходимо сделать пояснение насчет самого слова «дру­жина». Достоуважаемый историк упрекает нас в смешении понятий, что употребляя слово «дружина», мы не обратили внимания на обширность его значения. «Задавшись мыслью отыскивать везде враждебные отно­шения дружины к земщине,- говорит он,- можно и не обратить вни­мания на то, что в наших летописях под дружиной разумеется не всегда только военная сила князя, но это слово принималось и в смысле более широком, в значении кружка людей влиятельных или благоприятствую­щих», т. е., говоря одним словом, в значении кружка друзей. Следуют доказательства, и между прочим, что у святого Владимира, когда он за­седал в Думе с дружиной, находились и епископы, которые, стало быть, тоже принадлежали к дружине. «Таким образом [продолжает автор], самое слово "дружина" на нашем старом языке не означало всегда только то­го, что под этим словом разумеют историки, составившие теорию о про­тивоположности дружины и земщины. Понятно, как следует осторожно приступать к каким бы то ни было выводам по этому вопросу»,- заклю­чает уважаемый историк (стр. 12). Очень понятно также, заметим и мы, что нам вовсе не было никакой надобности вдаваться в особенные разы­скания о слове «дружина» и растягивать его смысл до нета, доказывая, что оно и еще имело множество значений, что, например, и монашествующая братия и даже мужняя жена называлась тоже дружиной и т. д. Мы беседо­вали об историческом значении сословия, и потому для нас достаточно было знать, что летописи в слове дружина, главным образом, разумеют сословие военное, которое заодно с князем владело и управляло землей, кормилось земской данью; что в тесном смысле это слово означало бо­яр, дружину старшую, а в пространном - всех воинов. Такое значение этого слова в науке русской истории сделалось уже как бы техническим, и потому, не вдаваясь в его археологию, мы остановились только на его специальном, историческом смысле.