Глава VI Признание заслуг князя Пожарского от народа и от царя. Служба Пожарского при царе Михаиле. Общее мнение современников о личности князя Пожарского (часть 3)
Через несколько лет началась опять война с тем же Владиславом и при таких же весьма крамольных и подозрительных действиях боярской Думы.
Еще в июне 1631 года царь решил собираться на службу и послать войска к Дорогобужу и Смоленску. Воеводами были назначены: первым князь Черкасский-Мастрюков, как его называли в народе, и вторым князь Борис Лыков, которому это назначение показалось очень обидным, так что, придя в собор, он говорил патриарху Филарету такие слова, что всякий человек, кто боится Бога и помнит крестное целование, таких слов говорить не станет. Однако в течение целого года оба воеводы мирно наряжались на службу и ратных людей к службе строили. А как время дошло, что идти на службу, Лыков для своей бездельной гордости и упрямства, стал бить челом, что ему на службе с Черкасским быть нельзя: им люди владеют, нрав, обычай у него тяжелый, а главное, что перед ним он, Лыков, стар, служит государю 40 лет и лет с 30 ходит за своим набатом (турецкий барабан), а не за чужим набатом и не в товарищах. Черкасский просил обороны от такого бесчестия, и Лыков был наказан кстати и за то, что в государевой службе учинил многую смуту. С него взяли двойной оклад жалованья Черкасского, 1200 р., и отдали обиженному Между тем обоих же и отставили от воеводства. Вместо Черкасского царь назначил знаменитого Шеина, а вместо Лыкова знаменитого же Пожарского. Это было 23 апреля. Пожарский в то время был, кажется, тоже болен и во дворец не выезжал. 4 июня он был отставлен от воеводства за болезнью (сказал на себя черный недуг). На его место назначен Арт. Измайлов, старый его приятель. Можно было бы заподозрить Пожарского, что он притворно сказывался больным. Но надо знать тогдашние порядки. Притворная болезнь тотчас была бы обнаружена самим Шейным, который счел бы себе бесчестием, что Пожарский ухищреньем не хочет быть у него в товарищах. Затем и царю всегда очень хорошо было известно, кто здоров и кто болен из бояр, ибо каждый день два раза они должны были приезжать во дворец. Мы видели выше, что Пожарский не пользовался особенным здоровьем и часто хворал. Черным недугом обозначалась меланхолиева кручина, также падучая болезнь, перемежающаяся лихорадка, вообще, когда люди бывают в унынии и тягостны умом69. Как не прийти было в кручину и в уныние и не поколебаться умом человеку, способному заболеть душой на общее государственное дело, когда это дело совсем из рук вываливалось по милости боярских крамол и неурядиц.
Таким образом, под Смоленск должен был отправиться Шеин с Измайловым. Если Лыков своей гордостью и сделал смуту в службе, то Шеин своей гордостью сделал смуту в боярской Думе. Он на отпуске выговорил царю и перед всеми боярами такие оскорбления, каких они, конечно, забыть не могли и постарались за то устроить так его положение, что, быть может, именно за свои дерзкие слова он поплатился потом головой. Он на отпуске «вычитал государю прежние свои службы с большой гордостью и говорил, что его службы выше всех перед всей его братией, боярами; что его братья, бояре, в то время как он служил, многие по запечью сидели, и сыскать их было нельзя (как, например, Федор Шереметев, Лыков, Романов, и др., сидевшие в Смуту у поляков в Кремле) и поносил свою братию пред государем и пред ними пред всеми с большей укоризной, и службой и отечеством никого себе сверстником не поставил». Государь на это умолчал, жалуя и щадя воеводу для своего и земского дела, не желая его на путь оскорбить. Бояре на эти грубые и поносные слова тоже умолчали, боясь государя раскручинить, видя к воеводе государеву милость.
Почему Шеин счел уместным в это время напомнить боярам о своей службе, нам неизвестно. Но видим, что в Думе двигалась крамола, шла борьба, разыгрывалась драма, содержание которой мы не знаем и которая окончилась трагедией - казнью Шеина, Измайлова и ссылкой других достойных воевод, например, Семена Прозоровского,- все за несчастную сдачу Смоленского лагеря70.
Как бы ни было, но война началась, а денег не было. Тогда осенью соборным определением стали сбирать со всего государства, кто что даст, а с торговых пятую деньгу, и сбор поручили, как упомянуто, Пожарскому. Между тем летом в июне пришли худые вести из Крыма. Москва испугалась нового нашествия и стала укрепляться в осаду. Пожарский был назначен воеводой левого крыла, по Коломенской дороге; Лыков стал в правом крыле, по Серпуховской дороге. К осени и Шеин у Смоленска был так стеснен и Владиславом, и боярскими распоряжениями из Москвы, что необходимо же было помочь ему, хотя для виду. В октябре было решено послать к нему на выручку опять Черкасского-Мастрюка и с ним в товарищах опять того же Пожарского, которого везде выдвигали в сомнительных и трудных случаях. С ними назначен был в поход даже и государев двор,- тогдашняя гвардия, стольники, стряпчие, жильцы и пр. Собираться велено в Можайске. Но сборы длились, а Шеин погибал. Писали воеводам наказы, как идти к Смоленску, а из Можайска их все-таки не двигали.
Они стояли там всю зиму. Только 2 февраля 1634 года послан к ним из Москвы князь Волконский советоваться, как бы поскорее помочь Шеину. Воеводы ему отвечали, что они только того и ждут, как бы помочь и походом не замешкать. В Москве за эти мысли их похвалили и от 8 февраля указали идти под Смоленск, но свестясь с воеводами Ржева и Калуги. Пока пересылались эти грамоты и приказы, Шеин 16 февраля сдался, почему Черкасский с Пожарским так и остались в Можайске и уже в июне или даже в июле возвратились в Москву. Все это объяснить пока нельзя ничем, как заговором бояр не помогать Шеину, оставить его, храброго, на произвол случая и на его гордые силы. Сами воеводы двинуться к нему на помощь без указу никак не могли, да и в Москве тоже собирались сесть в осаду и, быть может, потому боялись удалить войско из Можайска. Как было, неизвестно, но неудачи этой войны были позорным делом московского боярства, которое, распоряжаясь всеми действиями полков, доставлением запасов и всем ходом дела, по-видимому, употребляло всевозможные уловки, чтобы эти полки недошли вовремя до Шеина. Такие боярские дела были в их боярском обычае, и наша старая военная история может представить тому множество примеров.
Пожарский в этом походе остается ни при чем. Он был товарищем и вполне зависел от действия своего товарища, а оба они вполне зависели от наказов и указов из Москвы. Здесь была не земская служба, всегда руководимая общим мирским, хотя бы и военным советом; здесь была служба царская, находившаяся всегда в крепких руках боярской Думы и державшая воевод наказами, как своих холопов-прикащиков. В такой среде мудрено было развернуться каким бы то ни было военным способностям, мудрено было даже и употреблять свои способности с пользой. Мы отчасти видели, как паралично перекрещивались действия воевод. Тот же Мастрюк-Черкасский, воин храбрый и отважный, в ополчении Пожарского делал чудеса, поражая, например, казаков под Угличем, а здесь он целые месяцы стоит без дела, когда дело на носу71.
Все сказанное о деятельности Пожарского при царе Михаиле дает нам одно достоверное свидетельство, что рядовой воевода и рядовой стольник при Шуйском, он при Михаиле, несмотря на незначительную величину своего родословно-служебного отечества, занимает все-таки весьма значительные места между первыми тогдашними воеводами на ратном поле, между первыми и ближними, родственными царю боярами в домашних или городских отношениях. Ясно, что такому возвышению рядового стольника способствовала одна только промежуточная эпоха его службы в междуцарствие или в Смутное время, эпоха службы земской, по общему земскому выбору. За эту службу, которая восстановила порядок в государстве и царскую власть, он от царской же власти (однако, как тоже вероятно, по мысли самого земства) возводится в первый сан государственной службы. По отечеству своему он мог быть пожалован только в окольничие, ибо ближние предки его никогда не бывали даже и в окольничьих, да и сын его Иван Дмитриевич при царе Алексее по обычному порядку службы получил тоже чин окольничего, а не боярина, как бывали жалованы дети родовитых бояр. Но, получив боярский сан, Пожарский по отечеству хотя и занимал в общем составе боярства предпоследние места, однако вовсе не был потерян в толпе этих последних мест, а везде в важных делах службы стоял впереди с передовыми боярами и воеводами, а иной раз и одним лицом бывал первым.
Мы желаем одно сказать, что, вопреки мнению неразборчивых историков, и царь, и боярское общество, не говоря о всей земле, очень хорошо помнили великую земскую заслугу Пожарского и по ее значению уравновешивали к нему свои отношения, избирая его, подобно Земству, к исполнению дел важных и трудных, требовавших полного доверия к личности.
Мы не знаем, какую еще другую, еще большую оценку заслугам Пожарского могли выразить его современники, именно в официальной, служебной среде? Нам кажется, что большего они ничего не могли сделать, не порушив всего порядка службы, всего быта, всех отношений старины.
Вообще, напрасно отрицающие историки думают и даже говорят, что «в свое время Пожарского не считали подобно тому, как считают в наше время, главным героем, освободителем и спасителем Руси». Противное такому мнению заявляли даже паны-поляки, ведя посольские переговоры с русскими уже при царе Михаиле, в 1615 году. Они отчетливо говорили московскому боярству, что оно, это «боярство, Пожарского в больших богатырях считает»12; говорили, следовательно, только то, что было тогда ходячей истиной. Вот почему и мы, потомки, почитаем его главным героем и большим богатырем. Эту непреложную и всем тогда очевидную истину современники Пожарского засвидетельствовали во множестве своих сказаний об истории Смутного времени. Его современники, как только касалось их слово освобождения Руси от поляков, никого другого и не поминают, как только двух главных героев этого освобождения, Пожарского и Козьму. Летописные статьи об их делах дошли до нас при помощи хронографов в великом множестве. Они принадлежат не одному, а нескольким летописателям, излагавшим события полнее или короче, при различных даже взглядах, но всегда с одной мыслью, что подвиг спасения Отечества совершен Пожарским и Мининым. В официальных, приказных бумагах, каковы разрядные записки, к этим двум именам не совсем правильно присовокупляли и Трубецкого единственно только за то, что он все стоял под Москвой, числился избавителем официально. Но видно из всех событий, какого рода он был избавитель. Большинство летописных сказаний и не ставит его даже рядом с князем Пожарским и Мининым. Некоторые, еще глубже и точнее понимавшие все дело и все его обстоятельства, ставят впереди Минина как первого основателя и строителя всего подвига, где Пожарский, конечно, является вторым лицом как избранник того же Минина. Но у всех одно общее слово: Минин и Пожарский, Пожарский и Минин, смотря по тому, пишет ли дворянин-помещик, всегда вперед выставляющий воинское дело, а с ним и Пожарского, или пишет посадский человек, придающий столько же значения гражданскому делу, гражданским жертвам на общую пользу, где Минин показал себя на самом деле первым и единственным человеком. Одна легенда даже не упоминает вовсе о воеводстве Пожарского, а ставит Минина и начинателем и воеводой, который довершил дело, заткнувши за пояс боярина Трубецкого. Так о Минине должен был мыслить весь Русский Посад, поднятый им в это время до значения государственной политической силы, управлявший заодно с боярством самым великим делом, какого дотоле не бывало в Русской земле73.
Один летописец, заключая свое повествование о Смутном времени, высказывает мыслью всего народа следующее:
«Бысть же во всей России радость и веселие, яко очисти Господь Бог Московское царство от безбожныя Литвы, початком боярина Михаила Васильевича Шуйского-Скопина, а совершением и конечным радением и прилежанием боярина князя Дмитрия Михайловича Пожарского и нижегородца Кузьмы Минина и иных бояр и воевод, стольников и дворян и всяких людей. И за то им зде слава, а от Бога мзда и вечная память, а душам их во оном веце неизреченная светлость, яко пострадали за православную христианскую веру и кровь свою проливали мученически. И на память нынешним родом во веки аминь».
«С царства Бориса было все в разорении и в кровопролитии; не бывало покоя 13 лет, но всегда плач и слезы!»
Таким образом, держась строго источников, мы должны представить себе Пожарского именно таким лицом, каким привыкли себе его представлять, т. е. главным, если не первым, то вторым подле Минина героем освобождения и спасения Руси от Смуты, от поляков и воров или, в сущности, вообще от воров, ибо и поляки здесь явились такими же ворами без всякой национальной задачи, а с одной целью попользоваться за счет ослабленного смутой государства, поналовить в его мутной воде рыбы.
Держась строго источников, мы не можем согласиться с отрицающими историками, что личность Пожарского принадлежит к тусклым личностям, что это не более, как неясная тень. Напротив: из среды летописных и других сказаний о нем, его личность выдвигается с достаточной ясностью и очертательностью. Она носит в себе черты наиболее гражданские и наименее боярские или дворянские, черты истинного слуги общественному, а не своему личному делу; черты, более приближающие его к Минину, к этому Зоровавелю Смутного времени, чем к Ляпунову и к другим подобным героям, не сумевшим поставить общее Земское дело выше своей личности. Из этого общего очертания фигуры Пожарского вытекают и все частные подробности его характера. Храбрый, мужественный и искусный воевода, никогда не отступавший от опасности в битвах, отличается в одно время не свирепыми, а гуманными качествами характера, которые дороги не для семнадцатого только, а для всякого века, наиболее развитого и цивилизованного. Если бы не числилось за ним, записанных летописцами же, очень храбрых и неустрашимых дел, историки могли бы приписать его гуманные, человечные черты простому благодушию или слабодушию. Но целый ряд твердых, мужественных и, главное, всегда прямых поступков не оставляют сомнения, что гуманные и великодушные его дела составляли лучшее украшение его характера. Одно не могут ему простить его биографы и историки, что нет в его личности ничего театрального: а известно, что без театральных драматических прикрас какая же бывает история! Такую историю или биографию никто и читать не станет. И вот, биографы и историки недовольны таким лицом. За это они и отводят ему место в ряду обыкновенных пошляков, случайно, силою обстоятельств попавших на высоту подвигов героических74. Ляпунов им нравится больше, и в нем они находят неизмеримо больше и талантов перед личностью Пожарского, вовсе забывая, что одной меркой, да притом еще меркой театральности лица, никак нельзя измерять каждую историческую личность. Каждая личность, даже и современная, требует меры более широкой, т. е. меры всестороннего ее изучения, непременно вместе со всей средой, где она действовала; ибо оторванная от своей среды, личность всегда превращается в отвлеченность, а с отвлеченностью, как с математическими знаками, можно приготовлять любые выводы на счет этой личности. Театральное и истинно драматическое в личности Пожарского не поддается только поверхностному изучению истории вообще. Минин и Пожарский - личности в полном и глубоком смысле исторические, и чтобы верно изобразить их, недостаточно знать только одни их личные дела и подвиги и жаловаться по этому поводу на скудость будто бы источников. Их личности сливаются со всем ходом их времени, от правильного понимания и правильного изображения которого вполне зависит и правильное изображение их лиц. Мало того, их личности вросли корнями в предыдущие эпохи, в основы всего русского быта, и чтобы открыть в них высокое и истинное драматическое, необходимо с биографическими же подробностями восстановить пред глазами читателя всю эпоху, которая постепенно готовила русскую Смуту, и потом выдвинула эти чистые и светлые, в историческом смысле, можно сказать, святые образы всенародного движения.
Примечания
69. Старинные рукописные лечебники.
70. Акты Арх. Эксп. Т. 3. № 251. Попов А. Изборник. С. 316- 318.
71. Новый Летописец и Разряды.
72. Акты Зап. России. Т. 4. С. 494.
73. Архив Истор.-Юрид. Сведений. Изд. Калачевым, наша статья о хронографе князя Оболенского. С. 36- 37.
74. Смирнов Г. Биография Пожарского. М., 1852. С. 131, которой указания в полной мере утверждаются г. Костомаровым.