*killer inside me
Когда он уходит, ты в спину говоришь ему много всего, захлебываешься словами, глотку свою исцарапала этими словами, а стоит ему обернуться - все, кто-то рот тебе зашил, залил сургучом, и только какое-то отчаянное отчаявшееся последнее бьется о ту сторону стекла, такое - междометие ли, пауза бесконечная между двумя ударами сердца, или, не приведи - мольба? Он близорук, он не заметит, повернется нежным затылком, а ты только увидишь его лопатки - и заплачешь горьким, соленым, горьким, не нужен мне, не нужен, он знает, что нужен, я знаю, что нужен, но не нужен, я справлюсь, я сама, сама, сама…
Зима падает с неба внезапно, а вовсе не по календарю.
Последний раз кто-то нужный был в прошлой жизни, он долго-долго был рядом, прочно вошел в обмен веществ, а отдирать его оказалось почти смертельно, такую не возьмут нигде, дядька-реаниматолог взял обожженного на восемьдесят шесть процентов, а тебя не взял. Бабка шептала над запекшимися веками - спаси и сохрани, выведи, дай сил. Верни ее, верни ее, верни.
Весна щекочет, волнует смутно новорожденную кожицу, облизывает нежные рубцы, целует в гладкое темя.
Тот, отделенный, оправился быстрее тебя, передал через санитарку рыжие герберы, да нет, он, может быть, и навестил, только карантин, а деньги в карманы серых халатов пихать - ниже уровня его глаз; ты лежишь, подтянув колени к груди в коконе из влажных простыней, и нянечка пару раз пыталась закрыть тебе веки, быстро-быстро шепча молитву, ты в последний момент слабо улыбалась под ее рукой; за окном орут вороны, свободные подлые помоечные птицы, они запятнали собой все твое невысокое небо, это небо в черных уродливых подпалинах снится всем твоим соседям, робко дышащим в плоские серые подушки, боящимся спугнуть чахлый призрак поправки. Поправка приходит к тем, у кого черешня на тумбочке и драгоценные ампулы в сейфе главврача.
Летом больничный сад манит сумраком и пугает сыростью, да только что оно - лето в этих местах, странная легенда, только начаться июню, и ты грустишь, знаешь, что завтра - август, ты опять не успела, или не хотела успеть; а кто-то надышался дрожащим знойным маревом и сверкает загорелыми плечами - непостижимые инопланетяне; бледные пальцы прижимаешь к бледным щекам, почему так душно, почему так трудно дышать, а не дышать - совсем невозможно?
Однажды ты, серьезный десятилетний человек с ранцем, по пути в школу упала на ровном месте, так, будто ты картонная фигурка, а кто-то пальцем щелкнул по плоскому затылку, ты так тесно прижалась к асфальту, сверкающему стеклянной крошкой, очередная ребячья кровавая жертва, они в этом возрасте воздаются легко, только ты знала, что кто-то смотрел на тебя, толкнул в лопатки тяжелым взглядом, я не знаю - зачем тебе, но чувствую твое вмешательство. Что тогда было в школе - даже смешно вспоминать, кто еще не видел и зашел со спины, таращил глаза и ловил ртом воздух, полное впечатление того, что тебе с нажимом провели по лицу кирпичом. И ты понимала, почему взрослые так сердятся, когда какая-нибудь девчонка с круговыми синяками на запястьях и кровоподтеками на груди говорит - упала, я упала, просто упала.
Лицо оказалось покрыто бурой коркой, а после, когда ссадины сошли, осталась легко краснеющая кожа и
оно
никто его не сказал, но ты так себя теперь и поняла
уродина.
Осень щедра к таким, как ты, ущербным детям своим, сгорающим в момент от лихорадки, сладкая болезненная горячка крутит суставы, расцвечивает алым щеки. Ты осенью слаба сердцем, все плачешь, плачешь, когда хорошо, когда плохо, так легко подкараулить тебя одним осенним вечером, на качелях, на лестницах, в позднем маршрутном автобусе, на той волне, на этой странице. Когда ты встречаешь другого персонажа, выше на голову, в груди его бьется спокойное сердце, он умеет улыбаться так - снисходительно и тепло. И вот когда он протягивает тебе ладонь свою - широкую и сухую
ты чувствуешь бурую корку на своем лице, ты знаешь один дурацкий секрет, что ты -
никто до сих пор его не сказал, но ты уже давно себя так поняла.
Когда он уходит, тебе так много есть что ему сказать.
Да ты не плачь, глупая девочка, ложись спать. И закрой форточку.
Дует.
Зима падает с неба внезапно, а вовсе не по календарю.
Последний раз кто-то нужный был в прошлой жизни, он долго-долго был рядом, прочно вошел в обмен веществ, а отдирать его оказалось почти смертельно, такую не возьмут нигде, дядька-реаниматолог взял обожженного на восемьдесят шесть процентов, а тебя не взял. Бабка шептала над запекшимися веками - спаси и сохрани, выведи, дай сил. Верни ее, верни ее, верни.
Весна щекочет, волнует смутно новорожденную кожицу, облизывает нежные рубцы, целует в гладкое темя.
Тот, отделенный, оправился быстрее тебя, передал через санитарку рыжие герберы, да нет, он, может быть, и навестил, только карантин, а деньги в карманы серых халатов пихать - ниже уровня его глаз; ты лежишь, подтянув колени к груди в коконе из влажных простыней, и нянечка пару раз пыталась закрыть тебе веки, быстро-быстро шепча молитву, ты в последний момент слабо улыбалась под ее рукой; за окном орут вороны, свободные подлые помоечные птицы, они запятнали собой все твое невысокое небо, это небо в черных уродливых подпалинах снится всем твоим соседям, робко дышащим в плоские серые подушки, боящимся спугнуть чахлый призрак поправки. Поправка приходит к тем, у кого черешня на тумбочке и драгоценные ампулы в сейфе главврача.
Летом больничный сад манит сумраком и пугает сыростью, да только что оно - лето в этих местах, странная легенда, только начаться июню, и ты грустишь, знаешь, что завтра - август, ты опять не успела, или не хотела успеть; а кто-то надышался дрожащим знойным маревом и сверкает загорелыми плечами - непостижимые инопланетяне; бледные пальцы прижимаешь к бледным щекам, почему так душно, почему так трудно дышать, а не дышать - совсем невозможно?
Однажды ты, серьезный десятилетний человек с ранцем, по пути в школу упала на ровном месте, так, будто ты картонная фигурка, а кто-то пальцем щелкнул по плоскому затылку, ты так тесно прижалась к асфальту, сверкающему стеклянной крошкой, очередная ребячья кровавая жертва, они в этом возрасте воздаются легко, только ты знала, что кто-то смотрел на тебя, толкнул в лопатки тяжелым взглядом, я не знаю - зачем тебе, но чувствую твое вмешательство. Что тогда было в школе - даже смешно вспоминать, кто еще не видел и зашел со спины, таращил глаза и ловил ртом воздух, полное впечатление того, что тебе с нажимом провели по лицу кирпичом. И ты понимала, почему взрослые так сердятся, когда какая-нибудь девчонка с круговыми синяками на запястьях и кровоподтеками на груди говорит - упала, я упала, просто упала.
Лицо оказалось покрыто бурой коркой, а после, когда ссадины сошли, осталась легко краснеющая кожа и
оно
никто его не сказал, но ты так себя теперь и поняла
уродина.
Осень щедра к таким, как ты, ущербным детям своим, сгорающим в момент от лихорадки, сладкая болезненная горячка крутит суставы, расцвечивает алым щеки. Ты осенью слаба сердцем, все плачешь, плачешь, когда хорошо, когда плохо, так легко подкараулить тебя одним осенним вечером, на качелях, на лестницах, в позднем маршрутном автобусе, на той волне, на этой странице. Когда ты встречаешь другого персонажа, выше на голову, в груди его бьется спокойное сердце, он умеет улыбаться так - снисходительно и тепло. И вот когда он протягивает тебе ладонь свою - широкую и сухую
ты чувствуешь бурую корку на своем лице, ты знаешь один дурацкий секрет, что ты -
никто до сих пор его не сказал, но ты уже давно себя так поняла.
Когда он уходит, тебе так много есть что ему сказать.
Да ты не плачь, глупая девочка, ложись спать. И закрой форточку.
Дует.