Достоевский о слабости, требующей себе привилегий
200-летие Достоевского у нас прошло сравнительно незаметно. Вспоминается лето 1999 г., когда я, живя в Москве, мог наблюдать грандиозное празднование аналогичного юбилея Пушкина. А ведь Достоевский едва ли не большая величина в мировой литературе, чем "наше все". Видимо, сказывается обозначившаяся в последнее время тенденция к ниспровержению незыблемых литературных кумиров. Теперь о русской литературе все чаще говорят, мол, и героев положительных в ней нет, и все в ней в мрачных тонах, и, вообще, не понимали русские писатели своего счастья жить в нормальной стране, пока не грянула революция.
При всей справедливости этих упреков в адрес нашей классической литературы, мы пока не "можем повторить" ее успех в таланте, силе, глубине. А Достоевский - это вообще недостижимый сегодня уровень прозрения относительно природы человека и общества. Его романы, особенно, венчающее его творчество пятикнижие, образуют целую литературную вселенную.
Выделю в ней один, особенно актуальный сегодня, аспект, чтобы перекинуть мост от обсуждаемых здесь тем к нашим русским традициям словесности.
Достоевский одним из первых заметил и выразил наметившееся в его время извращение изначально верного нравственного принципа "защищай слабых". Похвально, когда ничем не обделенный в жизни человек от души делится с "униженным и оскорбленным". А как быть с униженными, которые предпочитают оставаться в этом положении, чтобы получить права на часть благ богатого? Это как раз тот тип слабого человека, к которому писатель снова и снова возвращается.
В "Селе Степанчиково" таковым является Фома Фомич Опискин - бедный и лишенный звания человек, которого эта обездоленность наделяет особыми правами в глазах его собственных и приютивших его помещиков. Если ты слаб, сильный не только может тебя защитить, он должен это сделать, а через несколько итераций уже обязан быть у тебя на посылках, как золотая рыбка у старика. Причем, слабый и бедный незаметно обрастает необыкновенными нравственными и интеллектуальными качествами, так что справедливо будет того, кто был никем, сделать всем. Вот характерный разговор Фомы с хозяином дома:
как по вашему мнению: достоин я или нет генеральского сана? Отвечайте решительно и немедленно: достоин иль нет? Я хочу посмотреть ваш ум, ваше развитие.
- За честность, за бескорыстие, за ум, за высочайшее благородство души - достоин! - с гордостью проговорил дядя.
- А если достоин, так для чего же вы не скажете мне «ваше превосходительство»?
- Фома, я, пожалуй, скажу...
- А я требую! А я теперь требую, полковник, настаиваю и требую! Я вижу, как вам тяжело это, потому-то и требую. Эта жертва с вашей стороны будет первым шагом вашего подвига, потому что - не забудьте это - вы должны сделать целый ряд подвигов, чтоб сравняться со мною; вы должны пересилить самого себя, и тогда только я уверую в вашу искренность...
- Завтра же скажу тебе, Фома, «ваше превосходительство»!
- Нет, не завтра, полковник, завтра само собой. Я требую, чтоб вы теперь, сейчас же, сказали мне «ваше превосходительство».
- Изволь, Фома, я готов... Только как же это так, сейчас, Фома?..
- Почему же не сейчас? или вам стыдно? В таком случае мне обидно, если вам стыдно.
- Ну, да пожалуй, Фома, я готов... я даже горжусь...
На наших глазах происходит переход от императива поддерживать слабого до возведения его на пьедестал. Хозяин дома может гордиться тем, что обращается к облагодетельствованному им бедняку "ваше превосходительство", и мечтать о том, чтобы тот согласился принять от него деньги.
Та же линия развивается в "Преступлении и наказании". "Кто я тварь дрожащая или право имею?" вопрошает голодный студент, и это разграничивает традиционный мир, в котором слабый может лишь уповать на человеческое милосердие, и новый мир, в котором он имеет право - убивать в том числе.
В таком же ключе рассуждают робин гуды, явившиеся к князю Мышкину требовать "справедливости": "требуем, а не просим" - принципиальная установка бедных и слабых нового времени.
В "Бесах" эта линия доведена до логического завершения в мечтах революционеров:
Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, - вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык.
Все переворачивается с ног на голову, и "уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. «Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!»"
Некто беден, одинок, болен, на грани самоубийства, а ты, у кого все хорошо, ползаешь перед ним на коленях, умоляя его не вешаться, продолжать пользоваться твоим гостеприимством, взять у тебя деньги, а он еще великодушно подумает, снизойти ли до твоих милостей.
Все это работает и в масштабах национальностей. Русский патриот, Достоевский с болью подмечал в своем Дневнике, как русские как будто все время извиняются перед другими за то, что они сильны, и свою силу рассматривают не как средство для преследования своих интересов, а как грех, за который чем-то обязаны другим народам.
Такая добровольная капитуляция сильного перед слабым, побежденного страхом прослыть недостаточно благородным, - одна из причин того, что в недалеком будущем в России установится диктатура опискиных, шариковых и швондеров.
Тем же моральным вывихом объясняется нынешнее победное шествие по всему миру всевозможных меньшинств, идейных бездельников, извращенцев и варваров. Ничего не имеющие, потому что никому ничего не дали, тем не менее, "право имеют", и теперь уже не только полковник из Степанчиково, а весь мир согласился считать непреложным моральным требованием удовлетворять все их прихоти, ничего не требуя взамен.
Как уже упоминалось, Достоевский, подобно другим русским классикам, писал о невеселых вещах, но в его случае литература выполняла функцию нервной системы, которая с помощью боли должна была предупреждать общество о прогрессирующей болезни. И в этом своем качестве он по-прежнему актуален и для нас, и для остального мира.
Мой Телеграм-канал