Чеховский Архиерей
Шмеман считает этот рассказ чуть ли не самым христианским произведением в мировой литературе. Я во всяком случае увидел в этом рассказе чрезвычайно много соответствующего настроениям и даже особенностям образа жизни, описанным в его Дневнике. Можно ли удивляться восхищению Шмемана, если Чехов еще до его рождения сумел описать его собственную жизнь в ее наиболее типичных деталях в плане их внутреннего восприятия? Архиерей получает вдохновение в службах; в воспоминаниях детства о любви матери и радостном переживании церковных праздников; в чувстве собственной исконной родовой приобщенности к духовенству и Церкви; в одинокой созерцательной жизни, которой он вкусил заграницей, в светлой пятикомнатной квартире с высокими потолками; в переживании разлитой во всем - в природе, в людях - возможности счастья, полноты, утешения. И не этим ли наполнена добрая - и лучшая - половина Дневника? По существу, Архиерей - человек, чрезвычайно близкий Шмеману по духу. Он вдохновляется теми же вещами… и подобные же стороны церковной «деятельности» вызывают у него утомление. Он выслушивает «просителей», общается с «жертвователями», навещает епархиального архиерея, совершенно высохшего душой на своем церковном поприще. И все это - сплошной крест для него. Находясь в церкви, казалось бы, среди своей паствы, где, как нигде на свете, должны люди испытывать единство друг с другом, наш Архиерей бесконечно одинок и многие годы не может найти ни одной живой души. Став архиереем, он потерял право восприниматься людьми иначе чем как воплощение своего официального статуса. В результате все, даже так любившая его мать, относятся к нему только как к церковному начальнику, который в пределах своих полномочий может казнить и миловать. Его мать не может и не хочет говорить с ним по-человечески. Все, что ей от него нужно, - это гордое сознание родства с высоким лицом и материальная поддержка, возможная для него благодаря его положению.
Архиерей, как и Шмеман в его церковной деятельности, - человек, главная трагедия которого в том, что его сокровище сердца роковым образом оказалось навсегда связано с чуждым и противным ему. Церковь - среда, позволяющая приобщиться к новой жизни, но почему-то наполнена она людьми, как будто, безнадежно ветхими. И вот, человеку, от души увлекшемуся тем, ради чего и о чем христианская община, в этой общине не найти ни одного человека, который был бы в состоянии по крайней мере посочувствовать ему в его увлечении. На самом поверхностном уровне, проблема как будто бы в сосуществовании благодати и «человеческого фактора» в Церкви. Но когда речь идет в традиционных терминах «богочеловеческого организма», сама привычность и несомненная правильность этой концепции оказывает убаюкивающее воздействие на сознание, так что уже не замечаешь остроты проблемы. А ведь эта «человеческая» составляющая «занимает всю сцену». В церкви во всем и везде безраздельно царит по-плохому человеческое. И человеческое это создается не «отдельными недостойными христианами», а всем христианским обществом, за бесконечно малыми исключениями, начиная с самого основания Церкви. Когда смотришь на Церковь в ее эмпирическом воплощении, кажется, что поколения за поколениями только и делали, что «угашали дух» в ней. Человеческая проблема Церкви не в недостойном поведении некоторых, а в некоем густом слое чего-то бесконечно ненужного и чужеродного, которым покрыто то, что составляет существо веры. И этот слой начал образовываться с самого начала церковной истории, и впоследствии он непрерывно нарастал. Положение таково, что человеку без помощи Божьей едва ли возможно разглядеть за этим слоем «жизнь с избытком». Церковь, будучи инструментом «возгревания духа», наполнена людьми и вековыми устоями, которые этот дух «угашают».
Но, по-моему, даже и этим всем не исчерпывается безнадежность ситуации. Ведь тут можно было бы ответить в духе протестантов, мол, церковь со временем испортилась и нужно создать другую. При таком подходе игнорируется взаимозависимость людей и именно этим вызываемая необходимость креста. Христос создал Церковь, призвав в нее «хромых, слепых, глухих, увечных и иных многих». Из этих убогих и составлено христианское собрание, чтобы они, «нося бремена друг друга, исполнили закон Христов». И чем выше поднимается человек, тем болезненнее он ощущает это влекущее его к земле бремя. «Носите бремена друг друга»! Эта круговая порука, подобно ее реализации в чисто материальных отношениях, выгодна худшим и угнетает лучших. Но в Церкви лучшие получают незримую людьми компенсацию. «В страдании своем найдешь счастье» - это, по-моему, также сюда относится: общение с «падшими» - единственный способ обрести общение с высшим. Человек не может подниматься один, это не разрешается. Он должен идти вверх вместе со всеми, и если эти все стоят на месте или идут слишком медленно, то, возможно, ему придется забегать вперед и возвращаться обратно. Нужно все время жить одновременно на разных этажах: на своем в меру собственного роста и на нижнем, куда ты должен регулярно спускаться в силу самой сущности христианского общества как единства. Возможно, конечно, и приобщение к этажам высшим, но чем выше ты сам, тем это менее вероятно.
Рассказ также затрагивает тему смерти: в нем содержится описание последней недели жизни героя, совпадающей с последними днями земного поприща Спасителя. И здесь важно состояние героя перед смертью, о приближении которой он, вроде бы, не подозревает. Он все о чем-то вспоминает и как будто хочет додуматься до чего-то, что сообщило бы душе устойчивость. При кончине жизни нужно обрести такой угол зрения на все, что есть и было, чтобы уже без всякого смущения, в мире почить. Вера дает человеку вместо смерти обрести успение, но для успения каждому нужно по-своему созреть. В душе должен вызреть некий образ, примиряющий человека со всем в нем самом и в окружающем мире. И вот, Архиерей как будто нащупывает его перед смертью, все пытается найти в себе точку опоры и никак не может найти. Это - глубокая правда жизни и смерти. Бывают, конечно, люди, умирающие «в старости доброй, насыщенные годами», но Чехову неинтересны такие герои. Ему интересен человек в процессе, а не в покое. Герой, догоняющий безнадежно удаляющийся поезд, интереснее героя, пришедшего заранее и спокойно разместившегося на своем месте. Архиерею уже «пора», ему все никак внутренне не собраться.
Другой интересный момент - это привязка кончины героя к Страстной. Вербное озарилось для него встречей с матерью - воплощением всего лучшего, чем он жил всю свою жизнь. И этот вспыхнувший огонек в душе можно поставить в соответствие содержанию Праздника - «общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя». Вербное - есть предвосхищение Пасхи. Пасха же, как ничто, символизирует жизнь души. И именно в Вербное воскресение эта жизнь затрепетала в нем - затрепетала, подготовляя его страсти и успение. Затем Страстная, наполненная церковной суетой, как бы подводящей итог всем его тяготам крестоношения и так напоминающей крест, носимый Спасителем в эти же самые дни, - попытка обрести общий язык с людьми среди всеобщего непонимания, предательства, лицемерия и приземленности. Наконец, утреня Великой Пятницы: «ныне прославися Сын Человеческий» - слова, приложимые и к нашему герою. «Одновременное нарастание света и тьмы». Впереди усиливающаяся тяжесть до обморочного состояния на восьмом Евангелии, кровотечение, «очень длинный день и очень длинная ночь. Всем этим увенчалась последняя Страстная героя, чтобы завершиться его успением в Великую Субботу.
И еще один момент. Неудача его жизни, явленная его смертью. В своей неожиданной болезни он вдруг оказался в крайне унизительном положении, почувствовав себя маленьким по сравнению со всеми, кто его окружал. Затем он умер - никем не оплаканный. После его смерти ему легко и безболезненно нашли замену, а его очень скоро забыли. Человек ушел, не оставив никакого следа. И смерти этой предшествовали мучительные дни суеты и одиночества, а затем унизительного состояния болезни. Человек отмучился и умер, казалось бы, совершенно исчезнув. Перед нами кроткая красота внутренней жизни человека, никак не выявленной в его отношениях с людьми, и его никем не замеченная смерть. Все это - как констатация типичного жизненного факта, но внутри него есть что-то большое. И кажется, что именно такой одинокий и никому по-настоящему не нужный человек приобщился к некоей тайне жизни.
Архиерей, как и Шмеман в его церковной деятельности, - человек, главная трагедия которого в том, что его сокровище сердца роковым образом оказалось навсегда связано с чуждым и противным ему. Церковь - среда, позволяющая приобщиться к новой жизни, но почему-то наполнена она людьми, как будто, безнадежно ветхими. И вот, человеку, от души увлекшемуся тем, ради чего и о чем христианская община, в этой общине не найти ни одного человека, который был бы в состоянии по крайней мере посочувствовать ему в его увлечении. На самом поверхностном уровне, проблема как будто бы в сосуществовании благодати и «человеческого фактора» в Церкви. Но когда речь идет в традиционных терминах «богочеловеческого организма», сама привычность и несомненная правильность этой концепции оказывает убаюкивающее воздействие на сознание, так что уже не замечаешь остроты проблемы. А ведь эта «человеческая» составляющая «занимает всю сцену». В церкви во всем и везде безраздельно царит по-плохому человеческое. И человеческое это создается не «отдельными недостойными христианами», а всем христианским обществом, за бесконечно малыми исключениями, начиная с самого основания Церкви. Когда смотришь на Церковь в ее эмпирическом воплощении, кажется, что поколения за поколениями только и делали, что «угашали дух» в ней. Человеческая проблема Церкви не в недостойном поведении некоторых, а в некоем густом слое чего-то бесконечно ненужного и чужеродного, которым покрыто то, что составляет существо веры. И этот слой начал образовываться с самого начала церковной истории, и впоследствии он непрерывно нарастал. Положение таково, что человеку без помощи Божьей едва ли возможно разглядеть за этим слоем «жизнь с избытком». Церковь, будучи инструментом «возгревания духа», наполнена людьми и вековыми устоями, которые этот дух «угашают».
Но, по-моему, даже и этим всем не исчерпывается безнадежность ситуации. Ведь тут можно было бы ответить в духе протестантов, мол, церковь со временем испортилась и нужно создать другую. При таком подходе игнорируется взаимозависимость людей и именно этим вызываемая необходимость креста. Христос создал Церковь, призвав в нее «хромых, слепых, глухих, увечных и иных многих». Из этих убогих и составлено христианское собрание, чтобы они, «нося бремена друг друга, исполнили закон Христов». И чем выше поднимается человек, тем болезненнее он ощущает это влекущее его к земле бремя. «Носите бремена друг друга»! Эта круговая порука, подобно ее реализации в чисто материальных отношениях, выгодна худшим и угнетает лучших. Но в Церкви лучшие получают незримую людьми компенсацию. «В страдании своем найдешь счастье» - это, по-моему, также сюда относится: общение с «падшими» - единственный способ обрести общение с высшим. Человек не может подниматься один, это не разрешается. Он должен идти вверх вместе со всеми, и если эти все стоят на месте или идут слишком медленно, то, возможно, ему придется забегать вперед и возвращаться обратно. Нужно все время жить одновременно на разных этажах: на своем в меру собственного роста и на нижнем, куда ты должен регулярно спускаться в силу самой сущности христианского общества как единства. Возможно, конечно, и приобщение к этажам высшим, но чем выше ты сам, тем это менее вероятно.
Рассказ также затрагивает тему смерти: в нем содержится описание последней недели жизни героя, совпадающей с последними днями земного поприща Спасителя. И здесь важно состояние героя перед смертью, о приближении которой он, вроде бы, не подозревает. Он все о чем-то вспоминает и как будто хочет додуматься до чего-то, что сообщило бы душе устойчивость. При кончине жизни нужно обрести такой угол зрения на все, что есть и было, чтобы уже без всякого смущения, в мире почить. Вера дает человеку вместо смерти обрести успение, но для успения каждому нужно по-своему созреть. В душе должен вызреть некий образ, примиряющий человека со всем в нем самом и в окружающем мире. И вот, Архиерей как будто нащупывает его перед смертью, все пытается найти в себе точку опоры и никак не может найти. Это - глубокая правда жизни и смерти. Бывают, конечно, люди, умирающие «в старости доброй, насыщенные годами», но Чехову неинтересны такие герои. Ему интересен человек в процессе, а не в покое. Герой, догоняющий безнадежно удаляющийся поезд, интереснее героя, пришедшего заранее и спокойно разместившегося на своем месте. Архиерею уже «пора», ему все никак внутренне не собраться.
Другой интересный момент - это привязка кончины героя к Страстной. Вербное озарилось для него встречей с матерью - воплощением всего лучшего, чем он жил всю свою жизнь. И этот вспыхнувший огонек в душе можно поставить в соответствие содержанию Праздника - «общее воскресение прежде Твоея страсти уверяя». Вербное - есть предвосхищение Пасхи. Пасха же, как ничто, символизирует жизнь души. И именно в Вербное воскресение эта жизнь затрепетала в нем - затрепетала, подготовляя его страсти и успение. Затем Страстная, наполненная церковной суетой, как бы подводящей итог всем его тяготам крестоношения и так напоминающей крест, носимый Спасителем в эти же самые дни, - попытка обрести общий язык с людьми среди всеобщего непонимания, предательства, лицемерия и приземленности. Наконец, утреня Великой Пятницы: «ныне прославися Сын Человеческий» - слова, приложимые и к нашему герою. «Одновременное нарастание света и тьмы». Впереди усиливающаяся тяжесть до обморочного состояния на восьмом Евангелии, кровотечение, «очень длинный день и очень длинная ночь. Всем этим увенчалась последняя Страстная героя, чтобы завершиться его успением в Великую Субботу.
И еще один момент. Неудача его жизни, явленная его смертью. В своей неожиданной болезни он вдруг оказался в крайне унизительном положении, почувствовав себя маленьким по сравнению со всеми, кто его окружал. Затем он умер - никем не оплаканный. После его смерти ему легко и безболезненно нашли замену, а его очень скоро забыли. Человек ушел, не оставив никакого следа. И смерти этой предшествовали мучительные дни суеты и одиночества, а затем унизительного состояния болезни. Человек отмучился и умер, казалось бы, совершенно исчезнув. Перед нами кроткая красота внутренней жизни человека, никак не выявленной в его отношениях с людьми, и его никем не замеченная смерть. Все это - как констатация типичного жизненного факта, но внутри него есть что-то большое. И кажется, что именно такой одинокий и никому по-настоящему не нужный человек приобщился к некоей тайне жизни.