Ложь на цыпочках: к 100-летию А. Солженицына

[skeptimist]

В день 100-летия со-лжеца прочих лжецов А. Солженицына будет уместно посмотреть, что писатель Владимир Бушин написал о Солженицыне через призму разбора рассказа "Матренин двор".

ЛОЖЬ НА ЦЫПОЧКАХ

Повествование в рассказе «Матрёнин двор» ведётся от первого лица. Автор уведомил: тут всё «полностью автобиографично и достоверно». Дело происходит в 1956 году в деревне Мильцево Владимирской области, в рассказе - Тальновка.

Рассказчик сообщает, что за спиной у него - высшее учебное заведение, четыре года на фронте и «много лет провёл в тюрьме». Какой вуз окончил, есть ли семья, за что сидел - за растрату, разбой, шпионаж, что значит «много лет» - ничего неизвестно. Даже его личное имя мы не знаем, а только отчество Игнатич. Обычно так именуют людей в годах. Так что, ему лет 50-60? Тоже неизвестно. Но если всё автобиографично и достоверно, то мы знаем: окончил физико-математическое отделение Ростовского университета, на фронте был не четыре года, а меньше двух, сидел не в тюрьме, а в лагере, восемь лет по ст.58, пункт 10 УК РСФСР - за антисоветскую пропаганду, звать Александр Исаевич, а лет ему 37. Известно и то, что с конца июня 1956 года наш Игнатич успел побывать в Москве, повидался с бывшей женой Натальей Решетовской, вышедшей за другого, подарил посвящённые ей стихи, несколько колченогие, по мнению Твардовского, потом махнул в Златоуст для знакомства с серьёзными намерениями ко второй Наталье - Бобышевой (впереди ждала третья, окончательная), оттуда - в Ростов, в Георгиевск повидаться с родственниками, опять в Москву, и только в конце августа - во Владимир, в деревню Мильцево. Да, известно и это. Не знаем только одно: откуда у вчерашнего зека и лагерного сексота Ветрова деньги для таких далёких разъездов и гостеваний.

А Наталья Первая, не выдержав напора колченогой поэзии и под её влиянием уверенная, что Натальи Третьей и быть не может, вскоре из Рязани, где, будучи кандидатом наук и заведующей кафедрой в местном институте, очень неплохо жила, примчалась в Мильцево. Биограф Людмила Сараскина, лауреат Солженицынской премии, констатирует: «21 октября 1956 года. Воссоединение бывших супругов». Точную дату сообщил сам писатель. Не прошло и двух месяцев воссоединения, как законный супруг Решетовской, вдовец с двумя детьми, звавшими её «мама», вынужден был съехать с квартиры, и в ней утвердился незаконный, но воссоединённый бывший супруг. Хоть о чём-нибудь из этого в рассказе, где всё «автобиографично и достоверно», - ни слова, ни полшороха.

Мы читаем о другом... Много повидавший, много переживший вроде бы одинокий человек, зачем-то утаивая имя и возраст, говорит, что после долгой неволи где-то на востоке страны, «в песчаной пустыне» у него была «мечта о тихом уголке России», ему «хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России». Я, говорит, «возвращался наугад - просто в Россию, просто в среднюю полосу». Что ж, всё вполне понятно. Но средняя полоса, «нутряная Россия» довольно обширна, это области Тверская, Ярославская, Ивановская, Вологодская, Кировская (Вятская), Костромская («Есть чувство Костромы»,- писал Бунин), да тоже «нутряные» области и Смоленская, Курская, Рязанская, Тульская, Орловская, Липецкая... Что там ещё? И где же таинственный рассказчик выбрал «тихий уголок»? Как мы уже знаем, во Владимирской области, рядом с Московской.

И дело было так. «За год до этого, говорит, по всю сторону Уральского хребта я (видимо, имеет в виду, как судимый по 58 статье, - В.Б.) мог надеяться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство не взяли бы. А меня тянуло учительствовать». Да и теперь, в 1956 году, когда из «песчаной пустыни» собрался ехать во Владимирскую область, ему «знающие люди говорили, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу». Однако поехал, явился во Владимирский областной отдел народного образования (облоно). «Подошёл к окошечку робко, поклонился и попросил (вернее, спросил, правда?): - Скажите, не нужны ли вам математики?»

Странно: что за окошечко? Как перед ним можно кланяться? Через окошко кассы в учреждениях только зарплату выдают, а тут наверняка же предстояла хоть какая-то беседа с ответственным лицом из отдела кадров. Но не в этом дело. Через окошечко или ещё как, но вчерашний зэк безо всяких расспросов даже о том, каков его педагогический опыт (а у него - никакого) тут же получает направление в школу деревни Высокое Поле. Поехал. Но там ему что-то не подошло, не понравилось. Он опять в облоно, опять к окошечку, и опять безо всякого якова ему дают направление в деревню Тальновка (Мильцево). Тогда ведь школы были почти в каждой деревне. Как в свете этих фактов выглядят помянутые выше «знающие люди»? Не назвать ли их с подачи автора просто трепачами?

На самом-то деле никакого окошечка и поклонов перед ним, естественно, не было. От биографа Л.Сараскиной известно, что ещё в мае из «песчаной пустыни» Солженицын направил по почте во Владимирское облоно запрос: нужны ли математики? И получил положительный ответ.

Деревня Тальновка недалеко от самой близкой к Московской области железнодорожной станции Торфопродукт, откуда до Москвы два-три часа езды. А ведь уверял, что уж так мечтает об уголке «подальше от железной дороги», чтобы «ночами слушать, как ветки шуршат по крыше». Выходит, совсем не наугад ехал, отнюдь не просто в «нутряную Россию», а тщательно выбирал место для своего нутра, искал, прикидывал, взвешивал все обстоятельства. Не для того ли, чтобы легко бывать в Москве или пригласить ту же бывшую жену из Рязани? А Высокое Поле было, видно, далеконько от железной дороги. Так мы обнаруживаем первую неправду, первое притворство в шедевре. А если вспомнить, как он скрытен в сведениях о себе, но надо признать, что И.Моисеева имела все основания заметить: «Неискренность является стереотипом поведения рассказчика. Он скрывает правду даже тогда, когда нет никаких видимых причин для лжи».

Как нет разумных причин и для разного рода выдумок. Например, уверяет: «В тот год обещали искусственные спутники Земли». Кто обещал? Когда именно? Никаких обещаний не было, и быть не могло. Эти запуски всегда оказывались для всех нас радостной неожиданностью. Ещё читаем, что «в тот год повелось по две-три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирать митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках». Какие делегации? По какому поводу? Что за митинги?.. Профессор Урманов разгадал загадку: «Упоминания о спутниках и о визитах иностранных гостей оттеняет нищету изображаемой колхозной реальности».

Да ведь нет ничего более далёкого от реальности, чем то, что всю жизнь сочинял Солженицын. Но, допустим, в «Архипелаге» и в разных зарубежных интервью он врал во всё горло и притом глупо, примитивно, похабно, а в «Матрёнином дворе» - как бы вполголоса, вкрадчиво, на цыпочках, опустив очи долу. Ложь в «Архипелаге» даже загадочна. Он же неглупый и дотошный человек, у которого всё спланировано, взвешено, отмеряно. И так с юных лет. Например, он заранее назначил себе день, когда сделает предложение своей возлюбленной, а когда в этот день пошёл на решающее свидание, то в кармане у него лежало письмецо на тот случай, если бы она отказала: узнай, мол, кого отвергла. А в зрелые годы, когда уже стал писателем, направляясь на обсуждение своего сочинения в «Новый мир» или на Секретариат Союза писателей, он планировал, в каком порядке и как будет здороваться с участниками заседания: одному пожмёт руку, другому кивнёт, мимо третьего пройдёт молча и т.д. И ведь всё это записывал, фиксировал для потомства, как и день воссоединения с чужой женой.

И вот при такой въедливой скрупулёзности он не знал многие данные, казалось бы, совершенно неизбежные для человека, окончившего университет да ещё два курса Института истории и философии, знаменитого ИФЛИ. Не знал или сознательно манипулировал цифрами. Писал, например, в «Архипелаге», что в 1928 году «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов населения» (т.2, с.69). На самом деле тогда население было несколько больше 150 млн У Маяковского так и поэма называлась, несколько раньше написанная - «150 миллионов». Другой раз уверяет, что в 1941 год у нас было 150 млн, тогда как в действительности - около 195 млн То есть в одном случае хотелось сгустить краски путём увеличения цифры, и он без колебаний увеличивает её на 30 млн, в другом для этой же цели надо было уменьшить, и он запросто уменьшает её на 45 миллионов. Так что прибавить или убавить 30-45 миллионов населения родной страны для Солженицына плёвое дело. Разумеется, таким макаром насчитал он и «жертв коммунизма», кажется, 60 млн (в действительности - 100 - А.С.).

Да и как не быть этим огромным миллионам, если, говорит, прокладывали Кемь-Ухтинский тракт и однажды «роту заключённых около ста человек ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР - И ОНИ СГОРЕЛИ» (выделено им, - В.Б. Т.2. с. 54). Странно, что при его дотошности и запланированности во всём Солженицын никогда не задаётся простым вопросом: а как практически возможны те ужасы, которыми он нас стращает. Ну, в самом деле, даже если отбросить, как несуществующие в Советском обществе, все соображения человечности, как можно сто человек «загнать на костёр»? Тем более, что ведь у них в руках орудия труда - ломы, кирки, лопаты - которые могут стать орудиями самозащиты.

Но этого ему мало и Солженицын пужает нас ещё и рассказом, как за невыполнение плана где-то заморозили в лесу 150 человек (там же). А ещё, говорит, был случай в каком-то лагере: безо всякого плана, а просто для развлечения взяли и расстреляли 960 человек (там же, с.381-382). А кто, где, как будет их хоронить?
Проблема захоронения это одно, а с другой, кто завтра будет работать, выполнять план за всех этих хорошо зажаренных, свежезамороженных и расстрелянных? Ведь лагерь - это ещё и хозяйственная организация, как все, со своим обязательным планом. Представляю себе, какое это интеллектуальное лакомство для Андрея Смирнова, Эдварда Радзинского и других гуманистов, включая президента, призывающих нас читать «Архипелаг» и праздновать юбилей его создателя...

И.Моисеева однажды уличила Солженицына в 6-кратном вранье. Ах, Ирина Сергеевна, что там шестикратное... Вот пишет, что однажды «группу заключённых везли из Петропавловска в Москву», и ехали они три недели. Такой срок заставляет думать, что везли не из Петропавловска, что в Казахстане, а из Петропавловска-на-Камчатке. А зачем везли? Неизвестно. А разве не более правдоподобен путь в обратном направлении - из Москвы в Петропавловск? Ну, ладно, допустим, это везли каких-то гениальных и очень нужных репрессированных учёных, ибо их везли не в телятниках и не в «столыпинских» вагонах, а «в обыкновенных купированных». Но представьте себе, в каждом купе по 36 человек (там же, т.1. с.492), хотя полагается 4 человека, и им там не слишком просторно. 36: 4 = 9! Допустим, мы слишком строги, и в купе могут находиться даже 8 пассажиров. Но ведь ехали три недели! Выдержали бы это гипотетически гении? Большой вопрос...
Но дальше читаем о тюрьмах, в которых сидело по 40 тысяч человек, «хотя рассчитаны они был вряд ли на 3-4 тысячи» (там же, т.1. с.447). Тут превышение лжи над правдой уже раз 10-13, если не больше, т.е. как бы в одно купе наш математик утрамбовал уже человек 40-50.

А вот ещё об одной тюрьме: «в камере вместо положенных 20 человек сидело 323» (там же, с.530). В 16 раз поругана правда! «В одиночку вталкивали по 18 человек» (там же, с.134). Рекорд? Нет! «Тюрьма была построена на 500 человек, а в неё поместили 10 тысяч» (там же, с.536). В 20 раз! Вот его персональный рекорд. Впрочем, есть ещё и такие чудеса. Повествует, что в каком-то лагере охрана опять от нечего делать начала стрелять в заключённых и были ранены 16 человек. Это на стр. 301 третьего тома, а на стр. 331 эти самые люди уже фигурируют у него как «убитые 16».

Это всё Солженицын говорит от себя и вполне уверенно, но часто свои кошмары он сопровождает ссылками на источники такого рода: «Прошёл слух, будто... (т.1. с. 492)... «Я не знаю, правда это или нет....» (там же)... «Говорят... Отчего не поверить!» (т.2. с.98)... «За что купил, за то и продаю»... И с 1973 года выстроилась длинная очередь покупателей. Пишут на ладонях номера, устраивают переклички: «Смирнов!» - «Я!»... «Немцов!» - «Выбыл!» ...»Явлинский!» - «Я!»... «Кублановский!» - «Я!»... «Карякин!» - «Выбыл!» - «Радзинский!» - «Я!» - «Собчак» - «Я, Ксюша, здесь! А папа выбыл» и т.д. Очень часто Солженицын использует ещё и такие источники: «Одна водительница трамвая сказала»... «Один водопроводчик видел своими глазами»... «Один врач признался»... «Две девушки уверяли»... «Были слухи»... «Пошла молва»... «Если верить рассказам...» и т.д.

Если хотите знать, Солженицын - это истинный гений прохиндейства. Ловко орудуя фантастической ложью по принципу Геббельса - чем она грандиозней, тем легче верят - он сумел в глазах многих обрести образ борца за правду, и на этом обрёл широчайшую известность и несметные богатства: чего стоят только два роскошных имения по обе стороны океана...
7 ноября конгресс США объявил: «За 100 лет коммунисты уничтожили 100 миллионов». Но позвольте, советские коммунисты уже более 25 лет не у власти. Видимо, американцы взяли 60 миллионов солженицынских «жертв коммунизма» и 40 миллионов повесили на демократов от Горбачёва до Путина. Может, хоть после этого демократы поймут, что никакой разницы между ними и коммунистами для американцев нет. Любая власть в России для них враг №1.

Но вернёмся ко лжи на цыпочках.

Итак, рассказчик явился в деревню Тальновка. Ищет дом, где поселиться. Приглянулась ему большая изба Матрёны Васильевны Захаровой. Тем более, хозяйка - шестидесятилетняя одинокая, т.е. незамужняя, бессемейная женщина, значит, у неё просторно, и никто не будет мешать. Но с первого раза она не захотела принять постояльца, который изменит весь её образ жизни. Посоветовала, к кому пойти. Он пошёл, но скоро вернулся. Уж очень удобна была изба Матрёны Васильевны. Наконец, уговорил, умаслил, поселился, расположился.

Как? Очень вольготно. «Первое, что квартирант отобрал у хозяйки - свет», - пишет И.Моисеева. Действительно, разгораживать избу не стали, а просто, говорит, «я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света любимые Матрёнины фикусы, ещё у одного окна поставил столик». То есть, захватил, по его признанию, «лучшую приоконную часть избы». Именно захватил - ведь не сказал же, что по предложению хозяйки или с её разрешения, по согласию с ней. А портативный столик, представьте себе, имелся у Солженицына даже на фронте. Как же писателю без стола?..

В деревне ещё с двадцатых годов было электричество из Шатуры, но у Матрёны почему-то «верхнего света (лампочки под потолком - В.Б.) не было в большой комнате», видимо, обходилась настольной. Лампочка висела только на кухне, но теперь «от настольной лампы, говорит, свет падал кругом только на мои тетради». На его драгоценные тетради, а «по всей комнате - полумрак». А хозяйкина кровать «была в дверном углу», и светлым он не был. Рассказчик подтверждает это сам: «Матрёна из тёмного своего угла вдруг сказала... сказала из темноты». Практически, пишет критик, «постоялец забрал себе всю избу и беззастенчиво ею распоряжался». Именно так!

В сущности, Игнатич устанавливает порядок, который И.Моисеева справедливо обозначила двумя словами: барин и слуга. При этом барин совершенно уверен, что облагодетельствовал слугу: «Я оказался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня ещё машину торфа на зиму... Да ещё сто слишком рублей получала Матрёна от школы и от меня». Сколько же именно «от меня» - умалчивает.

Тут весьма характерен ряд эпизодов... Однажды Матрёну Васильевну позвали в колхоз (вообще-то она уже не работала в колхозе) помочь в каком-то деле. Матрёна сетует: «Вот как! И вилы свои бери! А я без мужика живу. Кто мне насадит?» Значит, вилы у неё есть, но они не в порядке. Естественно было бы ожидать, может, для этого она и высказалась, что постоялец, бывалый фронтовик, «озвенелый зэк», как именовал себя Солженицын, тут же отзовётся: не беспокойтесь, мол, дорогая хозяюшка, я это вам в миг поправлю. Но он - ни слова. Ему и в голову не приходит помочь женщине, давшей ему кров, обслуживающей его, стеснённой им. А впрямую попросить барина слуга не решается, не смеет. Но было два случая, когда Матрёна всё-таки просила помочь - не себе, а родственнику. «Но я не спросил, говорит, что за родственник он ей и тоже отказал». Второй раз. И даже не спросил... Третий раз Матрёна уже не обращалась. Вам нравится такой герой, Жорес Иванович?

А был ещё случай: «Возвращаясь из школы, я увидел, что Матрёна бегала среди мужчин, суетилась и помогала накатывать брёвна на сани. Я заметил, что она в моей телогрейке, и уже измазала рукава о грязь брёвен...» Да, случилась такая оплошка. Висели в избе их телогрейки рядом, и похожи они, вот, видно, спеша помочь мужикам с брёвнами, Матрёна нечаянно и схватила чужую одежду. Рассказчик видит, что пожилая женщина помогает мужикам в чисто мужской работе: брёвна!.. Тут бы, отстранив её, самому присоединиться к грузчикам. Нет! Он видит только одно: она самовольно взяла барскую одежду, да и запачкала рукавчики... И что? Он «в первый раз (сколько было потом? - В.Б.) рассердился на Матрёну и с неудовольствием сказал ей об этом». А она? Места себе не находила: «Ой-ой-ойиньки, головушка моя бедная! Ведь я её бегом подхватила да и забыла, что твою. Прости, Игнатич». Так она знала, что это его телогрейка, но ей, простой душе, и в голову не пришло, что он может рассердиться, быть недоволен и выскажет ей своё барское неудовольствие, но он высказал. И она просит прощения у этого оккупанта... Вам по душе такой персонаж, Сергей Ервандович?

Солженицын никогда в русской деревне не жил, и потому её нравов, обыкновений, правил, негласной многовековой этики не знал. Никто и ничто в Тальновке ему не нравится, кроме на свой барский манер Матрёны, его благодетельницы. По воспоминаниям самого Солженицына, когда рукопись рассказа обсуждали в редакции «Нового мира», Твардовский, выросший в деревне, сказал: «Уж до такой степени у вас деревня с непарадной стороны... Ну, хоть бы один заходик с парадной... Все вокруг - дегенераты, вурдалаки». По созвучию с «заходиком», вспомнилось мне, что у Матрёны есть часы-ходики, купленные в местном сельпо ещё в 1929 году. И представьте, всё ходят. 27 лет! Так хоть о них сказал бы мимоходом доброе словечко. Нет! Язык не поворачивается..

А о дегенератах и вурдалаках у этого писателя тогда же писал Шолохов: «Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом»... Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да ещё уж такими примитивными виршами. О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди.

Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчёмные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские и солдаты татары? Почему власовцы - изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом». Солженицын тогда отрёкся от пьесы «Пир победителей», мол, грех попутал, однако по возвращении из Америки после контрреволюции сумел протолкнуть её на сцену. И на какую! Малого театра. И Юрий Соломин показал её раза два-три, больше она не выдержала.

Но вот в «Новом мире»...Казалось бы, если таково мнение о рассказе у самого главного редактора, то почему рассказ напечатали? Как он мог появиться в журнале? Надо полагать, что тут сыграло решающую роль давление членов редколлегии и сотрудников редакции, о которых Твардовский однажды в своих «Рабочих тетрадях» написал: «Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там - в Пастернаке и Гроссмане - этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми.»

И в этом рассказе богатый набор явно ущербных людей: глухонемой пастух, деревенский портной-горбун, хромой племянник Матрёны, «широколицая, грубая «вторая» Матрёна, «чёрный старик», даже кошка «была не молода, а главное - колченога»... Хотел он и козу представить в неприглядном виде, назвал «криворогой», но ему неизвестно, что козы все криворогие. Похоже, что матрёнина коза была единственная, что он видел в жизни. Я уж не говорю о председателе колхоза Горшкове, представленном как «уничтожитель леса и спекулянт», сумевший «на том свой колхоз возвысить и себе Героя Социалистического труда получить». Но ни о никакой спекуляции в рассказе - ни слова. А вот сам автор, став писателем, только и занимался спекуляцией и сумел на этом Нобеля получить. Как видно, он уверен, что и другие лишь так могут.

И.Моисеева порой прибегает к методу, так сказать, «статистической лингвистики», который, вероятно, не всем покажется убедительным. Она использует его, чтобы показать, как герой воспринимает мир, как видит его, слышит, даже обоняет. Ведь он живёт в деревне, на природе. Сколько здесь ярких красок, отрадных звуков, приятных запахов... И что же? Критик подсчитала, что при рассказе об окружающем его деревенском мире учитель математики 12 раз употребил слово «чёрный», а так же - «смоляной», «тёмный», «серо-деревянный», по два раза - «бурый», «грязно-белый» и только два раза - «белый» и по одному разу - «голубой» и «блёкло-голубой».

Запах благоухающего деревенского мира, говорит, лишь один раз «ударил в меня». Это был «самогонный смрад». Солженицын всю жизнь был неколебимым трезвенником, даже на фронте свои «наркомовские сто грамм» он, офицер, менял у солдат на сахар.

Наконец, как он слышит мир? Главным образом вот что: «шорох тараканов... шуршание мышей... завизжали и заскрипели ворота.... рычал трактор... тракторист хрипел... трактор орёт... мыши пищали, стонали» и т.п.

Для того, кому всё это не убедительно, могу сообщить, что, по данным «Словаря языка Пушкина», Александр Сергеевич во всех своих сочинениях, например, слово «тьма» употребил 87 раз, а «свет» - 127, «ненависть» и «ненавидеть», вместе взятые - 61 раз, а «любовь» и «любить», тоже вместе - 1244 раза, «смерть» - 293 раза, а «жизнь» - 603. Как говорится, хоть поверьте, хоть проверьте. Недаром же Пушкин - Солнце русской поэзии. А какое отношение к ней имеет сексот Солженицын-Ветров?

Да, его герой совершенно сторонний человек в деревне и мало что понимает в её жителях. Ведь вот же Матрёна каждый день перед его глазами. И что он видит? «Она была одинока кругом». Под подсчётам зоркой И.Моисеевой, рассказчик 13 раз твердит о круглом одиночестве своей кормилицы. Но какое к чёрту одиночество, когда здесь же в деревне живут три родных сестры. А это совсем не то, что в городе, где родственники могут не видеться годами. И вот, словно вылетела у него из головы навязчивая мысль, читаем: «На крещение я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрёниными родными сёстрами, звавшими её, как старшую, нянькой». Значит, уважали и вот в праздник аж плясать пришли. Для этого к бирюкам, к нелюдимам в избу не собираются. Я знаю это по избе своего деда.

Одних сестёр и пляски в избе Матрёны достаточно, чтобы разорвать измысленный «круг одиночества». Но мы узнаём ещё, что приходила к Матрёне, как к родной, жена её бывшего жениха, тоже Матрёна, а также Маша, «близкая подруга с самых молодых годов», и сама Матрёна «по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощёлкать», как видно, чтобы не мешать барину работать с тетрадками. (А щёлкают, между прочим, орехи, семечки же - грызут, лузгают). «Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то утром». Один из них «вдруг заговорил, как он любит тётку Матрёну». К тому же десять лет у Матрёны жила племянница Кира, в полном смысле воспитанница её, которая и теперь, выйдя замуж и уехав из деревни, не забывает добрую тётю. Упоминается, что однажды прислала ей 16 килограммов сахара. А муж Киры подарил шинель, из которого Матрёна справила отличное пальто. Да ведь не только семечки лузгать ходила она к другим. Вот помогала соседке вскопать огород, и вернулась радостная: «В охотку копала, уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!» А то пять старушек и Матрёна с ними друг у дружки по очереди вскапывают огород. Рассказчик не понимает этого деревенского обыкновения, в его глазах Матрёна «по глупому работает на других бесплатно». А сколько деревенского люда пришло поститься с ней, когда Матрёна лежала в гробу, и как горевали...

С таким же упорством рассказчик твердит о бедности Матрёны. Я же, говорит, веду «рассказ о нищей старухе», которая «год за годом многие годы не зарабатывала ниоткуда ни рубля». Помилуй бог, да как без рубля можно без мужа дожить до шестидесяти лет? А как же, на что могла она десять лет воспитывать племянницу Киру, выдать её замуж? Да чем она хотя бы платила за электричество? Или: «Когда приходила её очередь кормить деревенских козьих пастухов, она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахару и масла...» - на что? На какие шиши?

«В колхозе она работала не за деньги - за палочки трудодней в книжке учётчика». Ужасно! Однако тут же узнаём: «Вся деревня волокла снедь мешками из областного центра».Конечно, это не порядок - ездить в город за продуктами, но если вся, то значит, и Матрёна со всеми. Но ведь за «палочки» даже и пустой мешок никто не продаст. А со снедью? Тут одно из двух: или в областном центре Владимире сидели сплошь дураки, снабжавшие кого угодно снедью за «палочки» или, как допускает И.Моисеева, во Владимирской области был построен коммунизм и люди работали по возможности, а получали по потребности. Т.е. и «палочки»-то были не к чему.

А Солженицын дальше прёт, снова врёт: «Пенсии ей не платили... Наворочено много было несправедливостей с Матрёной. Не полагалась ей пенсия за себя, а добиваться можно было только за мужа, за утерю кормильца». Вот и получила она за погибшего на войне мужа. Да и рассказчик, придя в себя, подтвердил это: «Стали таки платить ей рублей 80». Но Моисеева утверждает, что 136. Вы, товарищи, кому поверите? «Ещё сто с лишком получала она от школы (за постояльца) и от меня», заметил оный постоялец. А тут ещё получила пенсионерка единовременно около 1600 рублей. «К зиме жизнь Матрёны наладилась как никогда... «Фу-у! Теперь Матрёне и помирать не надо!» - начинали завидовать некоторые из соседок». Вот такая завидная бедность... Да ведь ещё и кое-какое хозяйство было у бедняжки: 15 соток земли под огород, коза... Она хоть и бело-грязная, но молоко-то давала чисто-белое. Иначе, зачем держать? И поила Матрёна оккупанта этим молочком.

Итак, одинока, бедная. Что ещё требуется для святого праведника? Конечно, немощь, болезни. Жизнь Матрёна прожила тяжёлую, сказать страшно: родила и похоронила младенцами шестерых детей. И порой какая-то хворь заставляла её пару дней не вставать с постели. Но тут же узнаём, что жители деревни ходили на болото за торфом топить зимой печи. «Ходили бабы в день - не по разу. В хорошие дни Матрёна приносила по шесть мешков», а каждый мешок - пуда два. А до болот версты три.

Вам, дорогие читатели, не пришло на ум подумать, что за всем этим стоит. И самому Солженицыну не пришло. А ведь математик! Университет окончил, сталинским стипендиатом был. А вот труженица Ирина Сергеевна Моисеева заинтересовалась, прикинула. Два пуда это 32 килограмма, дорога на болото и обратно - 6 километров, если в день шесть ходок, то это 36 километров. «Получается, - пишет критик, - что в «хорошие дни» Матрёна Васильевна проходила по 36 километров, из которых 18 - с грузом в 32 килограмма.. 32+6= 192 кг. Это без малого два центнера. Фантастика, да и только!» Вам, дорогие товарищи, в лучшую пору жизни по силам было вот такое многовёрстное таскание центнеров на своём горбу?

«Или Игнатич не знает, сколько килограммов в пуде? Или он учился не математике? Или он не учитель? Тогда кто же?» Это вопрос И.Моисеевой к вам, Жорес Иванович и Сергей Ервандович. Я-то знаю, кто он...

Чем же объяснить, что писатель уверенно, решительно провозглашает какие-то общего характера постулаты, тезы, вроде бы бесспорные аксиомы и тут же конкретными фактами, живыми примерами всё это опрокидывает, разбивает в дребезги, превращает в хохму? Кажется, такое раздвоение личности именуется шизофренией. Но, по-моему, здесь дело не только в этом... Дело главным образом в том, что Солженицын - чёрный, бурый, серо-деревянный, беспросветный антисоветчик. И он вздумал описать советскую женщину!

Автор старается изобразить Советское государство, его органы, службы бесполезными и даже враждебными человеку. Например, вызвали однажды из поселкового медпункта врача к Матрёне. «Та приехала очень злая, велела Матрёне, как отлежится, приходить на медпункт самой. Она ходила против воли. Брали анализы, посылали в районную больницу - да так и заглохло». Пустое, мол, дело. Однако, в посёлке - медпункт и районная больница деревенским жителям вполне доступна, разумеется, совершенно бесплатно. Где сейчас при солженицынской власти найти такой посёлок, такую больницу?

А хлопоты о пенсии? «Из канцелярии в канцелярию гоняли её два месяца - то за точкой, то за запятой». Глумится. А случай-то с её пенсией был не простой, и справок требовалось немало...
И в этом же достослёзном ряду читаем: «Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет» (даже для убедительности зарифмовал). В другой раз «секретарь есть, да печати у него нет». И.Моисеева недоумевает: «Куда же могла запропаститься печать?» Как это куда? Помните, Ирина Сергеевна, «Пропавшую грамоту» Гоголя? Там нечистая сила уволокла у казака грамоту гетмана, что он посылал царице. Не иначе, как и здесь работала антисоветская нечистая сила.

Очень эффективно работает нечистая сила и дальше. Муж Матрёны не вернулся с войны. Ну, скорей всего, как большинство не вернувшихся, убит, и тело не найдено, ведь могло так разнести снарядом или бомбой что ничего, кроме ушанки или пилотки не осталось. Или в плену сгинул, как два миллиона других. «Золовкин муж, - говорит рассказчик, - доказывал мне: - Умер Ефим. Умер! Как бы это он мог не вернуться? Да если б я знал, что на родине меня даже повесят - всё равно б я вернулся!» Так думает обычный советский человек. Но у нечистой силы (И.Моисеева называет её «нежитью») на уме совсем другое: «Женат где-нибудь в Бразилии или Австралии. И деревня Тальновка, и язык русский изглаживаются из памяти». У самого за двадцать лет язык не изгладился, а вот у простого русского крестьянина даже за десять... Да, после войны многие немецкие фашисты подались в те края. Так он уверен, что и русский колхозник мог бы рвануть туда вместе с ними и вполне прижиться там вплоть до забвения родного языка... Нужны ли ещё свидетельства на сей раз не барабанной, но столь же циничной и малоумной антисоветчины, что и в «Архипелаге»? «Ирреальность власти, её фантастичность создают ощущение её враждебности человеку, - пишет И.Моисеева. - Власть есть враг». Между прочим, Корней Чуковский, у которого Солженицын долго жил на даче в Переделкине, и он в 1968 году считал его «вторым центральным человеком литературы» (первый центральный у него - Евтушенко), однако заметил о нём в дневнике: «Он не интересуется литературой, как литературой. Он видит в ней только средство протеста против вражеских сил». Эти силы - Советская власть. Но сказать «средство протеста» это слабо, на самом деле - средство беспощадной борьбы.

И ничего, кроме тихой, вкрадчивой, настойчивой и неизменной антисоветчины, и в этом рассказе у него и не получилось. И Матрёну он не понял и не мог понять. Перед нами в сущности привлекательный образ пожилой русской крестьянки, женщины честной и доброй, общительной и работящей, не знавшей в жизни ни корысти, ни лжи. Наконец, несмотря на все тяготы судьбы, это даже счастливый человек. Вспомните: «В охотку копала (огород у соседки), уходить с участка не хотелось, ей-богу правда!» Она прожила жизнь в полном согласии с совестью: не мелочилась, не мучилась страстью приобретательства, помогала людям. Разве не счастье хотя бы одно это - воспитать, поставить на ноги чужого ребёнка? Во всенародном смысле счастливыми и были советские люди. Но Солженицын не может, как и нынешняя власть, не желает видеть советского человека счастливым, и потому обвешал Матрёну звонкими бубенцами антисоветчины - нищая, одинокая, больная, угнетённая... И в таком виде решил представить её страдалицей, святой праведницей, но тут же, в приступе бешеного антисоветизма будучи не в силах владеть собой, контролировать себя, все бубенчики оборвал и разметал. Шизофреник и не только!

Хотя бы потому, что сам автор придавал большое значение этому вопросу, нельзя не сказать кое-что и о языке рассказа. Солженицын очень гордился своим языком. Был, например, чрезвычайно недоволен, что К.Симонов в весьма положительной рецензии на «Один день Ивана Денисовича» - а это для автора первая в жизни рецензия - ничего не сказал о языке повести.
Так вот, странное дело, будучи студентом ИФЛИ, Солженицын узнал о словаре Даля только в заключении. И попросил жену прислать словарь. Та прислала. И вот в заключении с присущей дотошностью он стал каждый день штудировать, чуть ли не выучивать наизусть по странице. А в словаре много слов устаревших, уже мёртвых, много областных. И на таком фундаменте он сконструировать свой язык. А так как природного, врождённого чувства слова бог ему не дал, то многие слова и речения выглядят у него неловко, несуразно, даже комично, а то и непонятно. А так говорят у него и персонажи. Всё это мы видим и «Матрёнином дворе».

С «двора» хотя и начать. Никакого двора в рассказе нет, а есть изба. А ведь в заголовке особенно весомо каждое слово. «Матрёна не держала радио...» Не держала патефон, не держала гармошку... Разве так говорят? Другое дело - не держала поросёнка, не держала собаку. Обращаясь с вопросом, он пишет: «Я попросил», а надо - «я спросил». Или: «Я был познакомлен с ними». Разве не лучше «Меня познакомили...»? В таких случаях смысл-то в общем понятен. Но вот он уже затруднителен: «Полотенце домашней вытоки». «Не умемши - как утрафишь?» Что такое «вытока» и «утрафить», Жорес Иванович? Или: «Что к ужоткому приготовить?» «В сельпо она расстаривалась сахаром». Как это понимать, Сергей Ервандович?

Всё это надумано, вычурно, манерно. А ведь так он хотел свой русский дух изобразить... Странно, что иные проницательные люди не разглядели все эти болезненные манипуляции «центрального» человека нашей литературы в сфере и духа, и слова.

https://prometej.info/blog/istoriya/lozh-na-cypochkah/ - первая часть
https://www.prometej.info/blog/istoriya/lozh-na-cypochkah-okonchanie/ - вторая часть

Как вам?
У меня ощущение гадливости.