Самое неважное
«САМОЕ ВАЖНОЕ»
Этюды и импровизации по роману «Венерин волос» Михаила Шишкина
Постановка - Евгений Каменькович, Мастерская Петра Фоменко
Премьера - 11 ноября 2006
Судьба распорядилась так, чтобы я начала новый год не с какой-нибудь ерунды, а с «самого важного»:) В общем, я ей признательна: только раз в году и выпадает время перечитать любимые книги, пересмотреть любимые фильмы и предаться праздным размышлениям на тему о «самом важном» в твоей жизни с далеко идущими намерениями разделаться со всем остальным. А «Мастерская Петра Фоменко» со всем её антуражем: от окружающего, стремительно меняющего облик ландшафта до остроумных и трогательных программок (сегодня, к примеру, было письмецо), - кроме всего прочего, как оказалось, идеально вписывается в рождественскую картинку.
Отличный спектакль! Классические «фоменки» : образцовый Каменькович, разыгравший сложную, нелинейную прозу в ритме вальса, не потеряв притом ни грана её серьёзности; абстрактная и образная одновременно сценография Владимира Максимова; бесконечно изящные и бесконечно выразительные сёстры Кутеповы в калейдоскопе сменяющих друг друга ролей (одна училка Гальпетра чего стоит!); необычная и совершенно прекрасная Мадлен Джабраилова, за каких-то три часа прожившая целую жизнь - от крохотной малышки до «заслуженной» артистки; Томас Моцкус, которого я только-только открываю для себя как большого, интересного артиста с довольно редким сегодня тёплым мужским обаянием; как всегда, точный в своём andante Рустэм Юскаев; и предсказуемо хорошие Михаил Крылов и Галина Кашковская, которые со студенческих спектаклей, где я их видела в последний раз, только набрали в мастерстве. Толмач Ивана Верховых скучноват, но вроде он и должен быть таким - летописцем, свидетелем прожитой жизни больше, чем её участником. Действительно славный спектакль, смотреть его было удовольствием. Смешной (я хохотала), трогательный - всё при нём. Но человек - существо подлое, и даже в пиковые моменты зрительского наслаждения я не забывалась настолько, чтобы перестать раздумывать: что же здесь не так для меня, почему всё-таки Шишкин не «мой» писатель, а Каменькович, при всём моём восхищении его спектаклями (которые я даже представить не могу, как они сделаны), не «мой» режиссёр? Почему вся эта история, в конечном счёте, не моя и не про меня?
Действительно сложносочинённый, как писали критики, спектакль по декоративной шишкинской прозе, ретиво смешивающий времена и сроки, переплетающий частную жизнь с большой историей и порхающий с одной биографии на другую, как с цветка на цветок. То, что всё происходящее нам пытаются выдать за «этюды и импровизации», иначе как кокетству приписать трудно, так как спектакль прямо-таки поражает своей слаженностью, сыгранностью и срежиссированностью до мельчайших подробностей. Да и трудно, мне кажется, допустить возможность импровизации в пространстве таких изощрённых словесников, как Михаил Шишкин или, скажем, Набоков: слишком большую роль тут играет синтаксическая конструкция и тщательность отделки. Когда Шишкин пускается в повествование, мне на память приходит реплика Натальи Петровны из тургеневского «Месяца в деревне», обращённая к Ракитину (приведу её здесь - не поленюсь): «Вы очень тонко чувствуете так называемые красоты природы и очень изящно, очень умно говорите об них... так изящно, так умно, что, я воображаю, природа должна быть вам несказанно благодарна за ваши изысканно счастливые выражения; вы волочитесь за ней, как раздушенный маркиз на красных каблучках за хорошенькой крестьянкой... Только вот в чём беда: мне иногда кажется, что она никак бы не могла понять, оценить ваших тонких замечаний, точно так же, как крестьянка не поняла бы придворных учтивостей маркиза; природа гораздо проще, даже грубее, чем вы предполагаете, потому что она, слава богу, здорова... Берёзы не тают и не падают в обморок, как нервические дамы». Так и проза Шишкина, на мой крестьянский вкус, чересчур фантастична - чересчур изобилует красивостями, вся состоит из них. Как ни изящны шишкинские обороты, как ни стремятся некоторые из них втереться в твою память и впредь путеводить тебя по жизни, я ни секунды не думаю о том, чтобы довериться их автору, слишком ощущая их искусственность, почти что вымороченность, причём (в отличие от Набокова) не только формальную. Хуже всего для меня то, что творец этой рукотворной вселенной, кажется, совершенно не верит в Бога (что само по себе кажется мне признаком вопиющей нечуткости, в художнике непростительной). Но, будучи человеком тонким, не может совсем миновать эту тему, не восполнив зияющего пробела, и тогда он возводит свою мистику, творит свою религию как бы на пустом месте, ex nihile, так сказать. И вряд ли я сильно погрешу против истины, поскольку цитирую близко к тексту, что «самое важное» в этом новом, рукотворном мире принципиально, намеренно складывается из мелочей, «пустяков», срастается на ходу из подручных реплик и ситуаций. Своего рода обратная перспектива наоборот: смысла нет - давайте же его создадим! То, что у иного классика значило бы явление смысла, здесь случайность, бессмысленная по своей природе, но порождающая смысл (если только повезёт и рядом окажется записывающее устройство вроде Толмача) - столь же летучий и необязательный, как и сами явления. Не потому ли, - спрашиваю я себя, - так скучен мне персонаж Ивана Верховых, жизнь которого прошла как бы подле себя самой. Не из-за этой ли огнеупорности к жгучим глаголам смысла, обступавшим, окутывавшим этот негероический персонаж со всех сторон? И почему-то была неприятна интеллигентская солидарность его героя с культурными швейцарскими служащими в сочетании с его же стыдом за соотечественников-хамов; неприятна позиция человека, стыдящегося за других и восхИщенного над ними - в должность медиатора привратника швейцарского рая.
Автор словно ловит своих персонажей на слове, когда они в самых разнообразных ситуациях оговариваются: «Но самое важное не в этом…» или «Но самое важное в том…» Самое важное оказывается прежде всего несоразмерным нашим представлениям о нём. Это первая тема, и она крепко-накрепко спаяна со второй - темой времени, наглядно прокручиваемым на наших глазах вращающимися (в обе стороны!) стрелками-банкетками. Всё самое важное как бы утоплено во времени: вырастает из него и в него же возвращается, распадаясь на атомы. То немногое, что я смогла унести с собой из месседжа этого спектакля, сводится к мысли, уже почерпнутой мною ранее из советского фильма «Розыгрыш»: там персонаж Олега Табакова (на редкость положительный) пытался донести до своего не по годам прагматичного сына, что смысл жизни - в самой жизни, что он растворён в ней и не должен (по фильму; по Шишкину - не может) быть экстрагирован из неё, иначе он теряет самоё себя. Эта мысль мне близка, но подозреваю, что «это уже совсем другая история».
Занятный момент. Когда в начале спектакля кроха Мадлен Джабраиловой с благоговением вдыхала аромат маминых духов, в воздухе действительно парил некий парфюм, на что, полагаю, никто (и я в том числе) не обращал внимания до того момента, как по сюжету возникли валериановые капли, терпкий и горьковатый аромат которых тут же разлился в зрительном зале; зрители его словили, перешепнулись и впредь стали принюхиваться внимательнее. Далее были продекларированы аромат волос и других духов, но в воздухе всё ещё висел стойкий букет валериановой настойки. Поэтому затрудняюсь сказать, присутствовал ли в этой несложной партитуре ароматов элемент режиссёрского замысла или это было совпадение, чистая случайность, которую, впрочем, в этом спектакле трудно переоценить.
Этюды и импровизации по роману «Венерин волос» Михаила Шишкина
Постановка - Евгений Каменькович, Мастерская Петра Фоменко
Премьера - 11 ноября 2006
Судьба распорядилась так, чтобы я начала новый год не с какой-нибудь ерунды, а с «самого важного»:) В общем, я ей признательна: только раз в году и выпадает время перечитать любимые книги, пересмотреть любимые фильмы и предаться праздным размышлениям на тему о «самом важном» в твоей жизни с далеко идущими намерениями разделаться со всем остальным. А «Мастерская Петра Фоменко» со всем её антуражем: от окружающего, стремительно меняющего облик ландшафта до остроумных и трогательных программок (сегодня, к примеру, было письмецо), - кроме всего прочего, как оказалось, идеально вписывается в рождественскую картинку.
Отличный спектакль! Классические «фоменки» : образцовый Каменькович, разыгравший сложную, нелинейную прозу в ритме вальса, не потеряв притом ни грана её серьёзности; абстрактная и образная одновременно сценография Владимира Максимова; бесконечно изящные и бесконечно выразительные сёстры Кутеповы в калейдоскопе сменяющих друг друга ролей (одна училка Гальпетра чего стоит!); необычная и совершенно прекрасная Мадлен Джабраилова, за каких-то три часа прожившая целую жизнь - от крохотной малышки до «заслуженной» артистки; Томас Моцкус, которого я только-только открываю для себя как большого, интересного артиста с довольно редким сегодня тёплым мужским обаянием; как всегда, точный в своём andante Рустэм Юскаев; и предсказуемо хорошие Михаил Крылов и Галина Кашковская, которые со студенческих спектаклей, где я их видела в последний раз, только набрали в мастерстве. Толмач Ивана Верховых скучноват, но вроде он и должен быть таким - летописцем, свидетелем прожитой жизни больше, чем её участником. Действительно славный спектакль, смотреть его было удовольствием. Смешной (я хохотала), трогательный - всё при нём. Но человек - существо подлое, и даже в пиковые моменты зрительского наслаждения я не забывалась настолько, чтобы перестать раздумывать: что же здесь не так для меня, почему всё-таки Шишкин не «мой» писатель, а Каменькович, при всём моём восхищении его спектаклями (которые я даже представить не могу, как они сделаны), не «мой» режиссёр? Почему вся эта история, в конечном счёте, не моя и не про меня?
Действительно сложносочинённый, как писали критики, спектакль по декоративной шишкинской прозе, ретиво смешивающий времена и сроки, переплетающий частную жизнь с большой историей и порхающий с одной биографии на другую, как с цветка на цветок. То, что всё происходящее нам пытаются выдать за «этюды и импровизации», иначе как кокетству приписать трудно, так как спектакль прямо-таки поражает своей слаженностью, сыгранностью и срежиссированностью до мельчайших подробностей. Да и трудно, мне кажется, допустить возможность импровизации в пространстве таких изощрённых словесников, как Михаил Шишкин или, скажем, Набоков: слишком большую роль тут играет синтаксическая конструкция и тщательность отделки. Когда Шишкин пускается в повествование, мне на память приходит реплика Натальи Петровны из тургеневского «Месяца в деревне», обращённая к Ракитину (приведу её здесь - не поленюсь): «Вы очень тонко чувствуете так называемые красоты природы и очень изящно, очень умно говорите об них... так изящно, так умно, что, я воображаю, природа должна быть вам несказанно благодарна за ваши изысканно счастливые выражения; вы волочитесь за ней, как раздушенный маркиз на красных каблучках за хорошенькой крестьянкой... Только вот в чём беда: мне иногда кажется, что она никак бы не могла понять, оценить ваших тонких замечаний, точно так же, как крестьянка не поняла бы придворных учтивостей маркиза; природа гораздо проще, даже грубее, чем вы предполагаете, потому что она, слава богу, здорова... Берёзы не тают и не падают в обморок, как нервические дамы». Так и проза Шишкина, на мой крестьянский вкус, чересчур фантастична - чересчур изобилует красивостями, вся состоит из них. Как ни изящны шишкинские обороты, как ни стремятся некоторые из них втереться в твою память и впредь путеводить тебя по жизни, я ни секунды не думаю о том, чтобы довериться их автору, слишком ощущая их искусственность, почти что вымороченность, причём (в отличие от Набокова) не только формальную. Хуже всего для меня то, что творец этой рукотворной вселенной, кажется, совершенно не верит в Бога (что само по себе кажется мне признаком вопиющей нечуткости, в художнике непростительной). Но, будучи человеком тонким, не может совсем миновать эту тему, не восполнив зияющего пробела, и тогда он возводит свою мистику, творит свою религию как бы на пустом месте, ex nihile, так сказать. И вряд ли я сильно погрешу против истины, поскольку цитирую близко к тексту, что «самое важное» в этом новом, рукотворном мире принципиально, намеренно складывается из мелочей, «пустяков», срастается на ходу из подручных реплик и ситуаций. Своего рода обратная перспектива наоборот: смысла нет - давайте же его создадим! То, что у иного классика значило бы явление смысла, здесь случайность, бессмысленная по своей природе, но порождающая смысл (если только повезёт и рядом окажется записывающее устройство вроде Толмача) - столь же летучий и необязательный, как и сами явления. Не потому ли, - спрашиваю я себя, - так скучен мне персонаж Ивана Верховых, жизнь которого прошла как бы подле себя самой. Не из-за этой ли огнеупорности к жгучим глаголам смысла, обступавшим, окутывавшим этот негероический персонаж со всех сторон? И почему-то была неприятна интеллигентская солидарность его героя с культурными швейцарскими служащими в сочетании с его же стыдом за соотечественников-хамов; неприятна позиция человека, стыдящегося за других и восхИщенного над ними - в должность медиатора привратника швейцарского рая.
Автор словно ловит своих персонажей на слове, когда они в самых разнообразных ситуациях оговариваются: «Но самое важное не в этом…» или «Но самое важное в том…» Самое важное оказывается прежде всего несоразмерным нашим представлениям о нём. Это первая тема, и она крепко-накрепко спаяна со второй - темой времени, наглядно прокручиваемым на наших глазах вращающимися (в обе стороны!) стрелками-банкетками. Всё самое важное как бы утоплено во времени: вырастает из него и в него же возвращается, распадаясь на атомы. То немногое, что я смогла унести с собой из месседжа этого спектакля, сводится к мысли, уже почерпнутой мною ранее из советского фильма «Розыгрыш»: там персонаж Олега Табакова (на редкость положительный) пытался донести до своего не по годам прагматичного сына, что смысл жизни - в самой жизни, что он растворён в ней и не должен (по фильму; по Шишкину - не может) быть экстрагирован из неё, иначе он теряет самоё себя. Эта мысль мне близка, но подозреваю, что «это уже совсем другая история».
Занятный момент. Когда в начале спектакля кроха Мадлен Джабраиловой с благоговением вдыхала аромат маминых духов, в воздухе действительно парил некий парфюм, на что, полагаю, никто (и я в том числе) не обращал внимания до того момента, как по сюжету возникли валериановые капли, терпкий и горьковатый аромат которых тут же разлился в зрительном зале; зрители его словили, перешепнулись и впредь стали принюхиваться внимательнее. Далее были продекларированы аромат волос и других духов, но в воздухе всё ещё висел стойкий букет валериановой настойки. Поэтому затрудняюсь сказать, присутствовал ли в этой несложной партитуре ароматов элемент режиссёрского замысла или это было совпадение, чистая случайность, которую, впрочем, в этом спектакле трудно переоценить.