Там и здесь
«ТАМ, ВНУТРИ» М. Метерлинка
адаптация пьесы и постановка - Мэттью Лентон, Театральная компания Vanishing Point (Глазго, Великобритания)
Наслаждение! Праздник! Настоящее театральное счастье!
Как же я люблю такой театр - которого больше нигде нет! Который невозможно было подсмотреть, срисовать, скопировать - неоткуда. Который не принадлежит определённой парадигме, стилю, школе, направлению, а стоит себе особняком - единственный на свете. В котором всё от начала до конца придумано сегодня, сначала.
Тема: «окна», «за стеклом». За стеной жилого дома, которая для нас сделалась прозрачной. В этой стене есть пара окон, выходящих на нашу сторону, через которую жильцы и их гости иногда выглядывают наружу, но для нас они встроены в одно большое окно, почти совпадающее с границами портала сцены. «Там, внутри» значит за четвёртой стеной - материальной, со звукоизоляцией (музыку слышно, голосов нет), но совершенно прозрачной.
Пьесу Метерлинка я читала в прошлой жизни, но не помню, конечно. И спектакль не напомнил. По-видимому, тут своя история, но перечитать захотелось. Пьеса здесь только повод для спектакля. Ставят не слова и не «между слов». Где-то они звучат, а где-то нам как будто отключают звук, и мы только смотрим и - без слов всё понимаем. Не меньше понимаем, чем обычно, а даже больше - и в этом суть. Пьеса здесь обрамлена молчанием: первые слова раздаются минуте на 10-й, а в конце (не в самом финале, но незадолго до него) нас снова окунают в молчание: действующие лица там, за стеклом, ещё продолжают что-то говорить друг другу, а мы их уже не слышим, но теперь, наученные преподанным нам уроком, знаем всё, что они говорят, почти дословно, наверняка.
К моменту появления первых титров слов уже многое понятно. Дом на семи ветрах. В доме накрыт стол, ждут гостей. Хозяин, мужчина лет 60-ти, одет наполовину (на верхнюю половину), ходит из комнаты в комнату, то ли ищет чего-то, то ли проверяет, всё ли в порядке. Девушка в нарядном платье потихоньку, пока никого нет в комнате, поправляет бельё, подмахивает ресницы - последний штрих (воображаю, сколько физиологических подробностей отжал бы из этой ситуации Херманис). Где-то в левой кулисе, за кадром, открывается дверь, и по одному начинают приходить гости. Энн - дама лет 60-ти, имеющая виды на симпатичного вдовца Питера, сделавшая себе причёску и испёкшая пирог. Пол - молодой мужчина без особых примет. Аврора - весёлая молодая женщина в тёмно-красном платье и с бутылкой вина в руках - «божественная шлюха», в которую Пол влюблён и полагает (не без оснований, я бы сказала, но всё же ошибочно), что это взаимно. Тинэйджер Давид, который принёс в подарок хозяину домашнее растение, напоминающее мочалку, бывшую в употреблении, - возлюбленный внучки хозяина Руби. И ещё один молодой человек, о котором хозяин дома понятия не имеет, кто он; даже имени его не знает: полагает, что это Дамир, а сам «Дамир» (да и остальные гости) гадает, о ком это он... Сначала мы их совсем не слышим, ни слова. Потом голос (или титры) начинают доносить до нас их мысли, очевидно не совпадающие с теми этикетными репликами, которые они произносят там, внутри.
Как только полились эти неслышные мысли, я поймала себя на том, что могу смотреть на это бесконечно. Ничего натужного, изощрённого, специального, вымороченного - а всё есть; так тихо, а столько всего происходит. Никакой развесистой театральной клюквы, никаких спецэффектов: обычный кукольный уютный дом, обои в цветочек, на стене картинки в рамочках - скорее, в память о ком-то, чем для красоты, накрытый стол, вечеринка… Никакого актёрского кривлянья - ни пафоса-с-надрывом, ни по-своему кокетливой натуралистической псевдоестественности. В этом спектакле играют постольку, поскольку люди вообще лицедействуют: строят из себя кого-то, носят маски, говорят то, что, как они полагают, хотят от них услышать, всеми правдами и неправдами вымогая свою порцию человеческого тепла. Это люди стараются, наигрывают, а актёры, которые их играют, существуют очень естественно и даже как-то воздушно. Замечательно, что действующие лица спектакля носят имена своих исполнителей: Питер - Питер Келли, Руби - Руби Ричардсон, Энн - Энн Скотт-Джонс, Аврора - Аврора Перес, Пол - Пол Томас Хиккей, Давид - Давид Пини Карензи, Дамир - Дамир Тодорович. (На фотографиях на сайте фестиваля, между прочим, совершенно другие люди; вообще, фотографии не передают...).
Люди говорят - мы их не слышим, но по ситуации, по точной мимике актёров и мизансценам догадываемся, о чём они говорят. Человек подумал одно, сказал другое (или ничего не сказал), а мы видим и первое, и второе (впервые поняла, с каким наслаждением в старинном театре могли восприниматься реплики «в сторону»); мысли даже отчётливее, чем слова. Видим, как человек силится преодолеть этот зазор между своими внутренними запросами и тем, что предлагает ему ситуация: никого по возможности не обижая, получить своё удовольствие от жизни - похвастаться своими талантами, мнимыми или реальными, отдохнуть, расслабиться, прислониться к ближнему, согреться, стяжать любовь. Желания, планы, мысли. Мысли, планы, желания. Каким наглядным в этом спектакле предстаёт это покрывало майя, которым человек истово отгораживается от надвигающейся на него бесконечности… В какой-то момент все действующие лица, как по команде, застыли, уставившись в пространство, словно Снежная Королева из сказки дохнула на них своим холодом; какую-то секунду в их лицах не было ничего смешного, кроме готовности внимать… А затем стряхнули с себя эту тишину, как морок, и, так ничего и не поняв, снова пустились в разговоры.
Как передовой режиссёр с современным художественным мышлением Мэттью Лентон по-своему утверждает относительность слова. Смысл не в словах: глядя на этих людей, мы без слов понимаем их лучше, чем они сами себя и друг друга, проводя всё время в разговорах. Но парадоксальным образом именно поэтому слово, когда оно наконец здесь звучит, обретает вес. Удивительно: за всё время действия мы не слышим иного голоса, кроме голоса «снаружи», читающего чужие мысли. Мы не слышим ни одной из метерлинковских реплик, которые произносятся участниками вечеринки. А зал сидит не дыша и прислушивается так, будто здесь можно что-то пропустить. И ведь правда - можно! По мере развития действия тишина, которая сначала была тождественна отсутствию слов, начинает наполняться вниманием к этим людям, и на фоне такой тишины, наполненной, обжитой, ловишь каждое слово. Слова приходят уже окружённые густым облаком подробностей, которые ты «вычитал», просто наблюдая за поведением персонажей, светским, повседневным, обычным. Оказывается, что человеку и не надо открывать рот: на нём и без того всё написано - надо только смотреть внимательнее. Капелька внимания - и бестактный человек становится тактичным, неприятный милым, нелюбимый любимым. Смотреть и помнить, что на тебя тоже смотрят; что каждую секунду есть кто-то, кто тебя видит таким, какой ты есть на самом деле, и научиться жить под взглядом.
Долгое время театр нам как бы говорил: всё сложно - жизнь сложнее, чем кажется; и был прав. Но маятник качнулся, и теперь, чтобы оставаться правдивым, нужно двигаться в обратную сторону, заново открывая для себя простые вещи. За годы постмодерна мы помаленьку притерпелись к моральному релятивизму и даже возвели его в ранг добродетели как своего рода вежливость, политкорректность: что есть истина, что бы нам с ней считаться, и кто может взять на себя такое право говорить от лица истины? «Что есть истина?» - вопрошает Понтий Пилат булгаковского Христа, саркастически или пожимая плечами. - «Истина в том, что у тебя болит голова». Истина - это то, что есть; всегда и особенно в данный момент. Если бы мы чуть меньше были заняты собой, мы видели бы всё то же самое, что видит в этом спектакле душа, заглянувшая в окошко дома, туда, вовнутрь. Спектакль Мэттью Лентона прививает нам этот насущный навык незаинтересованного внимания к настоящему моменту.
P.S. Впервые была в Театре Луны. Думала, это какой-нибудь подвальчик, а это несколько этажей фешенебельного интерьера в самом центре Москвы. И всё продумано, отовсюду хорошо видно. Всё для человека, всё для блага человека. Кроме - нумерации рядов, с которой надо было умудриться напутать.
адаптация пьесы и постановка - Мэттью Лентон, Театральная компания Vanishing Point (Глазго, Великобритания)
Наслаждение! Праздник! Настоящее театральное счастье!
Как же я люблю такой театр - которого больше нигде нет! Который невозможно было подсмотреть, срисовать, скопировать - неоткуда. Который не принадлежит определённой парадигме, стилю, школе, направлению, а стоит себе особняком - единственный на свете. В котором всё от начала до конца придумано сегодня, сначала.
Тема: «окна», «за стеклом». За стеной жилого дома, которая для нас сделалась прозрачной. В этой стене есть пара окон, выходящих на нашу сторону, через которую жильцы и их гости иногда выглядывают наружу, но для нас они встроены в одно большое окно, почти совпадающее с границами портала сцены. «Там, внутри» значит за четвёртой стеной - материальной, со звукоизоляцией (музыку слышно, голосов нет), но совершенно прозрачной.
Пьесу Метерлинка я читала в прошлой жизни, но не помню, конечно. И спектакль не напомнил. По-видимому, тут своя история, но перечитать захотелось. Пьеса здесь только повод для спектакля. Ставят не слова и не «между слов». Где-то они звучат, а где-то нам как будто отключают звук, и мы только смотрим и - без слов всё понимаем. Не меньше понимаем, чем обычно, а даже больше - и в этом суть. Пьеса здесь обрамлена молчанием: первые слова раздаются минуте на 10-й, а в конце (не в самом финале, но незадолго до него) нас снова окунают в молчание: действующие лица там, за стеклом, ещё продолжают что-то говорить друг другу, а мы их уже не слышим, но теперь, наученные преподанным нам уроком, знаем всё, что они говорят, почти дословно, наверняка.
К моменту появления первых титров слов уже многое понятно. Дом на семи ветрах. В доме накрыт стол, ждут гостей. Хозяин, мужчина лет 60-ти, одет наполовину (на верхнюю половину), ходит из комнаты в комнату, то ли ищет чего-то, то ли проверяет, всё ли в порядке. Девушка в нарядном платье потихоньку, пока никого нет в комнате, поправляет бельё, подмахивает ресницы - последний штрих (воображаю, сколько физиологических подробностей отжал бы из этой ситуации Херманис). Где-то в левой кулисе, за кадром, открывается дверь, и по одному начинают приходить гости. Энн - дама лет 60-ти, имеющая виды на симпатичного вдовца Питера, сделавшая себе причёску и испёкшая пирог. Пол - молодой мужчина без особых примет. Аврора - весёлая молодая женщина в тёмно-красном платье и с бутылкой вина в руках - «божественная шлюха», в которую Пол влюблён и полагает (не без оснований, я бы сказала, но всё же ошибочно), что это взаимно. Тинэйджер Давид, который принёс в подарок хозяину домашнее растение, напоминающее мочалку, бывшую в употреблении, - возлюбленный внучки хозяина Руби. И ещё один молодой человек, о котором хозяин дома понятия не имеет, кто он; даже имени его не знает: полагает, что это Дамир, а сам «Дамир» (да и остальные гости) гадает, о ком это он... Сначала мы их совсем не слышим, ни слова. Потом голос (или титры) начинают доносить до нас их мысли, очевидно не совпадающие с теми этикетными репликами, которые они произносят там, внутри.
Как только полились эти неслышные мысли, я поймала себя на том, что могу смотреть на это бесконечно. Ничего натужного, изощрённого, специального, вымороченного - а всё есть; так тихо, а столько всего происходит. Никакой развесистой театральной клюквы, никаких спецэффектов: обычный кукольный уютный дом, обои в цветочек, на стене картинки в рамочках - скорее, в память о ком-то, чем для красоты, накрытый стол, вечеринка… Никакого актёрского кривлянья - ни пафоса-с-надрывом, ни по-своему кокетливой натуралистической псевдоестественности. В этом спектакле играют постольку, поскольку люди вообще лицедействуют: строят из себя кого-то, носят маски, говорят то, что, как они полагают, хотят от них услышать, всеми правдами и неправдами вымогая свою порцию человеческого тепла. Это люди стараются, наигрывают, а актёры, которые их играют, существуют очень естественно и даже как-то воздушно. Замечательно, что действующие лица спектакля носят имена своих исполнителей: Питер - Питер Келли, Руби - Руби Ричардсон, Энн - Энн Скотт-Джонс, Аврора - Аврора Перес, Пол - Пол Томас Хиккей, Давид - Давид Пини Карензи, Дамир - Дамир Тодорович. (На фотографиях на сайте фестиваля, между прочим, совершенно другие люди; вообще, фотографии не передают...).
Люди говорят - мы их не слышим, но по ситуации, по точной мимике актёров и мизансценам догадываемся, о чём они говорят. Человек подумал одно, сказал другое (или ничего не сказал), а мы видим и первое, и второе (впервые поняла, с каким наслаждением в старинном театре могли восприниматься реплики «в сторону»); мысли даже отчётливее, чем слова. Видим, как человек силится преодолеть этот зазор между своими внутренними запросами и тем, что предлагает ему ситуация: никого по возможности не обижая, получить своё удовольствие от жизни - похвастаться своими талантами, мнимыми или реальными, отдохнуть, расслабиться, прислониться к ближнему, согреться, стяжать любовь. Желания, планы, мысли. Мысли, планы, желания. Каким наглядным в этом спектакле предстаёт это покрывало майя, которым человек истово отгораживается от надвигающейся на него бесконечности… В какой-то момент все действующие лица, как по команде, застыли, уставившись в пространство, словно Снежная Королева из сказки дохнула на них своим холодом; какую-то секунду в их лицах не было ничего смешного, кроме готовности внимать… А затем стряхнули с себя эту тишину, как морок, и, так ничего и не поняв, снова пустились в разговоры.
Как передовой режиссёр с современным художественным мышлением Мэттью Лентон по-своему утверждает относительность слова. Смысл не в словах: глядя на этих людей, мы без слов понимаем их лучше, чем они сами себя и друг друга, проводя всё время в разговорах. Но парадоксальным образом именно поэтому слово, когда оно наконец здесь звучит, обретает вес. Удивительно: за всё время действия мы не слышим иного голоса, кроме голоса «снаружи», читающего чужие мысли. Мы не слышим ни одной из метерлинковских реплик, которые произносятся участниками вечеринки. А зал сидит не дыша и прислушивается так, будто здесь можно что-то пропустить. И ведь правда - можно! По мере развития действия тишина, которая сначала была тождественна отсутствию слов, начинает наполняться вниманием к этим людям, и на фоне такой тишины, наполненной, обжитой, ловишь каждое слово. Слова приходят уже окружённые густым облаком подробностей, которые ты «вычитал», просто наблюдая за поведением персонажей, светским, повседневным, обычным. Оказывается, что человеку и не надо открывать рот: на нём и без того всё написано - надо только смотреть внимательнее. Капелька внимания - и бестактный человек становится тактичным, неприятный милым, нелюбимый любимым. Смотреть и помнить, что на тебя тоже смотрят; что каждую секунду есть кто-то, кто тебя видит таким, какой ты есть на самом деле, и научиться жить под взглядом.
Долгое время театр нам как бы говорил: всё сложно - жизнь сложнее, чем кажется; и был прав. Но маятник качнулся, и теперь, чтобы оставаться правдивым, нужно двигаться в обратную сторону, заново открывая для себя простые вещи. За годы постмодерна мы помаленьку притерпелись к моральному релятивизму и даже возвели его в ранг добродетели как своего рода вежливость, политкорректность: что есть истина, что бы нам с ней считаться, и кто может взять на себя такое право говорить от лица истины? «Что есть истина?» - вопрошает Понтий Пилат булгаковского Христа, саркастически или пожимая плечами. - «Истина в том, что у тебя болит голова». Истина - это то, что есть; всегда и особенно в данный момент. Если бы мы чуть меньше были заняты собой, мы видели бы всё то же самое, что видит в этом спектакле душа, заглянувшая в окошко дома, туда, вовнутрь. Спектакль Мэттью Лентона прививает нам этот насущный навык незаинтересованного внимания к настоящему моменту.
P.S. Впервые была в Театре Луны. Думала, это какой-нибудь подвальчик, а это несколько этажей фешенебельного интерьера в самом центре Москвы. И всё продумано, отовсюду хорошо видно. Всё для человека, всё для блага человека. Кроме - нумерации рядов, с которой надо было умудриться напутать.