О ЛЮБВИ И ВОЙНЕ... "БАТАЛЬОНЫ ПРОСЯТ ОГНЯ" (ДВЕ СЦЕНЫ ИЗ ОДНОГО ФИЛЬМА)
"
- Ты ждала меня, Шура?
- Я? Да, наверно, ждала.
- Почему говоришь так холодно?
- А ты? Неужели тебе женщин не хватало там, в госпитале? Красивый, ордена... Там любят фронтовиков... Ну, что же ты молчишь? Так сразу и замолчал...
- Шура! Я очень скучал...
- Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена... Любовница. На срок войны...
- Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?
- А ты там целовал других женщин и не думал, конечно, об этом. Ах, ты соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал.
- Госпиталь перебрасывали с места на место. Адрес менялся. Ты сама знаешь.
- Я знаю, что тебе нужно от меня...
- Замолчи, Шура!
- Вот видишь, "замолчи"! Ну что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.
- Прости.
Он сказал это и услышал, как Шура ненужно засмеялась. Они стояли шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса все прибывавших на остров солдат, порой приносил струю тошнотного запаха разлагающихся убитых лошадей, с сухим шорохом порошил листьями. Они сыпались, отрываясь от мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель - по острову вольно гулял октябрь. В темноте смутно белело Шурино лицо, знакомо темнели полоски бровей, и Борису казалось, что сквозь шинель он чувствовал упругую ее грудь. Но ему был неприятен ее ненужный смех, ее вызывающий, горечью зазвеневший голос. Борис сказал:
- Все это мне не нравится, Шура.
Он обнял ее за неподвижно прямую спину, нашел холодные губы, сильно, до боли прижался к ним, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала ему слабым, равнодушным движением губ, и он легонько раздраженно оттолкнул ее от себя.
- Ты забыла меня? - И, помолчав, повторил: - Ты забыла меня?
Она стояла неподвижно.
- Нет...
- Что нет?
- Нет, - повторила она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный глоток, получился у нее в горле.
- Шура, я тебя не узнаю. Ну, в чем дело? - Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.
Она молчала. Совсем рядом, едва не задев, ломясь через кусты и переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру. Они что-то несли. Один сказал: "К утру успеть бы..."
Нетерпеливо переждав, Борис обнял Шуру, приблизил ее лицо к своему, увидел, как темные брови ее горько, бессильно задрожали, и, откинув голову, кусая губы, она вдруг беззвучно, прерывисто заплакала, сдерживаясь. Она словно рыдала в себя, без слез.
- Ну что, что? - с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к себе.
- Тебя убьют, - выдавила она. - Убьют. Такого...
- Что? - Он засмеялся. - Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?
Он нашел ее рот, сухой, горячий, но она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне, оттуда сказала злым голосом:
- Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком...
- Какой ребенок?
- Он может быть.
- Он, может быть, есть? - тихо спросил Борис, подходя к ней. - Ну, что уж там "может быть"! Есть?
- Нет, - ответила она и медленно покачала головой. - Нет. И не будет. От тебя не будет.
- А я бы хотел. - Он улыбнулся. - Интересно, какая ты мать. И жена. - Потом взял ее руку, сжал сильно, почти приказал: - Хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. (Борис обманывал ее.) Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал (весело усмехнулся). Ну, поцелуй меня.
Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.
- Ну, поцелуй же, - настойчиво попросил он. - Я очень соскучился. Вот так обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и поцелуй!
- Приказываешь? Да? - безразличным голосом спросила она, пытаясь освободить руки, но Борис не отпустил, уверенно обвил их вокруг своей шеи.
- Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.
- А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!
- Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего, как ты напророчила, и не придется целовать тебя...
Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к Борису, слабо прижалась грудью к его груди, подняла лицо.
Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.
"Опять, все опять началось", - думала Шура с тоской, когда они шли к батарее.
Борис говорил ей устало:
- Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?
"Нет, я не верю, - думала Шура, - но я виновата, виновата сама... Ему нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он сам не верит... Все временно, все ненадежно... Он рвался сюда? Нет, не я тянула его. Он относится ко мне, как вообще к женщине, ни разу серьезно не сказал, что любит. Да если бы и услышала это, не поверила бы. Он только сказал однажды, что самое лучшее, что создала природа, - это женщина... мать... жена... Жена!.. Полевая, походная... А если ребенок? Здесь ребенок?"
Злые, бессильные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание горячей, душащей спазмой.
А Борис в это время, нежно, сильно прижав ее плечо к своему, спросил обеспокоенным тоном:
- Ну, что молчишь?
Тогда она ответила, сглотнув слезы, чтобы он не заметил их, - все равно не понял бы ее:
- В батарею пришли.
В отдаленном огне ракет возникли темневшие между деревьями снарядные ящики. Силуэт часового около них не пошевелился, когда под ногами Бориса и Шуры зашуршали листья".
Юрий Бондарев "Батальоны просят огня"
- Ты ждала меня, Шура?
- Я? Да, наверно, ждала.
- Почему говоришь так холодно?
- А ты? Неужели тебе женщин не хватало там, в госпитале? Красивый, ордена... Там любят фронтовиков... Ну, что же ты молчишь? Так сразу и замолчал...
- Шура! Я очень скучал...
- Скуча-ал? Ну кто я тебе? Полевая походная жена... Любовница. На срок войны...
- Ты обо всем этом подумала, когда меня не было здесь?
- А ты там целовал других женщин и не думал, конечно, об этом. Ах, ты соскучился? Ты так соскучился, что даже письмеца ни одного не прислал.
- Госпиталь перебрасывали с места на место. Адрес менялся. Ты сама знаешь.
- Я знаю, что тебе нужно от меня...
- Замолчи, Шура!
- Вот видишь, "замолчи"! Ну что ж, я ведь тоже солдат. Слушаюсь.
- Прости.
Он сказал это и услышал, как Шура ненужно засмеялась. Они стояли шагах в тридцати от воронки. Ветер, колыхая во тьме голоса все прибывавших на остров солдат, порой приносил струю тошнотного запаха разлагающихся убитых лошадей, с сухим шорохом порошил листьями. Они сыпались, отрываясь от мотающихся на ветру ветвей, цеплялись за шинель - по острову вольно гулял октябрь. В темноте смутно белело Шурино лицо, знакомо темнели полоски бровей, и Борису казалось, что сквозь шинель он чувствовал упругую ее грудь. Но ему был неприятен ее ненужный смех, ее вызывающий, горечью зазвеневший голос. Борис сказал:
- Все это мне не нравится, Шура.
Он обнял ее за неподвижно прямую спину, нашел холодные губы, сильно, до боли прижался к ним, почувствовав свежую скользкость ее зубов. Она отвечала ему слабым, равнодушным движением губ, и он легонько раздраженно оттолкнул ее от себя.
- Ты забыла меня? - И, помолчав, повторил: - Ты забыла меня?
Она стояла неподвижно.
- Нет...
- Что нет?
- Нет, - повторила она упрямо, и странный звук, похожий на сдавленный глоток, получился у нее в горле.
- Шура, я тебя не узнаю. Ну, в чем дело? - Он взял ее за плечи, несильно тряхнул.
Она молчала. Совсем рядом, едва не задев, ломясь через кусты и переговариваясь, прошла группа солдат к Днепру. Они что-то несли. Один сказал: "К утру успеть бы..."
Нетерпеливо переждав, Борис обнял Шуру, приблизил ее лицо к своему, увидел, как темные брови ее горько, бессильно задрожали, и, откинув голову, кусая губы, она вдруг беззвучно, прерывисто заплакала, сдерживаясь. Она словно рыдала в себя, без слез.
- Ну что, что? - с жалостью спросил он, прижимая ее, вздрагивающую, к себе.
- Тебя убьют, - выдавила она. - Убьют. Такого...
- Что? - Он засмеялся. - Прекрати слезы! Глупо, черт возьми! Что за панихида?
Он нашел ее рот, сухой, горячий, но она резко отклонила голову, вырвалась и, отступая от него, прислонилась спиной к сосне, оттуда сказала злым голосом:
- Не надо. Не хочу. Ничего не надо. Мы с тобой четыре месяца. Фронтовая любовница с ребенком?.. Не хочу! И меня могут убить с ребенком...
- Какой ребенок?
- Он может быть.
- Он, может быть, есть? - тихо спросил Борис, подходя к ней. - Ну, что уж там "может быть"! Есть?
- Нет, - ответила она и медленно покачала головой. - Нет. И не будет. От тебя не будет.
- А я бы хотел. - Он улыбнулся. - Интересно, какая ты мать. И жена. - Потом взял ее руку, сжал сильно, почти приказал: - Хватит слез. В госпитале я тебе не изменял. (Борис обманывал ее.) Умирать не собираюсь. Еще тебя недоцеловал (весело усмехнулся). Ну, поцелуй меня.
Шура стояла, прислонясь затылком к сосне.
- Ну, поцелуй же, - настойчиво попросил он. - Я очень соскучился. Вот так обними (он положил ее безжизненные руки к себе на плечи), прижмись и поцелуй!
- Приказываешь? Да? - безразличным голосом спросила она, пытаясь освободить руки, но Борис не отпустил, уверенно обвил их вокруг своей шеи.
- Глупости, Шура! Ведь я еще не командир батареи. Пока Кондратьев.
- А уже всем приказывал! Как ты любишь командовать!
- Все же это моя батарея. Честное слово, укокошит ни с того ни с сего, как ты напророчила, и не придется целовать тебя...
Шура со всхлипом вздохнула, вдруг тихо подалась к Борису, слабо прижалась грудью к его груди, подняла лицо.
Он крепко обнял ее, ставшую привычно податливой.
"Опять, все опять началось", - думала Шура с тоской, когда они шли к батарее.
Борис говорил ей устало:
- Я рвался сюда. К тебе. Неужели не веришь?
"Нет, я не верю, - думала Шура, - но я виновата, виновата сама... Ему нужно оправдывать ненужную эту любовь, в которую он сам не верит... Все временно, все ненадежно... Он рвался сюда? Нет, не я тянула его. Он относится ко мне, как вообще к женщине, ни разу серьезно не сказал, что любит. Да если бы и услышала это, не поверила бы. Он только сказал однажды, что самое лучшее, что создала природа, - это женщина... мать... жена... Жена!.. Полевая, походная... А если ребенок? Здесь ребенок?"
Злые, бессильные слезы подступили к ее горлу, сдавили дыхание горячей, душащей спазмой.
А Борис в это время, нежно, сильно прижав ее плечо к своему, спросил обеспокоенным тоном:
- Ну, что молчишь?
Тогда она ответила, сглотнув слезы, чтобы он не заметил их, - все равно не понял бы ее:
- В батарею пришли.
В отдаленном огне ракет возникли темневшие между деревьями снарядные ящики. Силуэт часового около них не пошевелился, когда под ногами Бориса и Шуры зашуршали листья".
Юрий Бондарев "Батальоны просят огня"