У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО. ЧАСТЬ 4. СВЯЗИСТКИ
Антонина Максимовна Князева, младший сержант, связистка
«У нашей матери не было сыновей... Росло пять дочерей. Объявили: «Война!» У меня был отличный музыкальный слух. Мечтала поступать в консерваторию. Я решила, что слух мой пригодится на фронте, я буду связисткой.
Эвакуировались в Сталинград. А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал...»
Ульяна Осиповна Немзер, сержант, телефонистка
«Мой отец, я знала, убит... Брат погиб. И погибнуть или не погибнуть - уже не имело для меня значения. Жалко было только нашу маму. Из красавицы она мгновенно превратилась в старую женщину, очень обиженную на судьбу, она не могла жить без папы.
- Зачем ты идешь на войну? - спросила она.
- Отомстить за папу.
- Папа бы не перенес, когда бы увидел тебя с винтовкой.
А папа мне в детстве косички заплетал. Банты завязывал. Он и сам любил красивую одежду больше, чем мама.
Служила я в части телефонисткой. Больше всего запомнила, как командир кричал в трубку: «Пополнение! Прошу пополнение! Требую пополнение!!» И так каждый день...»
Надежда Васильевна Алексеева, рядовая, телеграфистка
«Дали нам вагоны... Товарняк... Нас двенадцать девчонок, остальные все мужчины. Десять - пятнадцать километров проедем, и поезд стоит. Десять - пятнадцать километров - и опять нас в тупик. Ни воды, ни туалета... Понятно?
Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые... У меня были они все... Но не буду же я вместе с мужчинами.. Не буду вместе вшей этих жарить. Стыдно. Выбросила свитер и осталась в одном платьице. На какой-то станции чужая женщина вынесла мне кофточку, туфли старые.
Долго ехали, а потом еще долго шли пешком. Был мороз. Я шла и все время держала зеркальце: не обморозилась ли? К вечеру вижу, что обморозила щеки. До чего глупая была... Слышала, что когда обморозишь щеки, то они белые. А у меня красные-красные. Думаю, что пусть бы они всегда у меня были обмороженные. А назавтра они почернели...»
Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне стрелкового корпуса
«Не так легко было сделать из нас солдат... Не так просто...
Получили обмундирование. Старшина построил:
- Выровнять носки.
Мы выравниваем. Носки ровные, а сами-то мы сзади, потому что сапоги сорокового - сорок первого размеров. Он:
- Носочки, носочки!
А потом:
- Курсантки, грудь четвертого человека!
У нас это, конечно, не получается, и он на весь голос:
- Что вы там в карманы гимнастерок положили?
Мы смеемся.
- Отставить смех, - кричит старшина.
Чтобы четко и правильно отработать прием приветствия, все - от стульев до вывешенных плакатов - заставлял приветствовать. Ох, и намучился он с нами.
В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины - в мужское отделение, а мы - в женское. Женщины кричат, кто что закрывает:
"Солдаты идут!" Нас не различишь - девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера привели. Мы ему говорим:
- Так куда нам идти?
Он тогда давай на женщин кричать:
- Это же девчата!
- Какие то девчата, то солдаты...»
Мария Николаевна Щелокова, сержант, командир отделения связи
«Жили мы в земле... Как кроты... Но какие-то безделушечки у нас сохранялись. Весной веточку принесешь, поставишь. Радуешься. А ведь завтра тебя может и не быть, - об этом про себя думали. И запоминаешь-запоминаешь... Девочке одной прислали из дому платьице шерстяное. Мы завидовали, хотя носить свое платье не разрешалось. А старшина, это же мужчина, ворчал: "Лучше бы тебе простынку прислали. Полезнее". У нас простыней не было, подушек тоже. Мы спали на ветках, на соломе. Но у меня были припрятаны сережки, я ночью надену и сплю с ними...
Когда меня первый раз контузило, я не слышала и не говорила.
Сказала себе: если не восстановится голос, брошусь под поезд. Я так пела, и вдруг голоса нет. Но голос вернулся.
Счастливая я, сережки надела. Прихожу на дежурство - кричу от радости:
- Товарищ старший лейтенант, докладывает дежурная такая-то...
- А это что?
- Как что?
- Вон отсюда!
- В чем дело?
- Немедленно выдернуть сережки! Что это за солдат?
Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него немножко влюблены. Он нам говорил, что на войне требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат... А хотелось быть еще красивой... Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине - что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно - герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба...»
Зинаида Прокофьевна Гомарева, телеграфистка
«Мужчины... Они другие... Не всегда нас понимали...
Но своего полковника Птицына мы очень любили. Звали "Батей". Он был не похож на других, понимал нашу женскую душу. Под Москвой, это же отступление, самое тяжелое время, а он нам говорит:
- Девушки, Москва рядом. Я привезу вам парикмахера. Красьте брови, ресницы, завивки делайте. Пусть это не положено, но я хочу, чтобы вы были красивыми. Война длинная... Не скоро кончится...
И привез какую-то парикмахершу. Мы сделали завивки, покрасились. И такие счастливые...»
Галина Дмитриевна Запольская, телефонистка
«До войны я работала в армии телефонисткой... Наша часть находилась в городе Борисове, куда война докатилась в первые же недели. Начальник связи выстроил всех нас. Мы не служили, не солдаты, мы были вольнонаемные.
Он нам говорит:
- Началась война жестокая. Вам будет очень трудно, девушкам. И пока не поздно, если кто хочет, можете вернуться к себе домой. А те, кто пожелает остаться на фронте, шаг вперед...
И все девушки, как одна, шаг вперед сделали. Человек нас двадцать. Все готовы были защищать Родину. А до войны я даже военные книжки не любила, любила читать про любовь. А тут?!
Сидели за аппаратами сутками, целыми сутками. Солдаты принесут нам котелки, перекусим, подремлем тут же, возле аппаратов, и снова надеваем наушники. Некогда было помыть голову, тогда я попросила: "Девочки, отрежьте мне косы..."»
Мария Семеновна Калиберда, старший сержант, связистка
«Зачислили меня в полк связи... Никогда бы не пошла в связь и не согласилась бы, потому что я не понимала, что это тоже воевать. Приехал к нам командир дивизии, все построились. Была у нас Машенька Сунгурова. И вот эта Машенька выходит из строя:
- Товарищ генерал, разрешите обратиться.
Он говорит:
- Ну, обращайтесь, обращайтесь, боец Сунгурова!
- Рядовая Сунгурова просит освободить ее от службы в связи и направить туда, где стреляют.
Вы понимаете, мы были все так настроены. У нас представление, что то, чем мы занимаемся - связь, это очень мало, это даже унижает нас, надо быть только на переднем крае.
У генерала сразу исчезла улыбка:
- Девчоночки мои! (А вы бы видели, какие мы были тогда - не евшие, не спавшие, одним словом, он уже не как командир, а как отец с нами заговорил). Вы, наверное не понимаете своей роли на фронте, вы - наши глаза и уши, армия без связи, как человек без крови.
Машенька Сунгурова первая не выдержала:
- Товарищ генерал! Рядовая Сунгурова, как штык, готова выполнять любое ваше задание!
Мы ее потом так до конца войны и звали: "Штык".
...В июне сорок третьего на Курской дуге нам вручают знамя полка, а наш полк, сто двадцать девятый отдельный полк связи шестьдесят пятой армии, уже был на восемьдесят процентов женский. И вот я хочу рассказать, чтобы вы получили представление... Поняли... Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все мы почувствовали себя счастливыми. Нам оказали доверие, мы теперь такой полк как все - танковый, стрелковый. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела «куриной слепотой», это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души...»
Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка
«Прибыли мы к Сталинграду... Там смертные бои шли. Самое смертельное место... Вода и земля были красные... И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: "Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты". А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла...
В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство... Наив! Командир кричит: «Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать... Убьет!» Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь.
Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого... Все убитые...»
Мария Николаевна Василевская, сержант, связистка
«На войне было столько чудес... Я вам расскажу...
Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома...» Аня не закрывает глаза, она ждет...
Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька...» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины...» Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза...»
Мария Семеновна Калиберда, сержант, связистка
«Мы стремились... Мы не хотели, чтобы о нас говорили: "Ах, эти женщины!" И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..."
А как быть мужчиной? Невозможно быть мужчиной. Наши мысли - это одно, а наша природа - это другое. Наша биология...
Идем... Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш-бросок - тридцать километров.
Тридцать! Жара дикая... И после нас красные пятна на песке... Следы красные... Ну, дела эти... Наши... Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают... Не смотрят под ноги... Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали... Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали". Ваты и бинтов для раненых не хватало... А не то, что... Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках... Ну, идем... В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем... К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины - кто куда прятаться. Нас зовут... А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде... Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли... Под осколками... Вот оно... Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло....
Может, первый раз тогда я захотела быть мужчиной... Первый раз...
И вот - Победа. Я первое время иду по улице - и не верю, что Победа. Я сяду за стол - и не верю, что Победа. Победа!! Наша победа...»
А. Раткина, младший сержант, телефонистка
«У нас один офицер влюбился в немецкую девушку...
Дошло до начальства... Его разжаловали и отправили в тыл. Если бы изнасиловал... Это... Конечно, было...У нас мало пишут, но это - закон войны. Мужчины столько лет без женщин обходились, и, конечно, ненависть. Войдем в городок или деревню - первые три дня на грабеж и... Ну, негласно, разумеется... Сами понимаете... А через три дня уже можно было и под трибунал попасть. Под горячую руку. А три дня пили и... А тут - любовь. Офицер сам признался в особом отделе - любовь. Конечно, это - предательство... Влюбиться в немку - в дочь или жену врага? Это... И... Ну, короче, забрали у него фотографии, ее адрес. Конечно...
Я помню... Конечно, я помню изнасилованную немку. Она лежала голая, граната засунута между ног... Сейчас стыдно, а тогда я стыд не чувствовала. Чувства, конечно, менялись. Одно мы чувствовали в первые дни, а второе - потом... Через несколько месяцев... К нам в батальон... К нашему командиру пришли пять немецких девушек. Они плакали... Гинеколог осмотрел: у них там - раны. Раны рваные. Все трусы в крови... Их всю ночь насиловали. Солдаты стояли в очереди...
Не записывайте... Выключите магнитофон... Правда! Все - правда!
Построили наш батальон... Этим немецким девушкам сказали: идите и ищите, если кого-нибудь узнаете - расстреляем на месте. Не посмотрим на звание. Нам стыдно! Но они сидели и плакали. Они не хотели... Они не хотели больше крови. Так и сказали... Тогда им каждой дали по буханке хлеба. Конечно, все это война... Конечно...
Думаете, легко было простить? Видеть целые... белые... домики под черепичной крышей. С розами... Я сама хотела, чтобы им было больно... Конечно... Хотела видеть их слезы... Стать хорошей сразу нельзя. Правильной и доброй. Такой хорошей, как вы сейчас. Жалеть их. Для этого мне нужно было, чтобы десятки лет прошло...»
Аглая Борисовна Нестерук, сержант, связистка
«Родная земля освобождена... Умирать стало совсем невыносимо, хоронить стало совсем невыносимо. Умирали за чужую землю, хоронили в чужой земле. Нам объясняли, что врага надо добить. Враг еще опасен... Все понимали... А умирать так жалко... Уже никому не хочется...
Я запомнила много плакатов вдоль дорог, они были похожи на кресты:
"Вот она - проклятая Германия!" Этот плакат запомнили все...
И все ждали этого момента... Вот сейчас мы поймем... Мы увидим... Откуда они? Какая у них земля, какие дома? Неужели это обыкновенные люди и они жили обыкновенной жизнью? На фронте я не представляла себе, что смогу снова читать стихи Гейне. Своего любимого Гете. Я уже не могла бы слушать Вагнера... До войны, а я выросла в семье музыкантов, я любила немецкую музыку - Баха, Бетховена. Великого Баха! Все это я вычеркнула из своего мира.
Потом мы видели, нам показали крематории... Лагерь Освенцим... Горы женской одежды, детских башмачков... Серая зола... Ее на поля вывозили, под капусту. Под салаты... Я не могла больше слушать немецкую музыку... Много времени утекло, пока я вернулась к Баху. Стала играть Моцарта.
Наконец мы на их земле... Первое, что нас удивило - хорошие дороги. Большие крестьянские дома... Горшки с цветами, нарядные занавески на окошках даже в сараях. В домах белые скатерти. Дорогая посуда. Фарфор. Я там в первый раз увидела стиральную машину... Мы не могли понять: зачем им было воевать, если они так хорошо жили? У нас люди в землянках ютятся, а у них белые скатерти. Кофе в маленьких чашечках... А я в музее их только видела. Эти чашечки... Я забыла рассказать об одном потрясении, всех нас потрясло... Мы пошли в наступление, и вот первые немецкие окопы, которые мы захватили... Вскакиваем туда, а там в термосах еще горячий кофе. Запах кофе... Галеты. Белые простыни. Чистые полотенца. Туалетная бумага... У нас этого всего не было. Какие простыни? Спали мы на соломе, на ветках. Другой раз по два-три дня жили без горячего. И наши солдаты расстреливали эти термосы... Этот кофе...
А в немецких домах я видела расстрелянные кофейные сервизы. Горшки с цветами. Подушки... Детские коляски... Но все равно мы не способны были сделать им то, что они нам сделали. Заставить их страдать так, как мы страдали.
Нам трудно было понять, откуда их ненависть? Наша понятна. А их?
Разрешили посылать домой посылки. Мыло, сахар... Кто-то обувь посылал, у немцев прочная обувь, часы, кожаные вещи. Все искали часы. Я не могла, у меня было отвращение. Я ничего не хотела у них брать, хотя я знала, что мама с моими сестричками живут в чужом доме. Наш сожгли. Когда вернулась домой, рассказала маме, она обняла меня: "Я тоже ничего не могла бы у них взять. Они убили нашего папу".
Томик Гейне я взяла в руки лет через десятки лет после войны. И пластинки с немецкими композиторами, которые любила до войны...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html
«У нашей матери не было сыновей... Росло пять дочерей. Объявили: «Война!» У меня был отличный музыкальный слух. Мечтала поступать в консерваторию. Я решила, что слух мой пригодится на фронте, я буду связисткой.
Эвакуировались в Сталинград. А когда Сталинград был осажден, добровольно пошли на фронт. Все вместе. Вся семья: мама и пять дочерей, а отец к этому времени уже воевал...»
Ульяна Осиповна Немзер, сержант, телефонистка
«Мой отец, я знала, убит... Брат погиб. И погибнуть или не погибнуть - уже не имело для меня значения. Жалко было только нашу маму. Из красавицы она мгновенно превратилась в старую женщину, очень обиженную на судьбу, она не могла жить без папы.
- Зачем ты идешь на войну? - спросила она.
- Отомстить за папу.
- Папа бы не перенес, когда бы увидел тебя с винтовкой.
А папа мне в детстве косички заплетал. Банты завязывал. Он и сам любил красивую одежду больше, чем мама.
Служила я в части телефонисткой. Больше всего запомнила, как командир кричал в трубку: «Пополнение! Прошу пополнение! Требую пополнение!!» И так каждый день...»
Надежда Васильевна Алексеева, рядовая, телеграфистка
«Дали нам вагоны... Товарняк... Нас двенадцать девчонок, остальные все мужчины. Десять - пятнадцать километров проедем, и поезд стоит. Десять - пятнадцать километров - и опять нас в тупик. Ни воды, ни туалета... Понятно?
Мужчины разложат костер на остановке, трясут вшей, сушатся. А нам где? Побежим за какое-нибудь укрытие, там и раздеваемся. У меня был свитерочек вязаный, так вши сидели на каждом миллиметре, в каждой петельке. Посмотришь, затошнит. Вши бывают головные, платяные, лобковые... У меня были они все... Но не буду же я вместе с мужчинами.. Не буду вместе вшей этих жарить. Стыдно. Выбросила свитер и осталась в одном платьице. На какой-то станции чужая женщина вынесла мне кофточку, туфли старые.
Долго ехали, а потом еще долго шли пешком. Был мороз. Я шла и все время держала зеркальце: не обморозилась ли? К вечеру вижу, что обморозила щеки. До чего глупая была... Слышала, что когда обморозишь щеки, то они белые. А у меня красные-красные. Думаю, что пусть бы они всегда у меня были обмороженные. А назавтра они почернели...»
Мария Николаевна Степанова, майор, начальник связи в батальоне стрелкового корпуса
«Не так легко было сделать из нас солдат... Не так просто...
Получили обмундирование. Старшина построил:
- Выровнять носки.
Мы выравниваем. Носки ровные, а сами-то мы сзади, потому что сапоги сорокового - сорок первого размеров. Он:
- Носочки, носочки!
А потом:
- Курсантки, грудь четвертого человека!
У нас это, конечно, не получается, и он на весь голос:
- Что вы там в карманы гимнастерок положили?
Мы смеемся.
- Отставить смех, - кричит старшина.
Чтобы четко и правильно отработать прием приветствия, все - от стульев до вывешенных плакатов - заставлял приветствовать. Ох, и намучился он с нами.
В каком-то городе привели нас строем в баню. Мужчины - в мужское отделение, а мы - в женское. Женщины кричат, кто что закрывает:
"Солдаты идут!" Нас не различишь - девчонки мы или мальчишки: мы и подстрижены, и форма на нас военная. А другой раз пошли в туалет, женщины милиционера привели. Мы ему говорим:
- Так куда нам идти?
Он тогда давай на женщин кричать:
- Это же девчата!
- Какие то девчата, то солдаты...»
Мария Николаевна Щелокова, сержант, командир отделения связи
«Жили мы в земле... Как кроты... Но какие-то безделушечки у нас сохранялись. Весной веточку принесешь, поставишь. Радуешься. А ведь завтра тебя может и не быть, - об этом про себя думали. И запоминаешь-запоминаешь... Девочке одной прислали из дому платьице шерстяное. Мы завидовали, хотя носить свое платье не разрешалось. А старшина, это же мужчина, ворчал: "Лучше бы тебе простынку прислали. Полезнее". У нас простыней не было, подушек тоже. Мы спали на ветках, на соломе. Но у меня были припрятаны сережки, я ночью надену и сплю с ними...
Когда меня первый раз контузило, я не слышала и не говорила.
Сказала себе: если не восстановится голос, брошусь под поезд. Я так пела, и вдруг голоса нет. Но голос вернулся.
Счастливая я, сережки надела. Прихожу на дежурство - кричу от радости:
- Товарищ старший лейтенант, докладывает дежурная такая-то...
- А это что?
- Как что?
- Вон отсюда!
- В чем дело?
- Немедленно выдернуть сережки! Что это за солдат?
Старший лейтенант был очень красивый. Все наши девчонки были в него немножко влюблены. Он нам говорил, что на войне требуются солдаты и только солдаты. Нужен был солдат... А хотелось быть еще красивой... Я всю войну боялась, чтобы ноги не покалечило. У меня красивые были ноги. Мужчине - что? Ему не так страшно, если даже ноги потеряет. Все равно - герой. Жених! А женщину покалечит, так это судьба ее решится. Женская судьба...»
Зинаида Прокофьевна Гомарева, телеграфистка
«Мужчины... Они другие... Не всегда нас понимали...
Но своего полковника Птицына мы очень любили. Звали "Батей". Он был не похож на других, понимал нашу женскую душу. Под Москвой, это же отступление, самое тяжелое время, а он нам говорит:
- Девушки, Москва рядом. Я привезу вам парикмахера. Красьте брови, ресницы, завивки делайте. Пусть это не положено, но я хочу, чтобы вы были красивыми. Война длинная... Не скоро кончится...
И привез какую-то парикмахершу. Мы сделали завивки, покрасились. И такие счастливые...»
Галина Дмитриевна Запольская, телефонистка
«До войны я работала в армии телефонисткой... Наша часть находилась в городе Борисове, куда война докатилась в первые же недели. Начальник связи выстроил всех нас. Мы не служили, не солдаты, мы были вольнонаемные.
Он нам говорит:
- Началась война жестокая. Вам будет очень трудно, девушкам. И пока не поздно, если кто хочет, можете вернуться к себе домой. А те, кто пожелает остаться на фронте, шаг вперед...
И все девушки, как одна, шаг вперед сделали. Человек нас двадцать. Все готовы были защищать Родину. А до войны я даже военные книжки не любила, любила читать про любовь. А тут?!
Сидели за аппаратами сутками, целыми сутками. Солдаты принесут нам котелки, перекусим, подремлем тут же, возле аппаратов, и снова надеваем наушники. Некогда было помыть голову, тогда я попросила: "Девочки, отрежьте мне косы..."»
Мария Семеновна Калиберда, старший сержант, связистка
«Зачислили меня в полк связи... Никогда бы не пошла в связь и не согласилась бы, потому что я не понимала, что это тоже воевать. Приехал к нам командир дивизии, все построились. Была у нас Машенька Сунгурова. И вот эта Машенька выходит из строя:
- Товарищ генерал, разрешите обратиться.
Он говорит:
- Ну, обращайтесь, обращайтесь, боец Сунгурова!
- Рядовая Сунгурова просит освободить ее от службы в связи и направить туда, где стреляют.
Вы понимаете, мы были все так настроены. У нас представление, что то, чем мы занимаемся - связь, это очень мало, это даже унижает нас, надо быть только на переднем крае.
У генерала сразу исчезла улыбка:
- Девчоночки мои! (А вы бы видели, какие мы были тогда - не евшие, не спавшие, одним словом, он уже не как командир, а как отец с нами заговорил). Вы, наверное не понимаете своей роли на фронте, вы - наши глаза и уши, армия без связи, как человек без крови.
Машенька Сунгурова первая не выдержала:
- Товарищ генерал! Рядовая Сунгурова, как штык, готова выполнять любое ваше задание!
Мы ее потом так до конца войны и звали: "Штык".
...В июне сорок третьего на Курской дуге нам вручают знамя полка, а наш полк, сто двадцать девятый отдельный полк связи шестьдесят пятой армии, уже был на восемьдесят процентов женский. И вот я хочу рассказать, чтобы вы получили представление... Поняли... Что в наших душах творилось, таких людей, какими мы были тогда, наверное, больше никогда не будет. Никогда! Таких наивных и таких искренних. С такой верой! Когда знамя получил наш командир полка и дал команду: "Полк, под знамя! На колени!", все мы почувствовали себя счастливыми. Нам оказали доверие, мы теперь такой полк как все - танковый, стрелковый. Стоим и плачем, у каждой слезы на глазах. Вы сейчас не поверите, у меня от этого потрясения весь мой организм напрягся, моя болезнь, а я заболела «куриной слепотой», это у меня от недоедания, от нервного переутомления случилось, так вот, моя куриная слепота прошла. Понимаете, я на другой день была здорова, я выздоровела, вот через такое потрясение всей души...»
Нина Алексеевна Семенова, рядовая, связистка
«Прибыли мы к Сталинграду... Там смертные бои шли. Самое смертельное место... Вода и земля были красные... И вот с одного берега Волги нам надо переправиться на другой. Нас никто слушать не хочет: "Что? Девчонки? Кому вы к черту тут нужны! Нам стрелки и пулеметчики нужны, а не связисты". А нас много, восемьдесят человек. К вечеру девчат, которые побольше были, взяли, а нас вдвоем с одной девочкой не берут. Малые ростом. Не выросли. Хотели в резерве оставить, но я такой рев подняла...
В первом бою офицеры сталкивали меня с бруствера, я высовывала голову, чтобы все самой видеть. Какое-то любопытство было, детское любопытство... Наив! Командир кричит: «Рядовая Семенова! Рядовая Семенова, ты с ума сошла! Такую мать... Убьет!» Этого я понять не могла: как это меня может убить, если я только приехала на фронт? Я еще не знала, какая смерть обыкновенная и неразборчивая. Ее не упросишь, не уговоришь.
Подвозили на старых полуторках народное ополчение. Стариков и мальчиков. Им выдавали по две гранаты и отправляли в бой без винтовки, винтовку надо было добыть в бою. После боя и перевязывать было некого... Все убитые...»
Мария Николаевна Василевская, сержант, связистка
«На войне было столько чудес... Я вам расскажу...
Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: «Как жаль, девочки». Потом помолчала и улыбнулась нам: «Девочки, неужели я умру?» В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: «Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома...» Аня не закрывает глаза, она ждет...
Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: «Дорогая моя, любимая доченька...» Возле меня стоит врач, он говорит: «Это - чудо. Чудо!! Она живет вопреки всем законам медицины...» Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза...»
Мария Семеновна Калиберда, сержант, связистка
«Мы стремились... Мы не хотели, чтобы о нас говорили: "Ах, эти женщины!" И старались больше, чем мужчины, мы еще должны были доказать, что не хуже мужчин. А к нам долго было высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..."
А как быть мужчиной? Невозможно быть мужчиной. Наши мысли - это одно, а наша природа - это другое. Наша биология...
Идем... Человек двести девушек, а сзади человек двести мужчин. Жара стоит. Жаркое лето. Марш-бросок - тридцать километров.
Тридцать! Жара дикая... И после нас красные пятна на песке... Следы красные... Ну, дела эти... Наши... Как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что ничего не замечают... Не смотрят под ноги... Брюки на нас засыхали, как из стекла становились. Резали. Там раны были, и все время слышался запах крови. Нам же ничего не выдавали... Мы сторожили: когда солдаты повесят на кустах свои рубашки. Пару штук стащим... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье. Девушки наше забрали". Ваты и бинтов для раненых не хватало... А не то, что... Женское белье, может быть, только через два года появилось. В мужских трусах ходили и майках... Ну, идем... В сапогах! Ноги тоже сжарились. Идем... К переправе, там ждут паромы. Добрались до переправы, и тут нас начали бомбить. Бомбежка страшнейшая, мужчины - кто куда прятаться. Нас зовут... А мы бомбежки не слышим, нам не до бомбежки, мы скорее в речку. К воде... Вода! Вода! И сидели там, пока не отмокли... Под осколками... Вот оно... Стыд был страшнее смерти. И несколько девчонок в воде погибло....
Может, первый раз тогда я захотела быть мужчиной... Первый раз...
И вот - Победа. Я первое время иду по улице - и не верю, что Победа. Я сяду за стол - и не верю, что Победа. Победа!! Наша победа...»
А. Раткина, младший сержант, телефонистка
«У нас один офицер влюбился в немецкую девушку...
Дошло до начальства... Его разжаловали и отправили в тыл. Если бы изнасиловал... Это... Конечно, было...У нас мало пишут, но это - закон войны. Мужчины столько лет без женщин обходились, и, конечно, ненависть. Войдем в городок или деревню - первые три дня на грабеж и... Ну, негласно, разумеется... Сами понимаете... А через три дня уже можно было и под трибунал попасть. Под горячую руку. А три дня пили и... А тут - любовь. Офицер сам признался в особом отделе - любовь. Конечно, это - предательство... Влюбиться в немку - в дочь или жену врага? Это... И... Ну, короче, забрали у него фотографии, ее адрес. Конечно...
Я помню... Конечно, я помню изнасилованную немку. Она лежала голая, граната засунута между ног... Сейчас стыдно, а тогда я стыд не чувствовала. Чувства, конечно, менялись. Одно мы чувствовали в первые дни, а второе - потом... Через несколько месяцев... К нам в батальон... К нашему командиру пришли пять немецких девушек. Они плакали... Гинеколог осмотрел: у них там - раны. Раны рваные. Все трусы в крови... Их всю ночь насиловали. Солдаты стояли в очереди...
Не записывайте... Выключите магнитофон... Правда! Все - правда!
Построили наш батальон... Этим немецким девушкам сказали: идите и ищите, если кого-нибудь узнаете - расстреляем на месте. Не посмотрим на звание. Нам стыдно! Но они сидели и плакали. Они не хотели... Они не хотели больше крови. Так и сказали... Тогда им каждой дали по буханке хлеба. Конечно, все это война... Конечно...
Думаете, легко было простить? Видеть целые... белые... домики под черепичной крышей. С розами... Я сама хотела, чтобы им было больно... Конечно... Хотела видеть их слезы... Стать хорошей сразу нельзя. Правильной и доброй. Такой хорошей, как вы сейчас. Жалеть их. Для этого мне нужно было, чтобы десятки лет прошло...»
Аглая Борисовна Нестерук, сержант, связистка
«Родная земля освобождена... Умирать стало совсем невыносимо, хоронить стало совсем невыносимо. Умирали за чужую землю, хоронили в чужой земле. Нам объясняли, что врага надо добить. Враг еще опасен... Все понимали... А умирать так жалко... Уже никому не хочется...
Я запомнила много плакатов вдоль дорог, они были похожи на кресты:
"Вот она - проклятая Германия!" Этот плакат запомнили все...
И все ждали этого момента... Вот сейчас мы поймем... Мы увидим... Откуда они? Какая у них земля, какие дома? Неужели это обыкновенные люди и они жили обыкновенной жизнью? На фронте я не представляла себе, что смогу снова читать стихи Гейне. Своего любимого Гете. Я уже не могла бы слушать Вагнера... До войны, а я выросла в семье музыкантов, я любила немецкую музыку - Баха, Бетховена. Великого Баха! Все это я вычеркнула из своего мира.
Потом мы видели, нам показали крематории... Лагерь Освенцим... Горы женской одежды, детских башмачков... Серая зола... Ее на поля вывозили, под капусту. Под салаты... Я не могла больше слушать немецкую музыку... Много времени утекло, пока я вернулась к Баху. Стала играть Моцарта.
Наконец мы на их земле... Первое, что нас удивило - хорошие дороги. Большие крестьянские дома... Горшки с цветами, нарядные занавески на окошках даже в сараях. В домах белые скатерти. Дорогая посуда. Фарфор. Я там в первый раз увидела стиральную машину... Мы не могли понять: зачем им было воевать, если они так хорошо жили? У нас люди в землянках ютятся, а у них белые скатерти. Кофе в маленьких чашечках... А я в музее их только видела. Эти чашечки... Я забыла рассказать об одном потрясении, всех нас потрясло... Мы пошли в наступление, и вот первые немецкие окопы, которые мы захватили... Вскакиваем туда, а там в термосах еще горячий кофе. Запах кофе... Галеты. Белые простыни. Чистые полотенца. Туалетная бумага... У нас этого всего не было. Какие простыни? Спали мы на соломе, на ветках. Другой раз по два-три дня жили без горячего. И наши солдаты расстреливали эти термосы... Этот кофе...
А в немецких домах я видела расстрелянные кофейные сервизы. Горшки с цветами. Подушки... Детские коляски... Но все равно мы не способны были сделать им то, что они нам сделали. Заставить их страдать так, как мы страдали.
Нам трудно было понять, откуда их ненависть? Наша понятна. А их?
Разрешили посылать домой посылки. Мыло, сахар... Кто-то обувь посылал, у немцев прочная обувь, часы, кожаные вещи. Все искали часы. Я не могла, у меня было отвращение. Я ничего не хотела у них брать, хотя я знала, что мама с моими сестричками живут в чужом доме. Наш сожгли. Когда вернулась домой, рассказала маме, она обняла меня: "Я тоже ничего не могла бы у них взять. Они убили нашего папу".
Томик Гейне я взяла в руки лет через десятки лет после войны. И пластинки с немецкими композиторами, которые любила до войны...»
(Продолжение следует...)
Начало читать здесь:
http://skaramanga-1972.livejournal.com/97044.html