"à la guerre comme à la guerre" 1812 г.
Этот материал о привратностях войны 1812 года. О том, как "европейская цивилизация", в лице французов и их союзников, от голодухи жрала даже русских собак и кошек. Жрала и не брезговала. Некоторые их кулинарные "изыски" могли бы встать в один ряд с тем, что ели жители блокадного Ленинграда в самые трудные месяцы блокады. Да, как говорится, "голод - не тетка".
А еще здесь интересно написано о пленных, и о том, как обе стороны к ним относились. Случаи великодушия были конечно, но, только, они не были правилом, скорее наоборот, ожесточение и злоба. И тут уж пощады не жди! ... "à la guerre comme à la guerre"...
Оригинал взят у oper_1974 в Жестокие русские и судьба Европейского Интернационала Завоевателей. 1812 г.
Адам Замойский.
"А реальность и вправду выглядела страшновато. Основным источником мяса служили околевшие лошади, но, несмотря на множество их вокруг, добыть конину оказывалось не просто. Когда лошадь падала и не могла подняться, солдаты бросались резать ее.
Самые опытные вскрывали живот, чтобы добраться до сердца и печени Они даже не давали себе труда сначала убить животное и еще кляли его на чем свет стоит за судорожные попытки вырываться и лягаться. Капитан фон Курц отмечал, что, когда солдаты заканчивали с телом, останки выглядели так, будто какой-то хирург-ветеринар занимался там анатомическими изысканиями.
Многих отвращала сама идея есть конину, как и вкус лошадиного мяса, однако представлялось возможным сдобрить его, раскусив патрон и посыпав мясо порохом, и скоро большинство привыкли к такой трапезе.
Жак Лорансен, инженер-географ, прикомандированный к ставке Наполеона, писал матери, что на самом деле тонко порезанная и прожаренная конина довольно приятна на вкус.
Командир 2-й дивизии Молодой гвардии, генерал Роге, счел достойным упомянуть о сделанном им гастрономическом наблюдении: по его мнению, мясо местных cognats отличалось более тонким вкусом, чем мясо французских или немецких лошадей.
Но лошади не были единственными, кто шел в пищу людям. "В Вязьме мы угощались очень недурным fricassee из кошек, - убеждал Лорансен мать в письме, которое, правда, никогда так и не достигло адресата. - Впятером мы сожрали трех отличных кошек, каковые были просто великолепными".
Вечером 30 октября в Гжатске Кристиан Септимус фон Мартенс и его товарищи впервые приготовили кошку. "Чтобы побороть переполнявшее нас отвращение, - писал он, - я уверил их, что гондольеры в Венеции, которые ни в коем случае не жили в такой нужде, как мы в тот момент, считают кошачье ragout деликатесом".
Колонны на марше сопровождали собаки из сгоревших сел и деревень, они выли и пытались оспаривать у изголодавшихся людей трупы лошадей, а некоторые, менее осторожные из них, сами шли в пищу солдатам. Любимчики из числа охотничьих собак или пуделей, прихваченные с собой в поход офицерами, тоже начали исчезать в котелках или ловко нанизывались, точно на вертелы, на прямые кирасирские и драгунские палаши, словно специально предназначенные для таких целей.
Достать хлеба практически не представлялось возможным, а вот ту или иную муку и крупу раздобыть было проще, посему солдаты делали этакое тесто на воде с порубленной соломой для вязкости и пекли лепешки в крестьянских печах или на углях костра.
Но чаще они бросали все попадавшееся под руку в котелок и варили как кашу, нередко добавляя огарок сальной свечи для питательности вместо масла.
Якоб Вальтер из Штутгарта, поначалу трудно привыкавший к походному быту, сделался весьма изобретательным, научился выбирать семена конопли и выкапывать капустные ростки, каковые тоже годились в пищу, если поварить их подольше.
"Мы готовили себе размазню из всевозможной муки с талым снегом, - делился воспоминаниями капитан Франсуа. - Затем бросали туда порох из патрона, ибо у него есть способность, позволяющая подсолить или по крайней мере сдобрить приготовленную таким образом пищу".
Капитан Дюверже, казначей из дивизии Компана, описал рецепт, названный им "размазней по-спартански" : "Для начала растопите снега, каковой понадобится в большом количестве, чтобы получить немного воды. Затем насыпьте туда муки, потом в отсутствии жира добавьте осевой смазки, а в отсутствии соли - пороха по вкусу. Подавать горячим и есть только тогда, когда вы очень голодны".
Условия жизни нередко служили плохим подспорьем в деле приготовления пищи. Люди частенько голодали так сильно, что набрасывались на сырье, но даже если всё же доводили блюда до нужной кондиции, глотали еду с жадностью наскоро, опасаясь противника.
Среди последствий подобных способов приема пищи оказывались рвота, несварение, колики и диарея. Дополнительной причиной, подхлестывавшей волчий аппетит и приводившей к поспешному поглощению съестного, становился страх перед возможной кражей. "Воровство и нечестность распространились по армии, достигнув такой степени беззастенчивости, что всякий чувствовал себя в безопасности среди своих не более, чем в неприятельском окружении", - отмечал Эжен Лабом.
"То и дело приходилось слышать одно и то же: "О Боже! Украли portmanteau. Стащили ранец или хлеб, или свели коня", - вспоминала Луиза Фюзиль.
Для многих, в особенности для оказавшихся самими по себе, воровство стало единственной возможностью уцелеть, кроме разве только потрошения брошенных повозок, сундуков и карманов умерших в пути.
Все презирали таких отщепенцев и называли их fricoteurs, от слова fricoter, означающего стряпать нечто, поскольку их часто видели пытавшимися соорудить себе ту или иную еду прямо на обочине дороги.
Если они подходили к костру в поисках хоть какого-нибудь тепла, их грубо и безжалостно гнали вон. Иногда они стояли неподалеку от сидевших у костра в надежде, по крайней мере, хоть так чуть-чуть согреться.
Многие одиночки брели к кострам русских бивуаков, чтобы сдаться. Таких находились тысячи, особенно в холодные ночи. Но надежда их на прекращение страданий скоро таяла, как дым, и судьбе таких бедолаг не позавидовал бы никто.
Хотя русские официально придерживались военных правил, распространенных по всей Европе, обычно они смотрели на пленных с небрежением. Тому есть яркие примеры.
Когда горячо любимый всеми полковник Казабьянка, командир 11-го легкого пехотного полка (состоявшего частью из корсиканцев, а частью - из уроженцев Вале), попал в плен около Полоцка, захватившие его русские палец о палец не ударили для сохранения ему жизни.
Когда через несколько дней он умер от ран, они вернули тело с эскортом почетного караула. Его офицер вручил французам записку от генерала Витгенштейна со словами: "Возвращаю тело отважного полковника 11-го полка, о коем мы скорбим не менее чем вы, ибо храбрец всегда заслуживает чести".
С другой стороны, некоторые офицеры относились к попавшим в плен коллегам обходительно. Партизанский вожак Денис Давыдов предпринял изрядные усилия с целью отыскать и вернуть молодому вестфальскому гусарскому лейтенанту колечко, медальон и любовные письма подруги, отобранные у того при пленении казаками.
Но другой лидер партизан, капитан артиллерии (впоследствии подполковник) Александр Самойлович Фигнер, с садистским наслаждением резал пленных, причем часто тогда, когда они меньше всего ожидали подобного поворота событий.
Генерал Ермолов тоже не жаловал пленных, в особенности поляков, которых презирал как предателей славянского дела. После Винково он плюнул в лицо графу Платеру и напутствовал конвоировавших его казаков потчевать того только ударами плеток. Образ действий Ермолова вовсе не являлся этакой аномалией.
"Наши солдаты брали в плен некоторых французов, - отмечал молодой русский офицер, описывая Смоленское сражение, - но все поляки были жертвами мщения и презрения".
Когда один офицер отчитывался после патрулирования о взятии в плен группы французских солдат, грабивших грабивших церковь, старший офицер пожурил его за то, что он вообще не перебил на месте. Потому тот пошел и приказал солдатам заколоть всех штыками.
Царь лично писал Кутузову, жалуясь на донесения о злоупотреблениях в отношении пленных, и требовал обращаться со всеми захваченными солдатами противника гуманно, кормить их и одевать. Но пример, преподанный братом самого Александра, красноречивее всего говорил о том, как мало смысла имели такие послания.
Генерал Уилсон ехал вместе с другими старшими офицерами следом за великим князем Константином мимо колонны пленных. Внимание его и свиты привлек один из них, по всему видно, немало отличившийся молодой офицер. Константин спросил его, не предпочел ли бы тот умереть.
"Да, если надежды на спасение нет, ибо я знаю, что через несколько часов пропаду от изнурения или стану жертвой пики казака, как сотни погибших на моих глазах товарищей, не способных от холода, голода и истощения идти далее, - ответил тот. - Во Франции есть кому оплакать мою судьбу - и ради них я бы хотел вернуться. Но это невозможно, чем скорее кончатся бесчестье и страдания, тем лучше". К ужасу Уилсона, великий князь выхватил саблю и зарубил офицера.
Существовал ряд предписаний, оговаривавших не только то, как надо содержать пленных, но также что и сколько им полагается получать для поддержания жизни. Однако, применительно к реалиям рассматриваемой нами кампании, буква закона была мертва.
Сержант Бартоломео Бертолини, схваченный во время фуражировки накануне Бородино, не мог и поверить, что с пленными можно обращаться так, как обращались с ним и его напарниками. У них силой отобрали все, даже форму и башмаки.
"Наши страдания словами точно и не описать, - рассказывал он. - Они не давали нам ни гроша, как положено пленным у цивилизованных народов, не получили мы и пайков, кои позволили бы хоть как-то прокормиться". Им велели идти, идти быстро, били и даже убивали, если кто-то выходил из строя прихватить по пути гнилой картошки или огрызок еды.
Доктор Раймон Фор попал в плен под Винково. Его и других офицеров привели к Кутузову, каковой обошелся с ними по-рыцарски, - велел выдать одежду и немного денег. Такого обращения не стоило ожидать пленным из солдатских рядов, ибо их непременно обирали, раздевали и били.
Но как только конвой с пленными вышел из Тарутинского лагеря в сопровождении ополченцев, то же стало происходить и с офицерами, у которых командиры ополчения отняли все полученное от Кутузова.
К моменту начала отступления война приобрела более беспощадные черты, а пленные превратились в обузу: коль скоро провизии и одежды не хватало обеим сторонам, никто не хотел жертвовать ничем для них.
Когда вынужденно бредущие за французами русские пленные слабели и отставали, их провожали в последний путь пулей в голову. Русские тоже не особенно церемонились с противником.
В большинстве своем пленных брали казаки, первым делом не только освобождавшие их от всего ценного, но и обдиравшие с них любую годную одежду. Затем их отдавали или, когда удавалось, продавали местным крестьянам, которые получали возможность поразвлечься, мучая французов до смерти с той или иной долей садизма.
Кого-то закапывали живьем в землю, других привязывали к деревьям и использовали в качестве мишеней для упражнения в стрельбе, бывало отрезали уши, носы, языки и гениталии, ну и так далее.
Генерал Уилсон видел "шестьдесят умиравших голых солдат, лежавших шеями на поваленном дереве, в то время как русские, мужчины и женщины, с большими прутьями, распевая хором и приплясывая, один за другим вышибали им мозги периодическими ударами".
В одном селе священник напомнил пастве о необходимости человечного обхождения с людьми и присоветовал утопить тридцать пленных подо льдом озера, но не истязать их.
В Дорогобуже майор Вольдемар фон Левенштерн в оцепенении наблюдал, как в присутствии русских солдат местные жители избивали топорами, вилами и палками безоружный лагерный люд, тащившийся за армией. "То было ужасное зрелище, - писал он, - они походили на каннибалов, и свирепая радость сияла на их лицах".
Иногда обычный гуманизм нормальных людей торжествовал посреди всего дикого варварства, как в случае вестфальского лейтенанта Ваксмута, раненого в бедро при Бородино. Он облегчался на обочине дороги, когда казаки обрушились на группу его попутчиков. Увидев его сидящим беспомощно со спущенными на икры штанами, они покатились со смеху и впоследствии обращались с ним хорошо.
Жюльен Комб отклонился от главной дороги с пятью другими офицерам в поисках корма для голодных коней и заблудился. Проведя тягостную ночь, на протяжении которой они едва не были похоронены под снегом, французы набрели на деревеньку, где крестьяне дали им кров и еду.
В Вязьме поручик Радожицкий, участвовавший в преследовании отступавших французов, наткнулся на русскую женщину, нанятую в кормилицы младенцу французским полковником и его женой.
Оба они погибли в бою, но русская и ребенок уцелели. "Он всего лишь маленький француз, что же и беспокоиться о нем?" - удивился поручик. "Ох, если бы вы только знали, как добры и милы были эти хозяева, - ответила женщина. - Я жила с ними, как в родной семье. Как же мне не любить их маленького сиротку? Я не брошу его, и только смерть разлучит нас!".
У гражданских, не подлежавших рационированию по военным нормам, не оставалось иного способа разжиться продуктами, когда же кончались деньги и ликвидные активы, приходилось побираться. Тут у женщин неизбежно появлялись преимущества, как рассказывал Лабом.
"Передвигавшиеся в основном пешком, обутые в матерчатые bottines и одетые в тонкие шелковые или перкалевые платья, они кутались в шубы или солдатские шинели, снятые с мертвых по дороге.
Их нужда заставила бы выступить слезы на глазах даже у мужчин с вконец зачерствевшими сердцами, когда бы отчаянное наше положение не душило любые проявления гуманизма.
Среди сих жертв ужасов войны попадались молодые, хорошенькие, прелестные, смышленые и обладавшие всеми качествами, чтобы соблазнить самого бесчувственного мужчину, но многие из них были низведены до попрошайничества и рады любой милости.
За кусок хлеба им приходилось благодарить, идя на любые унижения. Умоляя нас о помощи, они подвергались жестоким оскорблениям и каждую ночь принадлежали тем, кто кормил их в день накануне".
Итальянская Guardia d'onore (Почетная гвардия), которая состояла из юных отпрысков дворянских родов Северной Италии, имевших офицерские звания, но служивших в качестве простых солдат, вызывала повсеместную жалость, поскольку этим молодым людям не хватало сноровки и смекалки обычных вояк.
Они потеряли коней и плелись по дорогам в неудобных высоких сапогах, не догадавшись обрезать их. Молодежь эту всю жизнь опекали и лелеяли, и вот в результате почетные гвардейцы не умели подлатать обувь или зашить прореху на обмундировании, не говоря уж о приготовлении варева из подручных продуктов.
К тому же воспитание не позволяло им грабить и даже забирать всё необходимое у мертвых. Лишь восемь человек из 350 уцелели после похода, каковой показатель довольно низок даже по меркам той кампании."
А еще здесь интересно написано о пленных, и о том, как обе стороны к ним относились. Случаи великодушия были конечно, но, только, они не были правилом, скорее наоборот, ожесточение и злоба. И тут уж пощады не жди! ... "à la guerre comme à la guerre"...
Оригинал взят у oper_1974 в Жестокие русские и судьба Европейского Интернационала Завоевателей. 1812 г.
Адам Замойский.
"А реальность и вправду выглядела страшновато. Основным источником мяса служили околевшие лошади, но, несмотря на множество их вокруг, добыть конину оказывалось не просто. Когда лошадь падала и не могла подняться, солдаты бросались резать ее.
Самые опытные вскрывали живот, чтобы добраться до сердца и печени Они даже не давали себе труда сначала убить животное и еще кляли его на чем свет стоит за судорожные попытки вырываться и лягаться. Капитан фон Курц отмечал, что, когда солдаты заканчивали с телом, останки выглядели так, будто какой-то хирург-ветеринар занимался там анатомическими изысканиями.
Многих отвращала сама идея есть конину, как и вкус лошадиного мяса, однако представлялось возможным сдобрить его, раскусив патрон и посыпав мясо порохом, и скоро большинство привыкли к такой трапезе.
Жак Лорансен, инженер-географ, прикомандированный к ставке Наполеона, писал матери, что на самом деле тонко порезанная и прожаренная конина довольно приятна на вкус.
Командир 2-й дивизии Молодой гвардии, генерал Роге, счел достойным упомянуть о сделанном им гастрономическом наблюдении: по его мнению, мясо местных cognats отличалось более тонким вкусом, чем мясо французских или немецких лошадей.
Но лошади не были единственными, кто шел в пищу людям. "В Вязьме мы угощались очень недурным fricassee из кошек, - убеждал Лорансен мать в письме, которое, правда, никогда так и не достигло адресата. - Впятером мы сожрали трех отличных кошек, каковые были просто великолепными".
Вечером 30 октября в Гжатске Кристиан Септимус фон Мартенс и его товарищи впервые приготовили кошку. "Чтобы побороть переполнявшее нас отвращение, - писал он, - я уверил их, что гондольеры в Венеции, которые ни в коем случае не жили в такой нужде, как мы в тот момент, считают кошачье ragout деликатесом".
Колонны на марше сопровождали собаки из сгоревших сел и деревень, они выли и пытались оспаривать у изголодавшихся людей трупы лошадей, а некоторые, менее осторожные из них, сами шли в пищу солдатам. Любимчики из числа охотничьих собак или пуделей, прихваченные с собой в поход офицерами, тоже начали исчезать в котелках или ловко нанизывались, точно на вертелы, на прямые кирасирские и драгунские палаши, словно специально предназначенные для таких целей.
Достать хлеба практически не представлялось возможным, а вот ту или иную муку и крупу раздобыть было проще, посему солдаты делали этакое тесто на воде с порубленной соломой для вязкости и пекли лепешки в крестьянских печах или на углях костра.
Но чаще они бросали все попадавшееся под руку в котелок и варили как кашу, нередко добавляя огарок сальной свечи для питательности вместо масла.
Якоб Вальтер из Штутгарта, поначалу трудно привыкавший к походному быту, сделался весьма изобретательным, научился выбирать семена конопли и выкапывать капустные ростки, каковые тоже годились в пищу, если поварить их подольше.
"Мы готовили себе размазню из всевозможной муки с талым снегом, - делился воспоминаниями капитан Франсуа. - Затем бросали туда порох из патрона, ибо у него есть способность, позволяющая подсолить или по крайней мере сдобрить приготовленную таким образом пищу".
Капитан Дюверже, казначей из дивизии Компана, описал рецепт, названный им "размазней по-спартански" : "Для начала растопите снега, каковой понадобится в большом количестве, чтобы получить немного воды. Затем насыпьте туда муки, потом в отсутствии жира добавьте осевой смазки, а в отсутствии соли - пороха по вкусу. Подавать горячим и есть только тогда, когда вы очень голодны".
Условия жизни нередко служили плохим подспорьем в деле приготовления пищи. Люди частенько голодали так сильно, что набрасывались на сырье, но даже если всё же доводили блюда до нужной кондиции, глотали еду с жадностью наскоро, опасаясь противника.
Среди последствий подобных способов приема пищи оказывались рвота, несварение, колики и диарея. Дополнительной причиной, подхлестывавшей волчий аппетит и приводившей к поспешному поглощению съестного, становился страх перед возможной кражей. "Воровство и нечестность распространились по армии, достигнув такой степени беззастенчивости, что всякий чувствовал себя в безопасности среди своих не более, чем в неприятельском окружении", - отмечал Эжен Лабом.
"То и дело приходилось слышать одно и то же: "О Боже! Украли portmanteau. Стащили ранец или хлеб, или свели коня", - вспоминала Луиза Фюзиль.
Для многих, в особенности для оказавшихся самими по себе, воровство стало единственной возможностью уцелеть, кроме разве только потрошения брошенных повозок, сундуков и карманов умерших в пути.
Все презирали таких отщепенцев и называли их fricoteurs, от слова fricoter, означающего стряпать нечто, поскольку их часто видели пытавшимися соорудить себе ту или иную еду прямо на обочине дороги.
Если они подходили к костру в поисках хоть какого-нибудь тепла, их грубо и безжалостно гнали вон. Иногда они стояли неподалеку от сидевших у костра в надежде, по крайней мере, хоть так чуть-чуть согреться.
Многие одиночки брели к кострам русских бивуаков, чтобы сдаться. Таких находились тысячи, особенно в холодные ночи. Но надежда их на прекращение страданий скоро таяла, как дым, и судьбе таких бедолаг не позавидовал бы никто.
Хотя русские официально придерживались военных правил, распространенных по всей Европе, обычно они смотрели на пленных с небрежением. Тому есть яркие примеры.
Когда горячо любимый всеми полковник Казабьянка, командир 11-го легкого пехотного полка (состоявшего частью из корсиканцев, а частью - из уроженцев Вале), попал в плен около Полоцка, захватившие его русские палец о палец не ударили для сохранения ему жизни.
Когда через несколько дней он умер от ран, они вернули тело с эскортом почетного караула. Его офицер вручил французам записку от генерала Витгенштейна со словами: "Возвращаю тело отважного полковника 11-го полка, о коем мы скорбим не менее чем вы, ибо храбрец всегда заслуживает чести".
С другой стороны, некоторые офицеры относились к попавшим в плен коллегам обходительно. Партизанский вожак Денис Давыдов предпринял изрядные усилия с целью отыскать и вернуть молодому вестфальскому гусарскому лейтенанту колечко, медальон и любовные письма подруги, отобранные у того при пленении казаками.
Но другой лидер партизан, капитан артиллерии (впоследствии подполковник) Александр Самойлович Фигнер, с садистским наслаждением резал пленных, причем часто тогда, когда они меньше всего ожидали подобного поворота событий.
Генерал Ермолов тоже не жаловал пленных, в особенности поляков, которых презирал как предателей славянского дела. После Винково он плюнул в лицо графу Платеру и напутствовал конвоировавших его казаков потчевать того только ударами плеток. Образ действий Ермолова вовсе не являлся этакой аномалией.
"Наши солдаты брали в плен некоторых французов, - отмечал молодой русский офицер, описывая Смоленское сражение, - но все поляки были жертвами мщения и презрения".
Когда один офицер отчитывался после патрулирования о взятии в плен группы французских солдат, грабивших грабивших церковь, старший офицер пожурил его за то, что он вообще не перебил на месте. Потому тот пошел и приказал солдатам заколоть всех штыками.
Царь лично писал Кутузову, жалуясь на донесения о злоупотреблениях в отношении пленных, и требовал обращаться со всеми захваченными солдатами противника гуманно, кормить их и одевать. Но пример, преподанный братом самого Александра, красноречивее всего говорил о том, как мало смысла имели такие послания.
Генерал Уилсон ехал вместе с другими старшими офицерами следом за великим князем Константином мимо колонны пленных. Внимание его и свиты привлек один из них, по всему видно, немало отличившийся молодой офицер. Константин спросил его, не предпочел ли бы тот умереть.
"Да, если надежды на спасение нет, ибо я знаю, что через несколько часов пропаду от изнурения или стану жертвой пики казака, как сотни погибших на моих глазах товарищей, не способных от холода, голода и истощения идти далее, - ответил тот. - Во Франции есть кому оплакать мою судьбу - и ради них я бы хотел вернуться. Но это невозможно, чем скорее кончатся бесчестье и страдания, тем лучше". К ужасу Уилсона, великий князь выхватил саблю и зарубил офицера.
Существовал ряд предписаний, оговаривавших не только то, как надо содержать пленных, но также что и сколько им полагается получать для поддержания жизни. Однако, применительно к реалиям рассматриваемой нами кампании, буква закона была мертва.
Сержант Бартоломео Бертолини, схваченный во время фуражировки накануне Бородино, не мог и поверить, что с пленными можно обращаться так, как обращались с ним и его напарниками. У них силой отобрали все, даже форму и башмаки.
"Наши страдания словами точно и не описать, - рассказывал он. - Они не давали нам ни гроша, как положено пленным у цивилизованных народов, не получили мы и пайков, кои позволили бы хоть как-то прокормиться". Им велели идти, идти быстро, били и даже убивали, если кто-то выходил из строя прихватить по пути гнилой картошки или огрызок еды.
Доктор Раймон Фор попал в плен под Винково. Его и других офицеров привели к Кутузову, каковой обошелся с ними по-рыцарски, - велел выдать одежду и немного денег. Такого обращения не стоило ожидать пленным из солдатских рядов, ибо их непременно обирали, раздевали и били.
Но как только конвой с пленными вышел из Тарутинского лагеря в сопровождении ополченцев, то же стало происходить и с офицерами, у которых командиры ополчения отняли все полученное от Кутузова.
К моменту начала отступления война приобрела более беспощадные черты, а пленные превратились в обузу: коль скоро провизии и одежды не хватало обеим сторонам, никто не хотел жертвовать ничем для них.
Когда вынужденно бредущие за французами русские пленные слабели и отставали, их провожали в последний путь пулей в голову. Русские тоже не особенно церемонились с противником.
В большинстве своем пленных брали казаки, первым делом не только освобождавшие их от всего ценного, но и обдиравшие с них любую годную одежду. Затем их отдавали или, когда удавалось, продавали местным крестьянам, которые получали возможность поразвлечься, мучая французов до смерти с той или иной долей садизма.
Кого-то закапывали живьем в землю, других привязывали к деревьям и использовали в качестве мишеней для упражнения в стрельбе, бывало отрезали уши, носы, языки и гениталии, ну и так далее.
Генерал Уилсон видел "шестьдесят умиравших голых солдат, лежавших шеями на поваленном дереве, в то время как русские, мужчины и женщины, с большими прутьями, распевая хором и приплясывая, один за другим вышибали им мозги периодическими ударами".
В одном селе священник напомнил пастве о необходимости человечного обхождения с людьми и присоветовал утопить тридцать пленных подо льдом озера, но не истязать их.
В Дорогобуже майор Вольдемар фон Левенштерн в оцепенении наблюдал, как в присутствии русских солдат местные жители избивали топорами, вилами и палками безоружный лагерный люд, тащившийся за армией. "То было ужасное зрелище, - писал он, - они походили на каннибалов, и свирепая радость сияла на их лицах".
Иногда обычный гуманизм нормальных людей торжествовал посреди всего дикого варварства, как в случае вестфальского лейтенанта Ваксмута, раненого в бедро при Бородино. Он облегчался на обочине дороги, когда казаки обрушились на группу его попутчиков. Увидев его сидящим беспомощно со спущенными на икры штанами, они покатились со смеху и впоследствии обращались с ним хорошо.
Жюльен Комб отклонился от главной дороги с пятью другими офицерам в поисках корма для голодных коней и заблудился. Проведя тягостную ночь, на протяжении которой они едва не были похоронены под снегом, французы набрели на деревеньку, где крестьяне дали им кров и еду.
В Вязьме поручик Радожицкий, участвовавший в преследовании отступавших французов, наткнулся на русскую женщину, нанятую в кормилицы младенцу французским полковником и его женой.
Оба они погибли в бою, но русская и ребенок уцелели. "Он всего лишь маленький француз, что же и беспокоиться о нем?" - удивился поручик. "Ох, если бы вы только знали, как добры и милы были эти хозяева, - ответила женщина. - Я жила с ними, как в родной семье. Как же мне не любить их маленького сиротку? Я не брошу его, и только смерть разлучит нас!".
У гражданских, не подлежавших рационированию по военным нормам, не оставалось иного способа разжиться продуктами, когда же кончались деньги и ликвидные активы, приходилось побираться. Тут у женщин неизбежно появлялись преимущества, как рассказывал Лабом.
"Передвигавшиеся в основном пешком, обутые в матерчатые bottines и одетые в тонкие шелковые или перкалевые платья, они кутались в шубы или солдатские шинели, снятые с мертвых по дороге.
Их нужда заставила бы выступить слезы на глазах даже у мужчин с вконец зачерствевшими сердцами, когда бы отчаянное наше положение не душило любые проявления гуманизма.
Среди сих жертв ужасов войны попадались молодые, хорошенькие, прелестные, смышленые и обладавшие всеми качествами, чтобы соблазнить самого бесчувственного мужчину, но многие из них были низведены до попрошайничества и рады любой милости.
За кусок хлеба им приходилось благодарить, идя на любые унижения. Умоляя нас о помощи, они подвергались жестоким оскорблениям и каждую ночь принадлежали тем, кто кормил их в день накануне".
Итальянская Guardia d'onore (Почетная гвардия), которая состояла из юных отпрысков дворянских родов Северной Италии, имевших офицерские звания, но служивших в качестве простых солдат, вызывала повсеместную жалость, поскольку этим молодым людям не хватало сноровки и смекалки обычных вояк.
Они потеряли коней и плелись по дорогам в неудобных высоких сапогах, не догадавшись обрезать их. Молодежь эту всю жизнь опекали и лелеяли, и вот в результате почетные гвардейцы не умели подлатать обувь или зашить прореху на обмундировании, не говоря уж о приготовлении варева из подручных продуктов.
К тому же воспитание не позволяло им грабить и даже забирать всё необходимое у мертвых. Лишь восемь человек из 350 уцелели после похода, каковой показатель довольно низок даже по меркам той кампании."