осень-зима 2012
норвежский лесной, русский голубой, британский вислоухий,
а может быть, бургундский красный?
попробуй разберись, рискуешь голову сломить,
нос разбить, молоко пролить, да дров наломать.
осень-зима двенадцатого. сезон пост-рока и кофе.
дым и алкобред андеграунда, смешные картинки на память,
желанье забиться, влюбиться, забыться, как минимум, до весны.
сто сорок три оттенка серого бетона, асфальта, проходящих мимо лиц энска.
сорок дней обессмысленных шатаний-стараний-страданий, смешных до нельзя,
грустных до слёз, до бессонных, бестактных, опустошённых ночей,
до криков во сне, до утренних судорог, до пяти тридцати на будильниках.
до интернет-историй, набранных в ночи, в домиках из одеял с ретробуков.
- у тебя очень приятный журнал.
а я уныло про "спасибо, мне очень приятно", или что в таких случаях пишут дамы.
о, да. мы, конечно же, сможем увидеться. в центре под снегом. под цветом буддистов.
у правой ноги второго слева рабочего близ ленина, не сомневаюсь, до сих пор вспоминаешь.
на скользком граните голландская белая, на тонком длинном стебле, роза пряталась за пазухой,
в шарф пряталось сбитое бегом дыхание, я - в шерсть платья, пальто, глаза спрятаться не успели.
рука в руку, нога в ногу, слово в слово, душа в душу, дышала, замирала, теряла волю и слушала.
про выставку, где "о, боже! малиновый и зеленый, какое сумасшедшие сочетание. я в восторге!",
приняла маскировку под платья малину, сжимала несчастную розу, улыбки и взгляды ловила.
- что скажешь про эту картину, неплохо?
киваю, не видя ни картину, ни раму, ни стены музея, ни дверных проёмов, ни углей раскалённых,
на которые наступила, прошла с десяток километров, станцевала ритуальный танец и сгорела нафиг.
увязла, о боги, в этих глазах красиво-синих, руках шершавых и теплых, в улыбке непринуждённой.
вот бы кофе длился вечно под первый снег, под голосов дрожь, под правду и ложь.
- а хочешь, я покажу тебе свои любимые места - закоулки - улицы - окна?
[готова хоть весь обойти, чесслово, прямо сейчас, только не отнимай руки] - будет здорово.
и сам ты ещё не знаешь, как будет здорово смущаться в свете фонарей, в темноте аллей,
на перекрестках, у окон французских, как здорово будет греть "лапы" мои в горячих твоих,
как здорово сидеть на подоконнике, пока в кастрюле аль денте на подходе, когда подушки на полу,
рисунки на стенах, колонки на полу, а в них хаски спасатели про звуки любви, когда к чёрту шлёшь
итало-франко-бельгийский кинематограф, потому что поцелуи особенно вкусны к полуночи,
когда можно и носа не казать из-под одеяла часов до четырнадцати-пятнадцати, потому что,
когда кофе в турках под наблюдением варится по-венски-турецки-вкуснецки, и никчемная нутэлла на батон,
когда объятья такие крепкие, пальцы цепкие, взгляды броские, замечания меткие, привязанности крепкие,
когда сыр и вино, когда базилик, бальзамик, тунец с авокадо, когда сердце наружу, и домой не надо,
когда "как твой день?", а я немею снова, потому что никому до этого не бывало дела, когда "приезжай,
я хочу положить на твои колени голову, там так спокойно", когда "ты чудесная", а он так сложён,
что и парижу не надо, чтоб увидеть и умереть, когда ткнёшься в подушку, а запах остался.
когда неделя дежурства с градусниками-таблетками-супами-чаями-морсами почти круглосуточно.
так здорово, что приторно-сахарно, что боязно утонуть-захлебнуться в сиропе реальности,
что попрощаться, а потом простить проще, чем увязать в ежедневной идиллии,
так хорошо, что плохо без драм-рефлексий-само-психоанализа.
так полно, что пусто, так прочно, что рвётся-расползается на части.
противлюсь-кусаюсь, но оставляю здоровенную часть себя
на пороге квартиры в последних объятьях нового года
под лощиловское "после неё гори всё огнём",
про себя поправляя "него",
будь он счастлив.
всегда.
а может быть, бургундский красный?
попробуй разберись, рискуешь голову сломить,
нос разбить, молоко пролить, да дров наломать.
осень-зима двенадцатого. сезон пост-рока и кофе.
дым и алкобред андеграунда, смешные картинки на память,
желанье забиться, влюбиться, забыться, как минимум, до весны.
сто сорок три оттенка серого бетона, асфальта, проходящих мимо лиц энска.
сорок дней обессмысленных шатаний-стараний-страданий, смешных до нельзя,
грустных до слёз, до бессонных, бестактных, опустошённых ночей,
до криков во сне, до утренних судорог, до пяти тридцати на будильниках.
до интернет-историй, набранных в ночи, в домиках из одеял с ретробуков.
- у тебя очень приятный журнал.
а я уныло про "спасибо, мне очень приятно", или что в таких случаях пишут дамы.
о, да. мы, конечно же, сможем увидеться. в центре под снегом. под цветом буддистов.
у правой ноги второго слева рабочего близ ленина, не сомневаюсь, до сих пор вспоминаешь.
на скользком граните голландская белая, на тонком длинном стебле, роза пряталась за пазухой,
в шарф пряталось сбитое бегом дыхание, я - в шерсть платья, пальто, глаза спрятаться не успели.
рука в руку, нога в ногу, слово в слово, душа в душу, дышала, замирала, теряла волю и слушала.
про выставку, где "о, боже! малиновый и зеленый, какое сумасшедшие сочетание. я в восторге!",
приняла маскировку под платья малину, сжимала несчастную розу, улыбки и взгляды ловила.
- что скажешь про эту картину, неплохо?
киваю, не видя ни картину, ни раму, ни стены музея, ни дверных проёмов, ни углей раскалённых,
на которые наступила, прошла с десяток километров, станцевала ритуальный танец и сгорела нафиг.
увязла, о боги, в этих глазах красиво-синих, руках шершавых и теплых, в улыбке непринуждённой.
вот бы кофе длился вечно под первый снег, под голосов дрожь, под правду и ложь.
- а хочешь, я покажу тебе свои любимые места - закоулки - улицы - окна?
[готова хоть весь обойти, чесслово, прямо сейчас, только не отнимай руки] - будет здорово.
и сам ты ещё не знаешь, как будет здорово смущаться в свете фонарей, в темноте аллей,
на перекрестках, у окон французских, как здорово будет греть "лапы" мои в горячих твоих,
как здорово сидеть на подоконнике, пока в кастрюле аль денте на подходе, когда подушки на полу,
рисунки на стенах, колонки на полу, а в них хаски спасатели про звуки любви, когда к чёрту шлёшь
итало-франко-бельгийский кинематограф, потому что поцелуи особенно вкусны к полуночи,
когда можно и носа не казать из-под одеяла часов до четырнадцати-пятнадцати, потому что,
когда кофе в турках под наблюдением варится по-венски-турецки-вкуснецки, и никчемная нутэлла на батон,
когда объятья такие крепкие, пальцы цепкие, взгляды броские, замечания меткие, привязанности крепкие,
когда сыр и вино, когда базилик, бальзамик, тунец с авокадо, когда сердце наружу, и домой не надо,
когда "как твой день?", а я немею снова, потому что никому до этого не бывало дела, когда "приезжай,
я хочу положить на твои колени голову, там так спокойно", когда "ты чудесная", а он так сложён,
что и парижу не надо, чтоб увидеть и умереть, когда ткнёшься в подушку, а запах остался.
когда неделя дежурства с градусниками-таблетками-супами-чаями-морсами почти круглосуточно.
так здорово, что приторно-сахарно, что боязно утонуть-захлебнуться в сиропе реальности,
что попрощаться, а потом простить проще, чем увязать в ежедневной идиллии,
так хорошо, что плохо без драм-рефлексий-само-психоанализа.
так полно, что пусто, так прочно, что рвётся-расползается на части.
противлюсь-кусаюсь, но оставляю здоровенную часть себя
на пороге квартиры в последних объятьях нового года
под лощиловское "после неё гори всё огнём",
про себя поправляя "него",
будь он счастлив.
всегда.