Розанов , 1896 . "Кто истинный виновник этого?"
Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1896. № 8. С. 640-655.
http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_kto_istinniy.html
из II
"Мы создавали Польшу, мы ее разрушали; нас не благодарили за одно, ненавидели за другое. Мы разрушили Польшу и создали на ее месте окраину Германии; первую еще мы могли разрушить, для разрушения второй не имеем ни прав, ни смелости, ни силы. Мы обрусяли Ост-Зейский край, мы немечили юг России - не с разделением во времени, но тогда же. Мы боролись с полонизмом, мы вызывали к жизни армянизм. У нас нет идеи, нет плана; у нас нет веры: вот это - истина, у нас нет знания: где же истина! Эмпирики ли мы, не умеющие сосчитать по пальцам? Гамлеты ли мы, ушедшие в безбрежность сомнений - кто нас разберет?"
"Бедную армянскую народность, смиренно платившую подати, возделывавшую землю, дававшую нам Лазаревых, нам бесконечно благодарную за то, что мы обеспечили им мир, покой, элементарную справедливость, - эту народность, певшую на языке своем: "Я буду ноги мыть русскому солдату и пить эту воду" (есть такая народная песенка у армян) мы захотели хитро и дальновидно "претворить" в русскую народность...
"От Императора до пономаря все знают не только в России, но, кажется, узнали и в целой Европе, узнали из слишком грустных историй, что почему-то всякий выученный консулам и алгебре русский мальчик становится непременно "гражданином мира"; отчасти он напоминает маркиза Позу, отчасти французского прикащика, странствующего по торговым делам где-нибудь в Африке или в Германии. Его сведения обширны, допустим, точны; отечества у него нет, религии тоже нет - он выше ее; у него есть память имен некоторых и ни к чему - привязанностей; нет вовсе семьи - от старших он отвязался, младших он не будет иметь - об них нужно заботиться, а это тяжело. Его отличительная, пожалуй, самая важная, характерная черта-та, что об нем нужно заботиться, он же ни о чем не может заботиться. Он есть естественный альфонс - отечества своего, города, в котором живет, практики, которою занимается; в тайне души он сознает вину свою перед всем этим; но он не может уже исправиться и от этого он ненавидит все это. Он ненавидит отечество - как живой упрек, семью - как не исполненную обязанность; его тяготит вид всего окружающего, на котором он висит, как камень, и тянет с собою, за собою это окружающее куда-то ко дну. Он nihil'ист, будучи совершенно смиренным, как и очень буйным. Он несчастен - это главная его черта; потом он зол - это уже следствие. Он нуждается в материнской неге; он достоин самого нежного ухаживанья, как неисцелимо больной, как больной душою. Редко кто об этом догадывается; редко даже он умеет высказать свою нужду; все от него отталкивает; его вид, его речи, его поступки, этот холод сердца, эта недалекость ума, эта претенциозность, эта хвастливость убогого нищего, размахиванье руками человека, который существует только на средства "благотворительных комитетов" - возмущает наиболее нравственных и кто мог бы выказать ему участие. Все льстят ему и поскорее от него бегут. Он страшно одинок; в сущности - он матерьяльно даже брошен; но еще более - он брошен душевно. Алкание духовное, воспаленность пустоты, необъяснимость горя, неутолимость страдания, и в результате, у крайних, но наиболее последовательных, петля для себя и динамит для окружающих, или медленное высыхание в себе, медленное подтачиванье окружающего - оканчивают существованье столь тягостное, смешное, нелепое человека, который в 8-10 лет резво играл на дворе, бегал с сестренкой в жмурки и которому в голову не приходило, чтоб он мог когда-нибудь возненавидеть свою маму, о котором "маме" не приходило в голову, что будет время, когда ей останется только проклясть его.
Как, почему это выходит - об этом можно спорить; нет вопроса ни у кого, что именно так выходит.
Этим бедствием своей истории, этою отравой, от которой мы сами не имеем средств - в заботах полувеликодушного маркиза Позы, полудальновидного Талейрана, мы решили облагодетельствовать кавказские народности, которые не знали другого бедствия, кроме недостатка воды в арыках, кроме болезни тутового червя.
Лет 9-12 назад в "Московских Ведомостях", в отделе мелких сообщений, был напечатан факт: грузин или армянин, но во всяком случае кавказский туземец, послал своего сына образовываться в Москву. Долгие годы разлуки прошли; сын прошел гимназию, окончил в университете курс. Он снова под родным кровом; отец, с патриархальным добродушием, устроил по случаю приезда сына родственный обед, на который были приглашены не только близкие, но и дальние сородичи и также почетнейшие из соседей. Было выпито уже несколько бокалов местного вина; невольный гость своей родины, любимое детище отца, гордость семьи - особенно теперь гордость - разговорился; его разговор был волен, непривычен и произвел уже с первых слов смущение в окружающих. Но говоривший не замечал этого. Он говорил в патриархальной семье о всем, что могло поразить их бедное воображение, их робкую мысль, - и что же более могло поразить их, как не "святые чудеса отрицания", до которых в Петербурге и Москве дорос каждый камердинер. Стыд и волнение за него все увеличивалось в семье, которая позвала и соседей не без самонадеянной и суетной мысли, слишком, впрочем, понятной... Наконец, он дошел до религии и стал кощунственно издеваться над именем Бога... Он вовсе не замечал впечатления окружающих, слишком занят был собой и своими "мыслями". Вдруг отец неожиданно поднялся из-за стола, и раньше, чем кто-нибудь что-нибудь успел сделать, он сорвал висевшее тут же на стене ружье и убил его наповал..."
http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_kto_istinniy.html
из II
"Мы создавали Польшу, мы ее разрушали; нас не благодарили за одно, ненавидели за другое. Мы разрушили Польшу и создали на ее месте окраину Германии; первую еще мы могли разрушить, для разрушения второй не имеем ни прав, ни смелости, ни силы. Мы обрусяли Ост-Зейский край, мы немечили юг России - не с разделением во времени, но тогда же. Мы боролись с полонизмом, мы вызывали к жизни армянизм. У нас нет идеи, нет плана; у нас нет веры: вот это - истина, у нас нет знания: где же истина! Эмпирики ли мы, не умеющие сосчитать по пальцам? Гамлеты ли мы, ушедшие в безбрежность сомнений - кто нас разберет?"
"Бедную армянскую народность, смиренно платившую подати, возделывавшую землю, дававшую нам Лазаревых, нам бесконечно благодарную за то, что мы обеспечили им мир, покой, элементарную справедливость, - эту народность, певшую на языке своем: "Я буду ноги мыть русскому солдату и пить эту воду" (есть такая народная песенка у армян) мы захотели хитро и дальновидно "претворить" в русскую народность...
"От Императора до пономаря все знают не только в России, но, кажется, узнали и в целой Европе, узнали из слишком грустных историй, что почему-то всякий выученный консулам и алгебре русский мальчик становится непременно "гражданином мира"; отчасти он напоминает маркиза Позу, отчасти французского прикащика, странствующего по торговым делам где-нибудь в Африке или в Германии. Его сведения обширны, допустим, точны; отечества у него нет, религии тоже нет - он выше ее; у него есть память имен некоторых и ни к чему - привязанностей; нет вовсе семьи - от старших он отвязался, младших он не будет иметь - об них нужно заботиться, а это тяжело. Его отличительная, пожалуй, самая важная, характерная черта-та, что об нем нужно заботиться, он же ни о чем не может заботиться. Он есть естественный альфонс - отечества своего, города, в котором живет, практики, которою занимается; в тайне души он сознает вину свою перед всем этим; но он не может уже исправиться и от этого он ненавидит все это. Он ненавидит отечество - как живой упрек, семью - как не исполненную обязанность; его тяготит вид всего окружающего, на котором он висит, как камень, и тянет с собою, за собою это окружающее куда-то ко дну. Он nihil'ист, будучи совершенно смиренным, как и очень буйным. Он несчастен - это главная его черта; потом он зол - это уже следствие. Он нуждается в материнской неге; он достоин самого нежного ухаживанья, как неисцелимо больной, как больной душою. Редко кто об этом догадывается; редко даже он умеет высказать свою нужду; все от него отталкивает; его вид, его речи, его поступки, этот холод сердца, эта недалекость ума, эта претенциозность, эта хвастливость убогого нищего, размахиванье руками человека, который существует только на средства "благотворительных комитетов" - возмущает наиболее нравственных и кто мог бы выказать ему участие. Все льстят ему и поскорее от него бегут. Он страшно одинок; в сущности - он матерьяльно даже брошен; но еще более - он брошен душевно. Алкание духовное, воспаленность пустоты, необъяснимость горя, неутолимость страдания, и в результате, у крайних, но наиболее последовательных, петля для себя и динамит для окружающих, или медленное высыхание в себе, медленное подтачиванье окружающего - оканчивают существованье столь тягостное, смешное, нелепое человека, который в 8-10 лет резво играл на дворе, бегал с сестренкой в жмурки и которому в голову не приходило, чтоб он мог когда-нибудь возненавидеть свою маму, о котором "маме" не приходило в голову, что будет время, когда ей останется только проклясть его.
Как, почему это выходит - об этом можно спорить; нет вопроса ни у кого, что именно так выходит.
Этим бедствием своей истории, этою отравой, от которой мы сами не имеем средств - в заботах полувеликодушного маркиза Позы, полудальновидного Талейрана, мы решили облагодетельствовать кавказские народности, которые не знали другого бедствия, кроме недостатка воды в арыках, кроме болезни тутового червя.
Лет 9-12 назад в "Московских Ведомостях", в отделе мелких сообщений, был напечатан факт: грузин или армянин, но во всяком случае кавказский туземец, послал своего сына образовываться в Москву. Долгие годы разлуки прошли; сын прошел гимназию, окончил в университете курс. Он снова под родным кровом; отец, с патриархальным добродушием, устроил по случаю приезда сына родственный обед, на который были приглашены не только близкие, но и дальние сородичи и также почетнейшие из соседей. Было выпито уже несколько бокалов местного вина; невольный гость своей родины, любимое детище отца, гордость семьи - особенно теперь гордость - разговорился; его разговор был волен, непривычен и произвел уже с первых слов смущение в окружающих. Но говоривший не замечал этого. Он говорил в патриархальной семье о всем, что могло поразить их бедное воображение, их робкую мысль, - и что же более могло поразить их, как не "святые чудеса отрицания", до которых в Петербурге и Москве дорос каждый камердинер. Стыд и волнение за него все увеличивалось в семье, которая позвала и соседей не без самонадеянной и суетной мысли, слишком, впрочем, понятной... Наконец, он дошел до религии и стал кощунственно издеваться над именем Бога... Он вовсе не замечал впечатления окружающих, слишком занят был собой и своими "мыслями". Вдруг отец неожиданно поднялся из-за стола, и раньше, чем кто-нибудь что-нибудь успел сделать, он сорвал висевшее тут же на стене ружье и убил его наповал..."