Курдов В. О Васнецове
Я хочу рассказать о своем близком друге Юрии Алексеевиче Васнецове, (человеке и художнике удивительно неповторимом. Вспоминая трудное время прожитых лет, мне неодолимо захотелось написать о нем. Мало кому известно, что вся жизнь художника была овеяна мятежным неспокойствием его души, он оставался скрытым для людей, видевших в нем милого весельчака и балагура.
Сын вятского священника, бойкий мальчик - будущий художник Юрий Васнецов, нареченный от рождения Егором, рос в провинциальной патриархальной семье в атмосфере мещанского уюта и строгого церковного воспитания, где дети называли своих родителей на «вы». Я знал его строгую матушку и отца Алексея, застенчивого человека, служившего в городском соборе, впоследствии «обновленца», вынужденного в старости добывать средства к жизни пилкой дров по дворам в одиночку.
Юрий во многом унаследовал и внешность, и упорство характера отца. О своем детстве и ранних впечатлениях мальчика от старой Вятки лучше всего сказано и записанном с его слов предисловии к авторскому альбому Васнецова.
Наша дружба и близкая общая жизнь на протяжении многих десятков лет стали основанием моей записи. Мне хочется поведать о его страсти к живописи, принадлежности его к искусству, о его взглядах и образовании. Я хочу рассказать о противоречиях, возникавших в разные годы жизни и формировавших всех нас, друзей, в студенческие и последующие годы.
Товарищество в наши студенческие годы было священным. Оно возникало из дореволюционных традиций землячества, обусловленных близостью тоскующих провинциалов, оторванных от родительского дома и попавших в холодный чиновничий Питер, тогда Петроград. Общение с земляками доставляло радость и было потребностью. Мы знали всех студентов-земляков во всех институтах города. Своих узнавали по говору - оканию или аканию, скороговорке или напевной речи, присущих каждой губернии, каждому самобытному русскому городу. Нас роднила губерния.
Со школьной скамьи мечта стать художниками связывала двух юношей-гимназистов - Ю. Васнецова и Е. Чарушина. Оба они в 1921 году отправились в голодный Петроград поступать в Академию художеств. Вместе снимали угол у сторожихи Академии, доброй женщины, на Литейном дворе. Вместе столовались у нее же. Неразлучные друзья однажды решили поступить в ФЭКС к Г. М. Козинцеву и Л. З. Траубергу. На экзамене счастье сопутствовало Чарушину, неудача постигла как раз эксцентричного Васнецова.
Существует поверхностный взгляд на жизнь, по которому считается, что одному от рождения выпадает счастье, а другой мыкает горе всю жизнь. Это неверное суждение «пристало» к друзьям-студентам. Чарушин учился легко и был окружен родительской заботой; Васнецову все доставалось с трудом, и жил «он на свой скудный заработок. Утвердилась молва о талантливом Чарушине. Васнецов же оставался в тени; в его даровании никто не видел глубины. Все любили милого Юрочку, довольствуясь его веселым нравом.
Только самому Васнецову было ясно, что его принимают не за того, кем он был на самом деле, и Васнецов терпеливо оставался поистине бескорыстным, преданным искусству художником.
Однажды я привел к Васнецову учившегося в Ленинграде москвича студента Леню Зусмана. Запомнились остроумные шутки гостя и его чувство превосходства по поводу увиденной живописи - по всему было ясно, что работы им всерьез не принимались. Мало было похоже на то, что впоследствии они станут большими приятелями. Это вовсе не удивительно, тогда мы не были теми, кем стали потом.
Старший по годам Васнецов учился у художников И. Э. Браза, А. И. Вахрамеева и А. И. Савинова. Считается, что его интересы тяготели к учению Матюшина. В действительности все, чему мы обучались у М. В. Матюшина и Л. Е. Карева, Васнецов усваивал в общении с нами. Тут требуется сказать об одной особенности натуры Юры. Он ничего не принимал без согласования с самим собой, и его искусство никогда не носило характера подражательства. Ошибаются искусствоведы, приписывающие ему принадлежность к ученикам Матюшина; он принимал матюшинское учение, как и любое другое, опосредованно. Прирожденному живописцу Васнецову матюшинская теория дополнительных цветов была чужда. Он был удивительно русским живописцем. Васнецов любил черный цвет и добивался в нем глубокой красоты, о чем сам не раз мне говорил. Вся цветовая палитра Юры удивительно преобразовывалась в неповторимый пряный васнецовский колорит.
Я много раз наблюдал, как мучительно перемазывал он холст, боролся с «открытой краской», добиваясь своей красоты цвета. В результате обычно брал верх безупречный вкус природного живописца. Его дар декоративного украшения сказывался во всем. В те годы скудный заработок студента Васнецова состоял в изготовлении табличек с ценой на товары для бакалейных лавок торговцев нэповской норы в рядах Андреевского рынка. Васнецов украшал их своими орнаментами, непосредственно и легко выливавшимися из-под его кисти. Он расписывал дуги для конской упряжки и вывески так же непринужденно, как расписал баньку в вятском доме родителей, как позднее делал свои узоры на детских книжках и фарфоре.
Учение в Академии не было легким для Васнецова. Камнем преткновения явился академический рисунок. Принятая программа требовала строгого рисования. Старательный Васнецов не мог преодолеть этот барьер. В обход предпринимались различные ухищрения. Товарищи давали ему свои рисунки для зачета, не один раз мы делали ему рисунок - постановки обнаженной натуры. Однажды, переведя на лист александрийской бумаги обнаженную модель, продавливая карандашом контур рисунка, прикрепленного к хозяйскому шкафу красного дерева в его комнате, мы с ужасом увидели следы от рисунка на полированной двери шкафа. Веда неминуема - будет скандал и придется съезжать с квартиры. Но сердобольная хозяйка-старушка оказалась милостивой, и все обошлось благополучно. Васнецов отполировал шкаф своими руками.
В традиционном смысле рисовать он не мог. Этим я вовсе не хочу сказать, что у Васнецова нет хороших рисунков. Васнецов рисовал в соответствии с поставленными задачами, выражая свое, ему одному присущее видение мира. Можно только догадываться, какой волей надо обладать, чтобы сохранить свою творческую индивидуальность в течение всей жизни. Каким дисциплинированным и организованным надо быть, чтобы добиться того, чем он стал впоследствии. Васнецов готовил свой «снаряд» искусства в одиночку, в тиши своих мучительных переживаний.
Именно в это время проходила классовая чистка вузов. Васнецова должны были исключить за поповское происхождение. Именно тогда отец Алексей написал сыну письмо, в котором просил отречься от него через газету «Вятская правда», что Васнецов и сделал, не скрывая этого от меня. Маленькая газетная вырезка, предъявленная в комиссию по чистке, решила вопрос в пользу студента Юрия Васнецова.
Хочу сказать о внешнем облике молодого Васнецова. Небольшого роста, подвижный и легкий, несмотря на свою полноту, дирижер танцев на гимназических вечерах. Студенческую фуражку или кепку носил набекрень. Васнецов считал, что надо в первую очередь одевать голову и ноги. Однажды на деньги, вырученные за вывеску, он купил ярко-желтые ботинки «джимми», с узкими длинными-предлинными носками, обращающими на себя всеобщее внимание. В них он лихо отбивал чечетку. На его смуглом лице сияли, как фонари, голубые круглые, большие красивые глаза. Цельность натуры живописца проявлялась и тогда, когда он, рассказывая о свидании с любимой девушкой, говорил мне, что увидел «серое пятно и черные стволы». Это означало девушку в сером пальто в Соловьевском садике.
Его кругозор формировался под влиянием жизни и людей. Васнецов не был начитанным человеком. Когда Юра читал вслух, то произносил слова, как напечатано в книге. Вместо слова «ево» - «его», что не мешало ему быть автором интересных писем, которые великолепно написаны тонким и умным художником, где он оценивал явления, доступные не всем образованным и «начитанным» людям.
Время приближало нас к расставанию с Академией. Васнецов нам ере на лен писать картину на конкурс. Его занимала композиция фокстротной папы, танцую щей в ночном ресторане, навеянная посещением театра «Балаганчик» и молодой звездой Риной Зеленой.
Конкурсной картиной Васнецова стал «Каменотес», большой холст, писанный с натурщика, сидящего верхом на прямоугольном гранитном камне. Свой холст Васнецов писал по принятой в Академии схеме геометризации формы. В этой работе можно увидеть стремление к материализации ощущения предметною мира, которое вскоре проявилось в период обучения у Малевича кубизму.
В то время мы работали вместе. Оба желали, как говорил Васнецов, «предметности и материальности», включая в эти слова каждый свое понятие. Паши интересы лежали в русле достижений парижской школы. Тогда он не намеревался заниматься ни сказкой, ни детской книжкой, это пришло значительно позднее. Окончив Академию, мы были на распутье. Переживая неудовлетворение импрессионистическим методом, мы тянулись к объемному предмету с его локальным цветом, фактурой и весом. О кубизме у нас было самое вульгарное представление. Решать эту задачу мы, как уже говорилось, по совету Лебедева, пошли к Малевичу, в ИНХУК. Это было время увлеченной экспериментальной работы.
Васнецову начальная живописная стадия кубизма пришлась как нельзя больше но душе, он сделал свой, васнецовский, кубизм - прекрасные холсты - натюрморты с трубой, скрипкой и утюгом.
Годы экспериментальной работы обогатили весь дальнейший путь художника и в его книжных работах, равно как и в живописных поздних лет творчестве. Сам Васнецов всегда с благодарностью вспоминал эти годы занятий, более того, он отвергал мои критические замечания о кубизме, которые я как-то высказал и раз говоре в последние годы его жизни. В 1930-е годы, желая продолжить решение своих творческих задач, Васнецов поступил в аспирантуру Академии художеств. Руководителем его был В. В. Лебедев.
Об этом периоде мне мало известно, в том году я был призван в армию. В это время Васнецов написал свои лучшие натюрморты и привез из Вятки прекрасные пейзажи. Существует предположение, что Васнецов собирался написать сатирическую картину «Стаканчики граненые». Думаю, что никаких сатирических задач Васнецов не ставил. В действительности, еще студентом он показал мне смешную фотографию пирушки попов на лоне природы, и эта мысль им была высказана, однако никакой картины он не писал, практических шагов к этому не было.
В аспирантуре он продолжал свои работы, пользуясь мастерской и натурой, и не помышлял о картине.
Однажды при обходе мастерских аспирантов к Васнецову зашел И. И. Бродский. Увидя странного вида натюрморт «Бутылка шампанского в шляпе» и кубистические работы, он обратился с вопросом к Васнецову: что думает делать и какую задачу ставит перед собой молодой художник? Растерянный Васнецов стоял, не вы молвив ни одного слова. Видимо, Бродский получил сведения о странном аспиранте у В. В. Лебедева. Сам Васнецов часто в шутку повторял, что дал заработать на нем В. В. Лебедеву, который получал в Академии за руководство одним единственным аспирантом.
Было бы ханжеством умолчать о совместных всяческого рода винопитиях и пивопитиях. В те годы в Ленинграде было множество маленьких уютных пивных заведений, и мы охотно их посещали. За кружкой пива в полутемном помещении С метровыми сводами стен, за мраморным круглым столиком, где к пиву подавался па блюдечке моченый горошек, можно было уютно посидеть. В углу потрескивает голландская печка, на патрубке греются бутылки с пивом. На наши скудные средства мы могли заказать любимое Васнецовым горячее блюдо рубец, к нему подавались две вилки - двузубцы из закрученной проволоки.
Так мы тихо беседовали все «за жизнь» нашей профессии. Подвыпивший Васнецов никогда не переводил беседу на пошлые и прочие излюбленные мотивы, сопутствующие многим людям в этих случаях. Его нравственная высота никогда не снижалась от выпитого.
В общественной жизни Васнецов был великим молчальником, он не вымолвил на собраниях пи одного слова. Этим и снискал всеобщее желание выбирать его в органы правления Союза. Однако никакими силами нельзя было его заставить согласиться быть избранным для общественной работы. Он так испуганно отказывался, что приходилось отступаться. Как-то раз он рассмешил весь зал собрания, когда отказывался от работы в бюро секции по семейным обстоятельствам, сказав: «У меня девочки», что послужило поводом появления в стенгазете Союза карикатуры, где Васнецов был изображен кормящим грудью двух младенцев.
Однажды Васнецов попросил меня встретить приезжающего к нему в Ленинград отца. С вокзала на извозчике едем к Юре на квартиру - тогда он жил в бывшей мастерской Союза.
Впервые оказавшись в Ленинграде, отец Алексей озирается по сторонам. Под старомодной широкополой шляпой видна закрученная в узелок серенькая косичка. Ошеломленный Невским, он крепко держит на коленях чемодан.
Дома, после чаепития, отец Алексей попросил разрешения отслужить молебен за окончание нами Академии и дальнейшие успехи в делах наших. В чемодане оказалось кадило и все необходимое. Напевая тихим голосом, он отслужил молебствие и благословил нас.
Робкий Васнецов никогда не участвовал в спорах. Он со страхом переживал всякую ссору, касающуюся даже не его лично. Не обладая бойцовскими качествами, он предусмотрительно покидал поле боя. В этом проявлялось его счастливое свойство не иметь врагов. Старая поговорка была близка натуре Васнецова: «Вятские ребята хватские, семеро одного не боятся, а один на один все котомки отдадим».
Началась война. Не успев выехать с последним эшелоном в эвакуацию, Васнецов оказался в кольце блокады. Частые завывания сирены воздушной тревоги действовали на него угнетающе, он сидел за столом вместе с нами в «Боевом карандаше» и делал поздравительную открытку. Я понимал, что ему не вынести тяжести и голода блокады. Все его мысли сводились к желанию уехать к семье, которая была уже в Вятке. Он не скрывал своего страха.
Вскоре узнаем, что от фугасной бомбы пострадал дом на Екатерингофском канале, где жил Васнецов. Я настоял, чтобы мы пошли вместе посмотреть, уцелело ли его жилье и холсты. Подойдя к дому и увидя разрушения, Васнецов дальше не пошел, а попросил меня зайти в соседний двор. Оттуда через выбитое стекло лестничной клетки верхнего этажа можно было осмотреть его мастерскую.
На лице у Юры были страдание и мольба, видимо он вспоминал свою жизнь в семейном гнезде. По щекам текли слезы, он плакал. Мы так и ушли, не заходя в его квартиру. И только неожиданные обстоятельства помогли Васнецову. С Большой земли приехал мой брат Левушка для эвакуации оборудования одного научно-исследовательского института и имел документ для меня на сопровождение груза. Я попросил брата увезти мои работы из Ленинграда и сохранить их, передав право уехать на Большую землю своему другу. На саночки мы погрузили небольшой багаж и дотащились до Финляндского вокзала. Обнялись на прощанье, неуверенные, что увидимся когда-либо, и Васнецов уехал на Борисову Гриву, где баржей перебрался через Ладогу на Большую землю. Провожал его мой брат. Он рассказал мне после, что, как только баржа начала отчаливать, налетела фашистская авиации, стала бомбить. Многие из тех, кто находился на барже, прыгали в воду. Левушка боялся, что Васнецов тоже бросится в воду. Но этого не случилось, и он благополучно добрался до г. Кирова (бывшая Вятка), где ожидала его семья.
Судьба все-таки привела нас в злополучную мастерскую на Екатерингофском не коре после войны. С санками мы приехали, чтобы увезти уцелевшие вещи : и работы. На этот раз на Васнецова напало дикое возбуждение. Он яростно выбрасывал в окно мастерской мебель во двор: лестничная клетка была повреждена. Диван, который застрял в окне, Васнецов потребовал распилить. Кинулся с топором рубить его. Мы оба веселились неизвестно почему. Все оказалось по фатальной случайности цело и было перевезено на Васильевский остров, где мы жили вместе у В. А. Власова.
Скажу о становлении Васнецова как художника-сказочника. Оно протекало в Детгизе под руководством и редактурой Владимира Васильевича Лебедева. Прозорливый Лебедев первый заметил васнецовское дарование. Внимательно и терпеливо помогал он Васнецову найти дорогу, вел его от книги к книге. Редакторский талант Лебедева сказался здесь в полной мере.
Васнецов быстро обрел себя и раскрылся, как цветок, своим ярким талантом, отлично понимая, чем обязан учителю. Вместе с тем он не верил в прочность своего благополучия и не чувствовал себя независимым от Лебедева, хотя и преклонялся перед своим наставником. Эти разные и даже противоположные люди оказались связанными на всю жизнь. Холодный Лебедев полюбил Васнецова-художника. Их симбиоз для меня остается необъяснимым. Отношения их не были равными. Васнецов вспоминал о сильном волнении, переживаемом им при общении с метром, когда у него даже спина делалась мокрой. Лебедев поработил мягкого Юру, сделал из него своего послушника. До старости Васнецов носил на одобрение своему учителю рисунки и книжки. Лебедев ревниво следил за всеми действиями своего подопечного и в последние годы жизни общался только с Васнецовым. Таким был союз двух несовместимостей. Васнецов видел, как рушилось положение его учителя в период критики «формализма» художников Детгиза, и сам пережил сложную пору перестройки, когда он, не имея твердых убеждений, менял свой язык в угоду требованиям времени.
В обстановке суровой критики, страшась лишиться работы, Васнецов шел на ш.шужденный компромисс. Примером тому служит отказ от первых вариантов рисунков к сказкам «Три медведя» Л. Н. Толстого и «Конек-Горбунок» Г. П. Ершова. Та же судьба постигла «Теремок» С. Я. Маршака. Однако ветер перестройки не мог свалить окрепшее дерево искусства Васнецова, как это случилось с его учителем. Прошли многие годы. Времена изменились. Интересы и общественные вкусы направились теперь в сторону русской культуры и старины, бережного сохранения национальных богатств - архитектуры, народных промыслов, русской игрушки и сказки. Время стало работать на Васнецова. Его сказочные образы возникли из точных реальных наблюдений, сделанных и пережитых им самим. Это ощутимо и очевидно не только в его сказочных героях, но и в пейзажах, сказочных «Зиме», «Осени», «Лете», интерьерах - они выполнены с такой силой, точностью и выразительностью увиденного, что приходится только поражаться их реалистической правде.
Я с ранней поры был поклонником его искусства, лишенного надуманности и отвлеченной фантазии, а главное, чуждой его натуре стилизации. Тем горше мне было замечать появление в поздних работах контурных обводок, элементов стилизованного украшательства из арсенала вышивания. К сожалению, эта тенденция широко распространилась. Появились художники-сказочники, подражатели тему русскому, а вернее, псевдорусскому. Издательства пригласили к иллюстрация сказок и мастеров Палеха, искусство которых никогда не привлекало Васнецова. У него появились подражатели, немало его огорчавшие. В издательстве «Художник РСФСР» вышла в свет детская книжка с очевидным заимствованием у Васнецова, мало того, авторы рисунков, отец и дочь Ершовы, обратились к нему с просьбой дать им на то одобрительный отзыв. Ошеломленный Васнецов, не зная, как ему поступить, отзыва не дал.
Знаменательна его дружба с С. М. Алянским. Если В. В. Лебедеву Васнецов был обязан своим становлением как художник, то Алянский стал его представителен во всех издательских делах, в сущности, стал его своеобразным марша пом. Эти взаимоотношения были такими же сложными, как и с Лебедевым. Васнецов называл Алянского отцом-благодетелем, что о многом говорит. Алянский любил искусство Васнецова, знал ему цену и был по-хозяйски заинтересован в творчестве Васнецова, всячески способствовал его развитию. Однако взамен Алянский требовал от него строгого подчинения, и на желание Васнецова выскочить из оглоблей мне сказал: «Пусть Юрочка покупается в славе, только пусть не забываот, что сейчас есть много художников взамен его и никто не будет разбираться в достоинствах их и их книжек, они так же будут нравиться, если не больше».
Эти горькие слова были похожи на истину.
Сказка нашла отражение и в живописи Васнецова. Он пишет холсты на сказочные сюжеты («Чудо-юдо-рыба-кит», «Зайчик играет на балалайке») и вообще заботится закрепить за собой приоритет сказочника, «застолбить», по его выражению, сказку за собой, как золотоносную жилу. Он сердится на Е. И. Чарушина за его обращение к сказочным сюжетам и не принимает искусство Т. А. Мавриной, считая ее произведения прямой копией с народных образцов. Так ревновал Васнецов всех, кто делал то же, что и он.
Здесь уместно сказать о любимых художниках Васнецова. Мы вместе ходили в музеи, вместе смотрели выставки и картины. Предпочтение Васнецов отдавал собранию Русского музея перед залами старых мастеров Эрмитажа. В Эрмитажа он скучал. Его пристрастием была врубслевская живопись. М. А. Врубель для него был первым и любимым художником, его волновала стихия вруболеиской живописи, он стоял очарованный перед неоконченным холстом «Тридцать три богатыря». Так же он не мог проходить спокойно мимо холстов Н. Н. Сапунова и В. Э. Борисова-Мусатова. Живопись А. Е. Карева ему была ближе монохром ного письма К. С. Петрова-Водкина. Ему нравилась московская группа «Бубновый валет», могучий живописный темперамент ее участников.
К своим однофамильцам Васнецов был равнодушен, больше ценя живопись Аполлинария. Про себя говорил, что третьего Васнецова не будет. Жизнь его поправила: по-моему, теперь Васнецовых шесть.
Содержание картин не было для него главным, сюжеты его мало трогали, он оставался верен доминанте живописи.
Событием в жизни искусства была выставка Н. Пиросманишвили, привезенная в Ленинград Зданевичем из Тбилиси. Произведения этого художника произвели на Васнецова глубокое впечатление. С Пиросмани Васнецова многое сближало и имело значение в укреплении его творческой работы и мечты. Многое нравилось Васнецову в живописи грузинского художника - и то, что он писал на черной клеенке, и его чистота, и наивность души, и выразительность, к которой стремился Васнецов. Думаю, что нетребовательное отношение Пиросмани к материалам было близким и Васнецову. Он так же писал маслом на картоне, фанере, бумаге, не задаваясь целью их сохранить, и норм технологии не соблюдал. Например, употребляя для работы копеечную школьную акварель, изготовленную на меду, не считаясь ни с какими правилами, писал эмалевыми и любыми малярными красками, превыше всего ставя результат сделанного. Однако с Пиросмани было у Васнецова и большое различие. Пиросмани не дорожил своим искусством, он дарил работы друзьям и не заботился об их будущности, тогда как Васнецов, сохраняя всякую почеркушку, всякий эскиз или этюд, когда-либо написанный, не расставался с ними, и если дарил их в редких случаях, то старался вернуть обратно.
Васнецов был прирожденным живописцем. Подобно музыкантам с абсолютным слухом, обладал абсолютным глазом живописца. Показывая ему свои работы, я испытывал чувство стеснения, почти страха, не оттого, что услышу критические слова замечаний, пет, а потому, что обнаружится моя несостоятельность как живописца. По обыкновению Васнецов молчит, и только его страдальческое лицо говорит, как коробят его мои цветовые ошибки. Когда ему становится совсем невыносимо, закрывая рукой причину своего огорчения, он извинительно скажет: «Это, Валь, не годится». Мы любили показывать друг другу работы, потому что это было всегда профессионально ответственно.
После войны Васнецов жил в мастерской на Васильевском острове. Когда-то мастерская принадлежала Л. Е. Яковлеву и В. И. Шухаеву, затем перешла к скульптору И. С. Баху, после ко мне, от меня к граверу С. М. Мочалову, а после к Васнецову. На стене мастерской я еще видел следы фрески «Св. Себастьян», которую написал молодой Лебедев, соревнуясь с Яковлевым и Шухаевым. Мастерская располагалась на 1-й линии с выходом в Соловьевский переулок, ныне переулок Репина. Ничего не осталось нынче от старого дома и маленького дворика с кубами дров. Ветхие крыши и потолки всегда протекали, крутые и темные черные лестницы были невозможно узкими. В соседнем доме проживал скульптор В. А. Синайский, с которым мы дружили. Это было место обитания художников, своего рода петербургский Монмартр. Маленькая квартира-скворешня Васнецова была крохотной и заполнена диковинными предметами, его излюбленными бумажными букетами, старыми красивыми подносами, шкафчиками, набитыми неизвестно чем, и прочими безделушками, которые так пленяют всех художников. На стене - часы-ходики, привезенные им из Вятки. Позднее в мастерской появился книжный шкаф. Жилье Васнецова отражало его личность.
В жизни Васнецов был на редкость диковинным человеком. Смолоду обладая весельем Фальстафа, он любил вкусно поесть. Сам приготавливал свои блюда и угощал гостя с усердием и настойчивостью русского хлебосола. Когда он звал к себе кого-либо, он заботливо предусматривал и вкус, и нрав гостя. В это время никто не мог войти в дом Васнецова, дабы не помешать сокровенному свиданию. Двери не открывались ни на звонки, ни на стук. Телефон, «душегубка», как его называл Васнецов, накрывался подушкой, иногда применялось даже затемнение и маскировка. Дети к столу не допускались. Только при этих условиях Васнецов чувствовал себя хорошо и свободно. В день назначенного свидания он звонил много раз и успокаивался только тогда, когда убеждался, что гость вышел и идет к нему.
Незабываемые застолья происходили в доме непревзойденного в гостеприимстве хозяина. Неожиданные эксцентрические номера всегда были потребностью неистощимого на выдумки Васнецова. Он мог в один вечер экспромтом изобразить танцующую балерину в пачке, сооруженной из газет, джентльмена в цилиндре и с тросточкой, турка в чалме, распевающего знаменитую шансонетку, говорить «по-китайски», показывать фокусы и т. д. Его артистизм, проявляющийся на вечеринках, приводил в неистовый восторг присутствовавших, и равных в этом жанре он не имел.
Одиноким эпизодом было его соприкосновение с театром. К постановке в Большом драматическом театре режиссером А. Д. Диким пьесы Горького «Мещане» он сделал декорации. На сцене воспроизводился знакомый художнику с детства мещанский быт, фигурировал буфет, прототипом которого был домашний вятский. С Диким творческий контакт у Васнецова состоялся, о чем он говорил с уваженном характеризуя его меткими словами: «Дикий человек дикий».
Интерес Васнецова к смежным искусствам сводился к немногому. Он мат читал, стихов не знал, не ходил в оперу и не посещал симфонических концертов. Любил он веселую оперетту и цирк. В цирке ему нравились народная буффонада красочного представления, эксцентричность циркового искусства, которой бы. не лишен и он сам, нравилась демократическая простота - смотреть представление не раздеваясь, в антракте пропустить рюмку-другую в буфете, а главное вновь ощутить себя мальчишкой в вятском провинциальном шапито.
С годами, естественно, изменилась вся его жизнь. Случилось то, чего менее всего ожидал сам художник. Пришли известность и материальное благополучие. И все-таки Васнецов не был твердо уверен в достигнутом положении.
Нужда в молодые годы оставила след в его сознании. Даже будучи обеспеченным, он не позволял себе вольности отказаться от издательских предложен и делал иллюстрации к книжке за книжкой до конца жизни. Свои гонорары он не растрачивал на приобретение дачи или автомобиля. Он не хотел обремени себя заботой, отвлекающей от занятий искусством. В этом заключалась мудрость Васнецова.
Изменилось его отношение к окружающим людям. Совсем не просто спи прийти к нему даже старым друзьям. Нужны были долгие согласования о свидании.
Видимо, сама жизнь диктовала новый режим. Интерес к его живописи из года в год возрастал. Возникло своего рода паломничество в мастерскую Васнецов Новые поклонники видели в его искусстве наивность восприятия живописного мира без сложности окружающей действительности. Эта сторона притягивала к нему художников, которые подсознательно больше заботились о своей судьбе.
В жизни Васнецов не был тщеславен, он всегда был скромен и не стремил выделиться. При жизни он не показывал своей живописи на выставках, о и знали лишь немногие друзья. Спустя несколько лет после смерти состоялась выставка Васнецова в Русском музее, на которой впервые все смогли увидеть его станковые произведения.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 128-137.)
Сын вятского священника, бойкий мальчик - будущий художник Юрий Васнецов, нареченный от рождения Егором, рос в провинциальной патриархальной семье в атмосфере мещанского уюта и строгого церковного воспитания, где дети называли своих родителей на «вы». Я знал его строгую матушку и отца Алексея, застенчивого человека, служившего в городском соборе, впоследствии «обновленца», вынужденного в старости добывать средства к жизни пилкой дров по дворам в одиночку.
Юрий во многом унаследовал и внешность, и упорство характера отца. О своем детстве и ранних впечатлениях мальчика от старой Вятки лучше всего сказано и записанном с его слов предисловии к авторскому альбому Васнецова.
Наша дружба и близкая общая жизнь на протяжении многих десятков лет стали основанием моей записи. Мне хочется поведать о его страсти к живописи, принадлежности его к искусству, о его взглядах и образовании. Я хочу рассказать о противоречиях, возникавших в разные годы жизни и формировавших всех нас, друзей, в студенческие и последующие годы.
Товарищество в наши студенческие годы было священным. Оно возникало из дореволюционных традиций землячества, обусловленных близостью тоскующих провинциалов, оторванных от родительского дома и попавших в холодный чиновничий Питер, тогда Петроград. Общение с земляками доставляло радость и было потребностью. Мы знали всех студентов-земляков во всех институтах города. Своих узнавали по говору - оканию или аканию, скороговорке или напевной речи, присущих каждой губернии, каждому самобытному русскому городу. Нас роднила губерния.
Со школьной скамьи мечта стать художниками связывала двух юношей-гимназистов - Ю. Васнецова и Е. Чарушина. Оба они в 1921 году отправились в голодный Петроград поступать в Академию художеств. Вместе снимали угол у сторожихи Академии, доброй женщины, на Литейном дворе. Вместе столовались у нее же. Неразлучные друзья однажды решили поступить в ФЭКС к Г. М. Козинцеву и Л. З. Траубергу. На экзамене счастье сопутствовало Чарушину, неудача постигла как раз эксцентричного Васнецова.
Существует поверхностный взгляд на жизнь, по которому считается, что одному от рождения выпадает счастье, а другой мыкает горе всю жизнь. Это неверное суждение «пристало» к друзьям-студентам. Чарушин учился легко и был окружен родительской заботой; Васнецову все доставалось с трудом, и жил «он на свой скудный заработок. Утвердилась молва о талантливом Чарушине. Васнецов же оставался в тени; в его даровании никто не видел глубины. Все любили милого Юрочку, довольствуясь его веселым нравом.
Только самому Васнецову было ясно, что его принимают не за того, кем он был на самом деле, и Васнецов терпеливо оставался поистине бескорыстным, преданным искусству художником.
Однажды я привел к Васнецову учившегося в Ленинграде москвича студента Леню Зусмана. Запомнились остроумные шутки гостя и его чувство превосходства по поводу увиденной живописи - по всему было ясно, что работы им всерьез не принимались. Мало было похоже на то, что впоследствии они станут большими приятелями. Это вовсе не удивительно, тогда мы не были теми, кем стали потом.
Старший по годам Васнецов учился у художников И. Э. Браза, А. И. Вахрамеева и А. И. Савинова. Считается, что его интересы тяготели к учению Матюшина. В действительности все, чему мы обучались у М. В. Матюшина и Л. Е. Карева, Васнецов усваивал в общении с нами. Тут требуется сказать об одной особенности натуры Юры. Он ничего не принимал без согласования с самим собой, и его искусство никогда не носило характера подражательства. Ошибаются искусствоведы, приписывающие ему принадлежность к ученикам Матюшина; он принимал матюшинское учение, как и любое другое, опосредованно. Прирожденному живописцу Васнецову матюшинская теория дополнительных цветов была чужда. Он был удивительно русским живописцем. Васнецов любил черный цвет и добивался в нем глубокой красоты, о чем сам не раз мне говорил. Вся цветовая палитра Юры удивительно преобразовывалась в неповторимый пряный васнецовский колорит.
Я много раз наблюдал, как мучительно перемазывал он холст, боролся с «открытой краской», добиваясь своей красоты цвета. В результате обычно брал верх безупречный вкус природного живописца. Его дар декоративного украшения сказывался во всем. В те годы скудный заработок студента Васнецова состоял в изготовлении табличек с ценой на товары для бакалейных лавок торговцев нэповской норы в рядах Андреевского рынка. Васнецов украшал их своими орнаментами, непосредственно и легко выливавшимися из-под его кисти. Он расписывал дуги для конской упряжки и вывески так же непринужденно, как расписал баньку в вятском доме родителей, как позднее делал свои узоры на детских книжках и фарфоре.
Учение в Академии не было легким для Васнецова. Камнем преткновения явился академический рисунок. Принятая программа требовала строгого рисования. Старательный Васнецов не мог преодолеть этот барьер. В обход предпринимались различные ухищрения. Товарищи давали ему свои рисунки для зачета, не один раз мы делали ему рисунок - постановки обнаженной натуры. Однажды, переведя на лист александрийской бумаги обнаженную модель, продавливая карандашом контур рисунка, прикрепленного к хозяйскому шкафу красного дерева в его комнате, мы с ужасом увидели следы от рисунка на полированной двери шкафа. Веда неминуема - будет скандал и придется съезжать с квартиры. Но сердобольная хозяйка-старушка оказалась милостивой, и все обошлось благополучно. Васнецов отполировал шкаф своими руками.
В традиционном смысле рисовать он не мог. Этим я вовсе не хочу сказать, что у Васнецова нет хороших рисунков. Васнецов рисовал в соответствии с поставленными задачами, выражая свое, ему одному присущее видение мира. Можно только догадываться, какой волей надо обладать, чтобы сохранить свою творческую индивидуальность в течение всей жизни. Каким дисциплинированным и организованным надо быть, чтобы добиться того, чем он стал впоследствии. Васнецов готовил свой «снаряд» искусства в одиночку, в тиши своих мучительных переживаний.
Именно в это время проходила классовая чистка вузов. Васнецова должны были исключить за поповское происхождение. Именно тогда отец Алексей написал сыну письмо, в котором просил отречься от него через газету «Вятская правда», что Васнецов и сделал, не скрывая этого от меня. Маленькая газетная вырезка, предъявленная в комиссию по чистке, решила вопрос в пользу студента Юрия Васнецова.
Хочу сказать о внешнем облике молодого Васнецова. Небольшого роста, подвижный и легкий, несмотря на свою полноту, дирижер танцев на гимназических вечерах. Студенческую фуражку или кепку носил набекрень. Васнецов считал, что надо в первую очередь одевать голову и ноги. Однажды на деньги, вырученные за вывеску, он купил ярко-желтые ботинки «джимми», с узкими длинными-предлинными носками, обращающими на себя всеобщее внимание. В них он лихо отбивал чечетку. На его смуглом лице сияли, как фонари, голубые круглые, большие красивые глаза. Цельность натуры живописца проявлялась и тогда, когда он, рассказывая о свидании с любимой девушкой, говорил мне, что увидел «серое пятно и черные стволы». Это означало девушку в сером пальто в Соловьевском садике.
Его кругозор формировался под влиянием жизни и людей. Васнецов не был начитанным человеком. Когда Юра читал вслух, то произносил слова, как напечатано в книге. Вместо слова «ево» - «его», что не мешало ему быть автором интересных писем, которые великолепно написаны тонким и умным художником, где он оценивал явления, доступные не всем образованным и «начитанным» людям.
Время приближало нас к расставанию с Академией. Васнецов нам ере на лен писать картину на конкурс. Его занимала композиция фокстротной папы, танцую щей в ночном ресторане, навеянная посещением театра «Балаганчик» и молодой звездой Риной Зеленой.
Конкурсной картиной Васнецова стал «Каменотес», большой холст, писанный с натурщика, сидящего верхом на прямоугольном гранитном камне. Свой холст Васнецов писал по принятой в Академии схеме геометризации формы. В этой работе можно увидеть стремление к материализации ощущения предметною мира, которое вскоре проявилось в период обучения у Малевича кубизму.
В то время мы работали вместе. Оба желали, как говорил Васнецов, «предметности и материальности», включая в эти слова каждый свое понятие. Паши интересы лежали в русле достижений парижской школы. Тогда он не намеревался заниматься ни сказкой, ни детской книжкой, это пришло значительно позднее. Окончив Академию, мы были на распутье. Переживая неудовлетворение импрессионистическим методом, мы тянулись к объемному предмету с его локальным цветом, фактурой и весом. О кубизме у нас было самое вульгарное представление. Решать эту задачу мы, как уже говорилось, по совету Лебедева, пошли к Малевичу, в ИНХУК. Это было время увлеченной экспериментальной работы.
Васнецову начальная живописная стадия кубизма пришлась как нельзя больше но душе, он сделал свой, васнецовский, кубизм - прекрасные холсты - натюрморты с трубой, скрипкой и утюгом.
Годы экспериментальной работы обогатили весь дальнейший путь художника и в его книжных работах, равно как и в живописных поздних лет творчестве. Сам Васнецов всегда с благодарностью вспоминал эти годы занятий, более того, он отвергал мои критические замечания о кубизме, которые я как-то высказал и раз говоре в последние годы его жизни. В 1930-е годы, желая продолжить решение своих творческих задач, Васнецов поступил в аспирантуру Академии художеств. Руководителем его был В. В. Лебедев.
Об этом периоде мне мало известно, в том году я был призван в армию. В это время Васнецов написал свои лучшие натюрморты и привез из Вятки прекрасные пейзажи. Существует предположение, что Васнецов собирался написать сатирическую картину «Стаканчики граненые». Думаю, что никаких сатирических задач Васнецов не ставил. В действительности, еще студентом он показал мне смешную фотографию пирушки попов на лоне природы, и эта мысль им была высказана, однако никакой картины он не писал, практических шагов к этому не было.
В аспирантуре он продолжал свои работы, пользуясь мастерской и натурой, и не помышлял о картине.
Однажды при обходе мастерских аспирантов к Васнецову зашел И. И. Бродский. Увидя странного вида натюрморт «Бутылка шампанского в шляпе» и кубистические работы, он обратился с вопросом к Васнецову: что думает делать и какую задачу ставит перед собой молодой художник? Растерянный Васнецов стоял, не вы молвив ни одного слова. Видимо, Бродский получил сведения о странном аспиранте у В. В. Лебедева. Сам Васнецов часто в шутку повторял, что дал заработать на нем В. В. Лебедеву, который получал в Академии за руководство одним единственным аспирантом.
Было бы ханжеством умолчать о совместных всяческого рода винопитиях и пивопитиях. В те годы в Ленинграде было множество маленьких уютных пивных заведений, и мы охотно их посещали. За кружкой пива в полутемном помещении С метровыми сводами стен, за мраморным круглым столиком, где к пиву подавался па блюдечке моченый горошек, можно было уютно посидеть. В углу потрескивает голландская печка, на патрубке греются бутылки с пивом. На наши скудные средства мы могли заказать любимое Васнецовым горячее блюдо рубец, к нему подавались две вилки - двузубцы из закрученной проволоки.
Так мы тихо беседовали все «за жизнь» нашей профессии. Подвыпивший Васнецов никогда не переводил беседу на пошлые и прочие излюбленные мотивы, сопутствующие многим людям в этих случаях. Его нравственная высота никогда не снижалась от выпитого.
В общественной жизни Васнецов был великим молчальником, он не вымолвил на собраниях пи одного слова. Этим и снискал всеобщее желание выбирать его в органы правления Союза. Однако никакими силами нельзя было его заставить согласиться быть избранным для общественной работы. Он так испуганно отказывался, что приходилось отступаться. Как-то раз он рассмешил весь зал собрания, когда отказывался от работы в бюро секции по семейным обстоятельствам, сказав: «У меня девочки», что послужило поводом появления в стенгазете Союза карикатуры, где Васнецов был изображен кормящим грудью двух младенцев.
Однажды Васнецов попросил меня встретить приезжающего к нему в Ленинград отца. С вокзала на извозчике едем к Юре на квартиру - тогда он жил в бывшей мастерской Союза.
Впервые оказавшись в Ленинграде, отец Алексей озирается по сторонам. Под старомодной широкополой шляпой видна закрученная в узелок серенькая косичка. Ошеломленный Невским, он крепко держит на коленях чемодан.
Дома, после чаепития, отец Алексей попросил разрешения отслужить молебен за окончание нами Академии и дальнейшие успехи в делах наших. В чемодане оказалось кадило и все необходимое. Напевая тихим голосом, он отслужил молебствие и благословил нас.
Робкий Васнецов никогда не участвовал в спорах. Он со страхом переживал всякую ссору, касающуюся даже не его лично. Не обладая бойцовскими качествами, он предусмотрительно покидал поле боя. В этом проявлялось его счастливое свойство не иметь врагов. Старая поговорка была близка натуре Васнецова: «Вятские ребята хватские, семеро одного не боятся, а один на один все котомки отдадим».
Началась война. Не успев выехать с последним эшелоном в эвакуацию, Васнецов оказался в кольце блокады. Частые завывания сирены воздушной тревоги действовали на него угнетающе, он сидел за столом вместе с нами в «Боевом карандаше» и делал поздравительную открытку. Я понимал, что ему не вынести тяжести и голода блокады. Все его мысли сводились к желанию уехать к семье, которая была уже в Вятке. Он не скрывал своего страха.
Вскоре узнаем, что от фугасной бомбы пострадал дом на Екатерингофском канале, где жил Васнецов. Я настоял, чтобы мы пошли вместе посмотреть, уцелело ли его жилье и холсты. Подойдя к дому и увидя разрушения, Васнецов дальше не пошел, а попросил меня зайти в соседний двор. Оттуда через выбитое стекло лестничной клетки верхнего этажа можно было осмотреть его мастерскую.
На лице у Юры были страдание и мольба, видимо он вспоминал свою жизнь в семейном гнезде. По щекам текли слезы, он плакал. Мы так и ушли, не заходя в его квартиру. И только неожиданные обстоятельства помогли Васнецову. С Большой земли приехал мой брат Левушка для эвакуации оборудования одного научно-исследовательского института и имел документ для меня на сопровождение груза. Я попросил брата увезти мои работы из Ленинграда и сохранить их, передав право уехать на Большую землю своему другу. На саночки мы погрузили небольшой багаж и дотащились до Финляндского вокзала. Обнялись на прощанье, неуверенные, что увидимся когда-либо, и Васнецов уехал на Борисову Гриву, где баржей перебрался через Ладогу на Большую землю. Провожал его мой брат. Он рассказал мне после, что, как только баржа начала отчаливать, налетела фашистская авиации, стала бомбить. Многие из тех, кто находился на барже, прыгали в воду. Левушка боялся, что Васнецов тоже бросится в воду. Но этого не случилось, и он благополучно добрался до г. Кирова (бывшая Вятка), где ожидала его семья.
Судьба все-таки привела нас в злополучную мастерскую на Екатерингофском не коре после войны. С санками мы приехали, чтобы увезти уцелевшие вещи : и работы. На этот раз на Васнецова напало дикое возбуждение. Он яростно выбрасывал в окно мастерской мебель во двор: лестничная клетка была повреждена. Диван, который застрял в окне, Васнецов потребовал распилить. Кинулся с топором рубить его. Мы оба веселились неизвестно почему. Все оказалось по фатальной случайности цело и было перевезено на Васильевский остров, где мы жили вместе у В. А. Власова.
Скажу о становлении Васнецова как художника-сказочника. Оно протекало в Детгизе под руководством и редактурой Владимира Васильевича Лебедева. Прозорливый Лебедев первый заметил васнецовское дарование. Внимательно и терпеливо помогал он Васнецову найти дорогу, вел его от книги к книге. Редакторский талант Лебедева сказался здесь в полной мере.
Васнецов быстро обрел себя и раскрылся, как цветок, своим ярким талантом, отлично понимая, чем обязан учителю. Вместе с тем он не верил в прочность своего благополучия и не чувствовал себя независимым от Лебедева, хотя и преклонялся перед своим наставником. Эти разные и даже противоположные люди оказались связанными на всю жизнь. Холодный Лебедев полюбил Васнецова-художника. Их симбиоз для меня остается необъяснимым. Отношения их не были равными. Васнецов вспоминал о сильном волнении, переживаемом им при общении с метром, когда у него даже спина делалась мокрой. Лебедев поработил мягкого Юру, сделал из него своего послушника. До старости Васнецов носил на одобрение своему учителю рисунки и книжки. Лебедев ревниво следил за всеми действиями своего подопечного и в последние годы жизни общался только с Васнецовым. Таким был союз двух несовместимостей. Васнецов видел, как рушилось положение его учителя в период критики «формализма» художников Детгиза, и сам пережил сложную пору перестройки, когда он, не имея твердых убеждений, менял свой язык в угоду требованиям времени.
В обстановке суровой критики, страшась лишиться работы, Васнецов шел на ш.шужденный компромисс. Примером тому служит отказ от первых вариантов рисунков к сказкам «Три медведя» Л. Н. Толстого и «Конек-Горбунок» Г. П. Ершова. Та же судьба постигла «Теремок» С. Я. Маршака. Однако ветер перестройки не мог свалить окрепшее дерево искусства Васнецова, как это случилось с его учителем. Прошли многие годы. Времена изменились. Интересы и общественные вкусы направились теперь в сторону русской культуры и старины, бережного сохранения национальных богатств - архитектуры, народных промыслов, русской игрушки и сказки. Время стало работать на Васнецова. Его сказочные образы возникли из точных реальных наблюдений, сделанных и пережитых им самим. Это ощутимо и очевидно не только в его сказочных героях, но и в пейзажах, сказочных «Зиме», «Осени», «Лете», интерьерах - они выполнены с такой силой, точностью и выразительностью увиденного, что приходится только поражаться их реалистической правде.
Я с ранней поры был поклонником его искусства, лишенного надуманности и отвлеченной фантазии, а главное, чуждой его натуре стилизации. Тем горше мне было замечать появление в поздних работах контурных обводок, элементов стилизованного украшательства из арсенала вышивания. К сожалению, эта тенденция широко распространилась. Появились художники-сказочники, подражатели тему русскому, а вернее, псевдорусскому. Издательства пригласили к иллюстрация сказок и мастеров Палеха, искусство которых никогда не привлекало Васнецова. У него появились подражатели, немало его огорчавшие. В издательстве «Художник РСФСР» вышла в свет детская книжка с очевидным заимствованием у Васнецова, мало того, авторы рисунков, отец и дочь Ершовы, обратились к нему с просьбой дать им на то одобрительный отзыв. Ошеломленный Васнецов, не зная, как ему поступить, отзыва не дал.
Знаменательна его дружба с С. М. Алянским. Если В. В. Лебедеву Васнецов был обязан своим становлением как художник, то Алянский стал его представителен во всех издательских делах, в сущности, стал его своеобразным марша пом. Эти взаимоотношения были такими же сложными, как и с Лебедевым. Васнецов называл Алянского отцом-благодетелем, что о многом говорит. Алянский любил искусство Васнецова, знал ему цену и был по-хозяйски заинтересован в творчестве Васнецова, всячески способствовал его развитию. Однако взамен Алянский требовал от него строгого подчинения, и на желание Васнецова выскочить из оглоблей мне сказал: «Пусть Юрочка покупается в славе, только пусть не забываот, что сейчас есть много художников взамен его и никто не будет разбираться в достоинствах их и их книжек, они так же будут нравиться, если не больше».
Эти горькие слова были похожи на истину.
Сказка нашла отражение и в живописи Васнецова. Он пишет холсты на сказочные сюжеты («Чудо-юдо-рыба-кит», «Зайчик играет на балалайке») и вообще заботится закрепить за собой приоритет сказочника, «застолбить», по его выражению, сказку за собой, как золотоносную жилу. Он сердится на Е. И. Чарушина за его обращение к сказочным сюжетам и не принимает искусство Т. А. Мавриной, считая ее произведения прямой копией с народных образцов. Так ревновал Васнецов всех, кто делал то же, что и он.
Здесь уместно сказать о любимых художниках Васнецова. Мы вместе ходили в музеи, вместе смотрели выставки и картины. Предпочтение Васнецов отдавал собранию Русского музея перед залами старых мастеров Эрмитажа. В Эрмитажа он скучал. Его пристрастием была врубслевская живопись. М. А. Врубель для него был первым и любимым художником, его волновала стихия вруболеиской живописи, он стоял очарованный перед неоконченным холстом «Тридцать три богатыря». Так же он не мог проходить спокойно мимо холстов Н. Н. Сапунова и В. Э. Борисова-Мусатова. Живопись А. Е. Карева ему была ближе монохром ного письма К. С. Петрова-Водкина. Ему нравилась московская группа «Бубновый валет», могучий живописный темперамент ее участников.
К своим однофамильцам Васнецов был равнодушен, больше ценя живопись Аполлинария. Про себя говорил, что третьего Васнецова не будет. Жизнь его поправила: по-моему, теперь Васнецовых шесть.
Содержание картин не было для него главным, сюжеты его мало трогали, он оставался верен доминанте живописи.
Событием в жизни искусства была выставка Н. Пиросманишвили, привезенная в Ленинград Зданевичем из Тбилиси. Произведения этого художника произвели на Васнецова глубокое впечатление. С Пиросмани Васнецова многое сближало и имело значение в укреплении его творческой работы и мечты. Многое нравилось Васнецову в живописи грузинского художника - и то, что он писал на черной клеенке, и его чистота, и наивность души, и выразительность, к которой стремился Васнецов. Думаю, что нетребовательное отношение Пиросмани к материалам было близким и Васнецову. Он так же писал маслом на картоне, фанере, бумаге, не задаваясь целью их сохранить, и норм технологии не соблюдал. Например, употребляя для работы копеечную школьную акварель, изготовленную на меду, не считаясь ни с какими правилами, писал эмалевыми и любыми малярными красками, превыше всего ставя результат сделанного. Однако с Пиросмани было у Васнецова и большое различие. Пиросмани не дорожил своим искусством, он дарил работы друзьям и не заботился об их будущности, тогда как Васнецов, сохраняя всякую почеркушку, всякий эскиз или этюд, когда-либо написанный, не расставался с ними, и если дарил их в редких случаях, то старался вернуть обратно.
Васнецов был прирожденным живописцем. Подобно музыкантам с абсолютным слухом, обладал абсолютным глазом живописца. Показывая ему свои работы, я испытывал чувство стеснения, почти страха, не оттого, что услышу критические слова замечаний, пет, а потому, что обнаружится моя несостоятельность как живописца. По обыкновению Васнецов молчит, и только его страдальческое лицо говорит, как коробят его мои цветовые ошибки. Когда ему становится совсем невыносимо, закрывая рукой причину своего огорчения, он извинительно скажет: «Это, Валь, не годится». Мы любили показывать друг другу работы, потому что это было всегда профессионально ответственно.
После войны Васнецов жил в мастерской на Васильевском острове. Когда-то мастерская принадлежала Л. Е. Яковлеву и В. И. Шухаеву, затем перешла к скульптору И. С. Баху, после ко мне, от меня к граверу С. М. Мочалову, а после к Васнецову. На стене мастерской я еще видел следы фрески «Св. Себастьян», которую написал молодой Лебедев, соревнуясь с Яковлевым и Шухаевым. Мастерская располагалась на 1-й линии с выходом в Соловьевский переулок, ныне переулок Репина. Ничего не осталось нынче от старого дома и маленького дворика с кубами дров. Ветхие крыши и потолки всегда протекали, крутые и темные черные лестницы были невозможно узкими. В соседнем доме проживал скульптор В. А. Синайский, с которым мы дружили. Это было место обитания художников, своего рода петербургский Монмартр. Маленькая квартира-скворешня Васнецова была крохотной и заполнена диковинными предметами, его излюбленными бумажными букетами, старыми красивыми подносами, шкафчиками, набитыми неизвестно чем, и прочими безделушками, которые так пленяют всех художников. На стене - часы-ходики, привезенные им из Вятки. Позднее в мастерской появился книжный шкаф. Жилье Васнецова отражало его личность.
В жизни Васнецов был на редкость диковинным человеком. Смолоду обладая весельем Фальстафа, он любил вкусно поесть. Сам приготавливал свои блюда и угощал гостя с усердием и настойчивостью русского хлебосола. Когда он звал к себе кого-либо, он заботливо предусматривал и вкус, и нрав гостя. В это время никто не мог войти в дом Васнецова, дабы не помешать сокровенному свиданию. Двери не открывались ни на звонки, ни на стук. Телефон, «душегубка», как его называл Васнецов, накрывался подушкой, иногда применялось даже затемнение и маскировка. Дети к столу не допускались. Только при этих условиях Васнецов чувствовал себя хорошо и свободно. В день назначенного свидания он звонил много раз и успокаивался только тогда, когда убеждался, что гость вышел и идет к нему.
Незабываемые застолья происходили в доме непревзойденного в гостеприимстве хозяина. Неожиданные эксцентрические номера всегда были потребностью неистощимого на выдумки Васнецова. Он мог в один вечер экспромтом изобразить танцующую балерину в пачке, сооруженной из газет, джентльмена в цилиндре и с тросточкой, турка в чалме, распевающего знаменитую шансонетку, говорить «по-китайски», показывать фокусы и т. д. Его артистизм, проявляющийся на вечеринках, приводил в неистовый восторг присутствовавших, и равных в этом жанре он не имел.
Одиноким эпизодом было его соприкосновение с театром. К постановке в Большом драматическом театре режиссером А. Д. Диким пьесы Горького «Мещане» он сделал декорации. На сцене воспроизводился знакомый художнику с детства мещанский быт, фигурировал буфет, прототипом которого был домашний вятский. С Диким творческий контакт у Васнецова состоялся, о чем он говорил с уваженном характеризуя его меткими словами: «Дикий человек дикий».
Интерес Васнецова к смежным искусствам сводился к немногому. Он мат читал, стихов не знал, не ходил в оперу и не посещал симфонических концертов. Любил он веселую оперетту и цирк. В цирке ему нравились народная буффонада красочного представления, эксцентричность циркового искусства, которой бы. не лишен и он сам, нравилась демократическая простота - смотреть представление не раздеваясь, в антракте пропустить рюмку-другую в буфете, а главное вновь ощутить себя мальчишкой в вятском провинциальном шапито.
С годами, естественно, изменилась вся его жизнь. Случилось то, чего менее всего ожидал сам художник. Пришли известность и материальное благополучие. И все-таки Васнецов не был твердо уверен в достигнутом положении.
Нужда в молодые годы оставила след в его сознании. Даже будучи обеспеченным, он не позволял себе вольности отказаться от издательских предложен и делал иллюстрации к книжке за книжкой до конца жизни. Свои гонорары он не растрачивал на приобретение дачи или автомобиля. Он не хотел обремени себя заботой, отвлекающей от занятий искусством. В этом заключалась мудрость Васнецова.
Изменилось его отношение к окружающим людям. Совсем не просто спи прийти к нему даже старым друзьям. Нужны были долгие согласования о свидании.
Видимо, сама жизнь диктовала новый режим. Интерес к его живописи из года в год возрастал. Возникло своего рода паломничество в мастерскую Васнецов Новые поклонники видели в его искусстве наивность восприятия живописного мира без сложности окружающей действительности. Эта сторона притягивала к нему художников, которые подсознательно больше заботились о своей судьбе.
В жизни Васнецов не был тщеславен, он всегда был скромен и не стремил выделиться. При жизни он не показывал своей живописи на выставках, о и знали лишь немногие друзья. Спустя несколько лет после смерти состоялась выставка Васнецова в Русском музее, на которой впервые все смогли увидеть его станковые произведения.
(из книги: Курдов В.И. Памятные дни и годы. - Л., 1994. - С. 128-137.)