В. Конашевич в фотографиях

[sinyavina]

1  
2  
3   
  4


5  
  6  
7

Фотографии и автопортрет из книги: В. Конашевич "О себе и своем искусстве"

1 - С сестрой. 1892-1893
2 - В.М. Конашевич и К.И. Чуковский. 1960-е гг.
3- В.М. Конашевич. 1960-е гг.
4 - Автопортрет. 1934. Карандаш.
5 - В Ленинградском Доме детской книги. 1962
6 - В.М. Конашевич с собакой Джоем. 1938

А также:

6 - Воинов В. Портрет В. Конашевича, 1923-1924 (ксилография)

Эта высокая техничность, которая была сегодняшним днем искусства, привлекала меня и в жизни, в предметах современного обихода. Прежде всего в костюме. Я стал носить только американскую обувь, стремясь, чтобы баш­мак и на моей ноге сохранял машинную точность формы; полюбил твердые шляпы, которые не деформируются на голове, четкость прически волосок к волоску, пока эти волоски еще держались на моей голове. И скоро если не прослыл среди товарищей франтом - так как я соблюдал в своей внешности не столько франтоватость, сколько комильфотность, - то заслужил презрение многих из них, тех прежде всего, которые отпускали пышные гривы во­лос и носили пышные галстуки - словом, имели подлин­но художественную внешность.
      Скоро я заметил, что такая внешность вовсе не была результатом небрежности натуры художника, которому за высокими мыслями некогда подумать о своей наруж­ности. Наоборот, их высокие мысли были заняты именно этими делами, так как эти пышные шевелюры требовали постоянного внимания. Их владельцы носили в кармане гребенки и причесывались перед зеркалом всякий раз, как снимали шляпу, да и потом от времени до времени проводили гребешком по волосам. Я же, причесавшись утром, не заглядывал в зеркало до следующего дня.
      Как-то я присутствовал при утреннем туалете одного моего друга-писателя, с которым мы работали над детской книжкой и условились в это утро сойтись для работы по­раньше (это «пораньше» было, конечно, после десяти ча­сов утра). Он брился. Делалось это как-то урывками, среди серьезного разговора. И разговор потому не клеил­ся, и бритье досадно прерывалось исчезновением то ки­сточки с мылом, то полотенца, то самой бритвы, которую хозяин в увлечении разговором выпускал из рук и уже потом не находил. А что началось, когда мой друг стал завязывать галстук и надевать башмаки! Не находилась сразу ни одна вещь! Он метался по всей комнате и всерьез злился, а все эти башмаки, галстуки и жилеты буквально издевались над ним, прячась в самые непод­ходящие, неожиданные места. Бедняга оказался целиком во власти вещей, которые делали с ним что хотели.
Нет, куда удобнее устроиться так, чтобы вещи сами шли в руки, чтобы внимание и ум были свободны, чтобы механизировалось все общение с материальным миром и необходимые житейские процедуры происходили неза­метно для сознания.
       В своем искусстве, в школьных этюдах и рисунках, я стремился к такой же власти над формой, над материа­лом. Мои рисунки тогда были точны, конечно, только в меру моего тогдашнего представления о форме, недоста­точно еще глубокого. Но мое понимание формы в них излагалось без всякой неопределенности, с предельной четкостью, не допускающей никаких, так сказать, «разно­чтений». Такова же была и моя живопись - чеканно-точ­ная, не слишком сухая только потому, что была доста­точно обобщенной.

(из книги: Конашевич В.М. О себе и своем деле. - М., 1968. - С. 173-174.
Глава пятая. Опять Москва. Я поступаю в Училище живописи)