Навестили
На днях позвонил знакомый трёхреченец, Алексей Хромов: сердце болит, положили в больницу на операцию. Я позвонил деду Николаю Купелькину, тоже трёхреченцу, и предложил ему составить мне компанию, проведовать больного. "Лёшку положили? Во как! Допрыгался ясный сокол. Пойдём, проведаем его, " - сразу же откликнулся на моё предложение девяностопятилетний дед. Алексей Хромов лет на двадцать помоложе будет и к тому же он сын старого знакомца деда Николая, они ещё в Китае, в Трёхречье, были знакомы и жили по-соседству. Переехав из Китая в Австралию, однажды довольно большая община китайских русских из Трёхречья, Харбина и Синьцзяна, с годами начала уменьшаться по естественным причинам - старики умирают, а кто рождаются уже и не трёхреченцы, а лишь номинальные русские, ну или австралийцы с русскими корнями. Вот поэтому те, кто переехал сюда из Китая в начале 1960-х, друг друга знают и многие поддерживают общение. Так и Хромов с дедом Купелькиным, раньше вместе работали на подённых работах, теперь иногда перезваниваются. Было время, когда Хромов, ведущий разгульный образ жизни, часто приходил со своими подружками в гости к Купелькину. С годами же оба остарели, в гости ходить перестали.
Мы долго ходили по огромной больнице, искали кардиологическое отделение. Наконец нашли, и дежурный медбрат показал на открытую дверь палаты, в которой лежал Хромов.
"Лежит, соколик," - сказал дед Николай, увидев скрючившееся на больничной койке тело, укрытое не больничным одеялом, а почему-то старой, засаленной цветастой курткой, мечтой любого африканца, они любят яркое. Соколик, не убирая большой, потрескавшейся от работы руки из-под щеки, приоткрыл один глаз, оглядел нас , облизал губы, другой рукой вытер пущенную во сне изо рта слюну и сонно проворчал:
- Припёрлись.
- Дык припёрлись посмотреть, можа ты, паря, так сказать, тут при смерти лежишь, отойдешь скоро, - охотно отозвался дед Николай, вертя головой по сторонам в поисках стула: где бы присесть. Я пододвинул к нему стул, стоявший у постели Хромова, и дед сел.
- Не дождёсся, - съехидничал, медленно вставая и кряхтя, Хромов. - На себя посмотри, калика ты переходная. Постарел, дядя Коля, совсем, а туда же, меня хоронить собрался. Что за народ пошёл! Сам по шею уже в могиле и других за собой тянет!
- Да не собрался я тебя хоронить, проведать пришли вот. Посмотреть, так сказать, можа тебе чего надо тут.
- А мне ничё и не надо. Тут как на убой кормят, и до чего ж сладко-о-о! - закрыв от удовольствия глаза и сморщив и так до нельзя морщинистое, несвежее лицо, ответил Хромов.
- Во, добрался до казённой еды-то! - возликовал, подняв кверху палец, дед Купелькин. - Дома-то, небось, и пошамкать нечем.
- Это ты, дядя Коля, шамкаешь, а я еду ем, наслаждаюсь пищеварением.
- Ага, щас вот сердечко-то остановится, вот и понаслаждаешься.
И они замолчали. Дед сидел на поставленном для него стуле и, оперевшись на костыль, смотрел мутными старческими глазами куда-то вдаль. Хромов, в больничном халате с застёжками на спине, видавшем виды домашнем трико с вытянутыми по-советски коленками и в теплых австралийских, женского фасона сапогах из бараньей кожи, сидел и чесал своей, не по росту огромной лапой растрёпанные по бокам черепа жидкие, длинные, пепельно-рыжие волосы . Макушка головы Хромова была обтянута такой же сморщенной, как и лицо, кожей: он был до безобразия лыс. И эта растрёпанная шевелюра и лысина, вкупе с помятым старческим лицом, цветастой курткой и трико, заправленным в бараньи сапоги - всё это придавало ему дикий вид: что-то среднее между бездомным и лешим, шишком из детской сказки, так хорошо сыгранным однажды артистом Роланом Быковым. Я осмотрел палату. Четыре койки, отгороженные глухими шторами, одна из коек пустая. В палате трое больных: Хромов, старик латиноамериканец, и ещё кто-то, за шторкой, судя по вздохам, старуха. Поймав мой взгляд, Хромов сказал, махнув лохматой головой в сторону латиноамериканца и посетительницы, сидевшей у его кровати, видимо жены : " Весь день тут сидит зараза. Сидят и болтают без умолку. Ничего не понять чего болтают."
- Лебанизы, наверное, - со знанием дела изрёк до того молчавший дед Николай. Один из его зятьёв был родом из Ливана, и поэтому все иммигранты, живущие в городе, делились у него на русских из Китая и русских из Союза, лебанизов, т.е. ливанцев, югославов и китайцев. Других народов дед Николай не признавал.
- Какие тебе лебанизы, чилийцы это! - с презрением сказал Хромов.
- Кто?
- Да никто! Ты всё равно не поймёшь.
- Ага, зато ты вон всё понимаешь, а до жизненного конца, так сказать, докатился так, что и катиться уже некуда. Ни жены у тебя, ни детей.
- А мне и так хорошо..., - вдруг, как-то на секунду сжавшись и еще сильнее постарев, огрызнулся Хромов. - Ты чего приволокся-то, в грязь меня втаптывать?
- Да я не об этом! Ить и жена ж хорошая была, а ты ишь..., побежал на сторону!
- Как на сторону? - Как бы оправдываясь, надув губы и опустив голову, пробормотал Хромов. - Сестра-то у неё какая сладкая была. И как бы вспоминая сестру бывшей жены, Хромов даже причмокнул от удовольствия.
- Во! - опять подняв палец кверху, завопил от радости Купелькин, - такой ты всегда и был, шелудивый. Ага, такой! А кому теперь ты нужен такой?!
- Да чё ты, каждому второму делают операции на сердце, и мне сделают, - продолжал оправдываться Хромов. Глаза его мокро заблестели, в голосе пропала дерзость. Он то смотрел моргая на праведного деда Николая, то на меня, как бы ища во мне защиты.
- Да, конечно, - решил вступиться я, - Сейчас такие операции всем делают, и ему сделают. Через полгодика одыбает, будет как новенький.
- Да какой новенький! - возмутился дед Николай. - Ему теперь, даже если его и выпишут, ни поднять ничего нельзя будет, ни пройти по улице спокойно. Сердце колоть будет.
В этой жизни порой,
Отставая от стаи крылатой,
... хоть и ...ла-ла-да чё-то там ... о дружбе...
Забывая слова вдруг запел дрожащим голосом Хромов.
Но бывает судьба начинает ...
Шутить, насмехаться...
И друзья обойдут и никто.....не поможет под-д-яться
- Сам зарабатываешь, сам!- возмущенный дед Николай выпрямился в кресле и, выставив вперёд руку с кривым указательным пальцем, продолжил отчитывать несчастного Хромова. - Я тебе сразу скажу, мне, так сказать, нечего стесняться.
- Ха-ха-ха. - вдруг как- то весело, повернувшись ко мне, Хромов, улыбаясь, отреагировал на слова деда. - Всю жисть меня критикует!
- Я тебя знаю, ты парень неплохой. Но ты себя ведёшь - никуда не годно. Вот ты посмотри на меня, я с какой семьей приехал. Семеро детей, без штанов. Но штаны сумел, надел! А денег не было. Когда из Китая в Гонконг переезжали, всё до копейки отобрали...
Дед Николай любил рассказывать о трудностях, которые выпали на его долю и в Китае, и здесь, в Австралии. Его рассказы я уже слышал много раз, они не обрастали новыми подробностями, дед так часто всё это вспоминал, что уже ничего не мог забыть и монотонно всегда рассказывал одно и то же . Возможно и Хромов уже хорошо знал историю жизни старика Купелькина. Мы сидели и молчали. Хромов опустил голову, и невозможно было понять, то ли он всё-таки слушал своего старого знакомого, то ли думал о чём-то своём. Я просто сидел и смотрел на говорящего деда, особо не вдумываясь в смысл его слов.
- И что же, я семью не бросил! Вон уже 70 лет, как вместе живём, так сказать, - бубнил дед Николай.
-А, - прервал его Хромов. - Я не семьянин. У меня тоже всё было, но это мне не надо. Вот встретил женщину и ушёл. И так всегда. Иначе мне нельзя.
- А почему тебе нельзя? А потому что ты вольный...
- Во, - оборвал деда сразу воспрявший духом Хромов. - Я цыган, мне вольный ветер нужен!
- Да какой ты цыган, ветер ему нужен. Ветер у тебя, так сказать, в голове. Я оговорился: вольничаешь ты много.
- А какие у меня бабочки были, - опять причмокнул губами Хромов, - какой я с имя секс имел!
- А теперь-то и нету у тебя бабочки. Ни штаны тебе постирать некому, ни чаю подать. А баба в твои годы для этого и нужна. Вот, так сказать, если выйдешь ты живой после операции и куда ты такой пойдешь? И кто тебе обед сварит, и кто тебе чаю подаст? Молчишь?...То-то же. Нет у тебя спокойной старости. Угробил ты жизнь свою.
Хромов оторвал блестящие, мокрые глаза от своего старого трико, помолчал, посмотрел пристально на деда Николая, и, собрав все силы, вытянув от навалившейся обиды губы, как мог спокойнее и презрительнее сказал:
- Ты сказываешься бормочущим старичком. ...
Он было хотел продолжить, как можно сильнее уколоть Купелькина, но тот за словом в карман не полез.
- А пользы нет. Как был ботолом, так и остался.
- Мне вот уже через тридцать лет сто лет будет, а я, - Хромов потряс своей крупной рукой с большими толстыми пальцами рабочего человека, - а я всё-то ещё молодостью звучу. Вот как надо!
- А я тебе так про себя скажу. Когда мне шестьдесят лет было, я тоже, пользовался, но когда мне побольше годов стало, то я и перестал пользоваться. Хватит, себе сказал, - и дед Купелькин довольно хихикнул.
Чем дед Николай пользовался до того, как ему не перевалило за шестьдесят, для меня осталось загадкой, но уточнять я не стал. Хромов тоже лишь покачал головой, вопросов не задавал. До этого тихо сидевшая за нашими спинами латиноамериканcкая пара вдруг зашевелилась, они что-то заговорили, и дед, поднявшись с постели, с капельницей на вешалке с колесами зашагал к туалету, за ним семенила, стараясь поддержать его, старуха.
- Во, видишь, этот лебаниз счастливый. У него есть баба, - не удержался опять дед Николай. А вот кто тебя в твой последний час поддержит? А никто..., ты по бабочкам был любитель бегать. Ты мне, Алексей, как тебя по батюшке, забыл, скажи, куда ты свой капитал-то девать будешь? Записал на кого? - вдруг спросил Купелькин.
- А я думал, ты помнишь моего отца, друзья же были.
- Да помнить-то помню, только забыл чего-то как его звали. У меня друзей-то много было. Капитал, говорю, пристроил?
- А как же, пристроил, - довольный самим собой, сказал Хромов.
- Ну и куда? - с интересом продолжил допрос дед.
- А бабам раздарил. Сколько баб было, столько подарков и сделал.
- Как??? - выпучил от удивления глаза старик Купелькин.
- А так. Взял и раздал. Себе только на домик с колёсами оставил. Вот выйду из больницы, одыбаю. Куплю домик на колёсах, возьму с собой знакомую белорусску, ох и почитает же она меня, говорит: «Алексей Фатеевич, Вы великий талант. Как Давид Тухманов и Арно Бабаджанян!» - и поедем мы с ней по всей Австралии концерты давать..., - размечтался Хромов. Он и раньше часто говорил о своей мечте проехаться с концертами по Австралии, а потом и на Россию замахнуться.
Самородок -гармонист и обладатель интересного голоса всю свою жизнь Хромов провёл в обнимку с женщинами и гармошкой. Он много выступал в эммигрантских клубах, много раз ездил в СССР, по линии Общества Дружбы СССР с заграницей. Говорит, что встречался с Зыкиной и Кобзоном, принимал участие в концертах в Ялте и Сочи. Каждый раз, когда Хромов играл, я наблюдал за его толстыми пальцами с потрескавшейся от грубой слесарной работы кожей и удивлялся - как же можно такой широкой ладонью и такими толстыми пальцами так хорошо играть ...
Хромова многие знали за его необычный, не вписывающийся в рамки старой, русской колонии образ жизни: в молодости, в обществе выходцев из Китая и перемещенных после войны из Европы советских граждан, в общем-то среди антисоветски и пробелоэммигрантски настроенной публики, он слыл не только хорошим гармонистом, но и советским, красным, за что ему частенько попадало. Были и угрозы, были и групповые его избиения. Он было собрался переехать на пмж в СССР, но развал страны не позволил осуществиться его планам. Так Хромов и остался жить в обществе, чьих взглядов на жизнь он не принимал. Молодость ушла. Хромов постарел и остался совсем один. Жил на пенсию и подработкой по слесарным делам. Иногда его приглашали на иммигрантские вечера сыграть пару-другую песен, но прошлой популярности у него уже не было. Женщины, как он сам признавался, к нему «в очередь на приём уже не становились». Среди китайских русских одили слухи, что хороший мастеровой Хромов, не смотря на свою старость, всё же хорошо зарабатывал, но никто точно не знал, есть ли у него деньги или он всё всегда спускает на ветер.
- Эх ты, лучше б ему капиталы свои приписал, - показывая на меня, сказал Купелькин. - Он молодой, ему деньги сейчас само то, нужны.
- Ему-то? Да какой он молодой - весь как лунь седой. Вот у нас в Трёхречье был друг-татарин, Аллаверды звали. Очень красивый, здоровый, крепкий. Очень хороший человек был. С дядькой моим дружил. Бывало придёт к нам, сядет за стол, на него любо-дорого было посмотреть. А когда дядьку китаец из-за шести лянов золота убил, так он на коне прискакал и китайца того руками и задушил. А потом за ним полиция погоню устроила с наганами. Он бежал, раненый в живот. А когда перепрыгивал через плетень, то совсем брюшину-то и распорол, кишки так за ним по дороге и волочились, пока полицейские его не пристрелили. Во какой человек был, татарин Аллаверды, - пафосно заключил Хромов.
- А по-китайски он умел говорить? - спросил я.
- Не знаю, - сразу как-то потеряв интерес к только что самим же и сказанному, безразлично ответил Хромов и добавил, - я его не знал. Это до меня было. Отец рассказывал.
- А..., рассказывал, не рассказывал. У тебя, так сказать, правды нет, - опять заключил, до этого внимательно слушающий Хромова, Купелькин.
- Примитивный ты, дядя Коля, человек. Нет в тебе душевного порыву, - махнув на Купелькина рукой продолжал разговаривать со мной Хромов. - Вчера тут вот лежал, и на своём планшете слушал речь Зюганова. Ой и хорошо же он говорит, всё по полочкам расставляет. И вот верю я, вернётся она, Советская власть. И тогда мы покажем всем таким, как этот дядя Коля. Всех заставим жизнь любить и ею наслаждаться.
Купелькин, конечно же, не знал кто такой Зюганов, и вряд ли имел представления о планшетах, на которых можно слушать речи. Сказать ему было нечего, он подумал- подумал и выдал:
- Парамонов на днях помёр. Слыхал?
- Гошка-то? А чё с ним?
- Дык тоже сердце.
- А, не любил я ни его, ни его брата. Какие-то они недоделанные мужчины были. Всё меня красным называли.
- Да какой ты красный, баламут ты.
- Поговори мне, поговори. Выпишусь из больницы, приду к тебе домой с китаянкой, гулять будем. Мы будем гулять, а ты будешь Карла Маркса нам читать. Ха-ха-ха, - довольный своей шуткой, взявшись за сердце, глухо засмеялся Хромов.
- Э-э-э, конченый ты человек. - сказал старик и замолчал.
Они молчали. Латиноамериканская пара за нашими спинами тихо готовилась к ужину, по коридору уже начали развозить тачки с подносами для еды. Тусклый больничный свет да тяжелое сопение старухи за шторкой, которую мы так и не увидели, отражались на нашем настроении. Посидев молча ещё несколько минут, мы засобирались домой.
- Пошли, этому охломону скоро ужин привезут. Пусть отъедается, пока казна его кормит. Выживет, вернётся домой, кто ему котлетки с картошкой подавать будет?...- как бы рассуждая сам с собой, заговорил Куделькин, вставая с кресла. - Хотя тут, так сказать, после такой разгульной жизни ещё выжить надо. Пять клапанов закупорено - не шуточное дело.
- А-а-а, ну вас, - махнув на нас рукой, лег на кровать и повернулся к нам задом Хромов. - С вами коммунизьму не построишь.
Мы вышли в коридор и зашагали в сторону лифта. «Ничего я его, не сильно пожурил?» - спросил меня дед, когда мы зашли в лифт. - « Я ж ему как лучше хочу. Друзья всё-таки старые. Ты как думаешь, может его в престарелый дом сдать, чтоб он не мучился так?»
апрель-май 2017 г.
Мы долго ходили по огромной больнице, искали кардиологическое отделение. Наконец нашли, и дежурный медбрат показал на открытую дверь палаты, в которой лежал Хромов.
"Лежит, соколик," - сказал дед Николай, увидев скрючившееся на больничной койке тело, укрытое не больничным одеялом, а почему-то старой, засаленной цветастой курткой, мечтой любого африканца, они любят яркое. Соколик, не убирая большой, потрескавшейся от работы руки из-под щеки, приоткрыл один глаз, оглядел нас , облизал губы, другой рукой вытер пущенную во сне изо рта слюну и сонно проворчал:
- Припёрлись.
- Дык припёрлись посмотреть, можа ты, паря, так сказать, тут при смерти лежишь, отойдешь скоро, - охотно отозвался дед Николай, вертя головой по сторонам в поисках стула: где бы присесть. Я пододвинул к нему стул, стоявший у постели Хромова, и дед сел.
- Не дождёсся, - съехидничал, медленно вставая и кряхтя, Хромов. - На себя посмотри, калика ты переходная. Постарел, дядя Коля, совсем, а туда же, меня хоронить собрался. Что за народ пошёл! Сам по шею уже в могиле и других за собой тянет!
- Да не собрался я тебя хоронить, проведать пришли вот. Посмотреть, так сказать, можа тебе чего надо тут.
- А мне ничё и не надо. Тут как на убой кормят, и до чего ж сладко-о-о! - закрыв от удовольствия глаза и сморщив и так до нельзя морщинистое, несвежее лицо, ответил Хромов.
- Во, добрался до казённой еды-то! - возликовал, подняв кверху палец, дед Купелькин. - Дома-то, небось, и пошамкать нечем.
- Это ты, дядя Коля, шамкаешь, а я еду ем, наслаждаюсь пищеварением.
- Ага, щас вот сердечко-то остановится, вот и понаслаждаешься.
И они замолчали. Дед сидел на поставленном для него стуле и, оперевшись на костыль, смотрел мутными старческими глазами куда-то вдаль. Хромов, в больничном халате с застёжками на спине, видавшем виды домашнем трико с вытянутыми по-советски коленками и в теплых австралийских, женского фасона сапогах из бараньей кожи, сидел и чесал своей, не по росту огромной лапой растрёпанные по бокам черепа жидкие, длинные, пепельно-рыжие волосы . Макушка головы Хромова была обтянута такой же сморщенной, как и лицо, кожей: он был до безобразия лыс. И эта растрёпанная шевелюра и лысина, вкупе с помятым старческим лицом, цветастой курткой и трико, заправленным в бараньи сапоги - всё это придавало ему дикий вид: что-то среднее между бездомным и лешим, шишком из детской сказки, так хорошо сыгранным однажды артистом Роланом Быковым. Я осмотрел палату. Четыре койки, отгороженные глухими шторами, одна из коек пустая. В палате трое больных: Хромов, старик латиноамериканец, и ещё кто-то, за шторкой, судя по вздохам, старуха. Поймав мой взгляд, Хромов сказал, махнув лохматой головой в сторону латиноамериканца и посетительницы, сидевшей у его кровати, видимо жены : " Весь день тут сидит зараза. Сидят и болтают без умолку. Ничего не понять чего болтают."
- Лебанизы, наверное, - со знанием дела изрёк до того молчавший дед Николай. Один из его зятьёв был родом из Ливана, и поэтому все иммигранты, живущие в городе, делились у него на русских из Китая и русских из Союза, лебанизов, т.е. ливанцев, югославов и китайцев. Других народов дед Николай не признавал.
- Какие тебе лебанизы, чилийцы это! - с презрением сказал Хромов.
- Кто?
- Да никто! Ты всё равно не поймёшь.
- Ага, зато ты вон всё понимаешь, а до жизненного конца, так сказать, докатился так, что и катиться уже некуда. Ни жены у тебя, ни детей.
- А мне и так хорошо..., - вдруг, как-то на секунду сжавшись и еще сильнее постарев, огрызнулся Хромов. - Ты чего приволокся-то, в грязь меня втаптывать?
- Да я не об этом! Ить и жена ж хорошая была, а ты ишь..., побежал на сторону!
- Как на сторону? - Как бы оправдываясь, надув губы и опустив голову, пробормотал Хромов. - Сестра-то у неё какая сладкая была. И как бы вспоминая сестру бывшей жены, Хромов даже причмокнул от удовольствия.
- Во! - опять подняв палец кверху, завопил от радости Купелькин, - такой ты всегда и был, шелудивый. Ага, такой! А кому теперь ты нужен такой?!
- Да чё ты, каждому второму делают операции на сердце, и мне сделают, - продолжал оправдываться Хромов. Глаза его мокро заблестели, в голосе пропала дерзость. Он то смотрел моргая на праведного деда Николая, то на меня, как бы ища во мне защиты.
- Да, конечно, - решил вступиться я, - Сейчас такие операции всем делают, и ему сделают. Через полгодика одыбает, будет как новенький.
- Да какой новенький! - возмутился дед Николай. - Ему теперь, даже если его и выпишут, ни поднять ничего нельзя будет, ни пройти по улице спокойно. Сердце колоть будет.
В этой жизни порой,
Отставая от стаи крылатой,
... хоть и ...ла-ла-да чё-то там ... о дружбе...
Забывая слова вдруг запел дрожащим голосом Хромов.
Но бывает судьба начинает ...
Шутить, насмехаться...
И друзья обойдут и никто.....не поможет под-д-яться
- Сам зарабатываешь, сам!- возмущенный дед Николай выпрямился в кресле и, выставив вперёд руку с кривым указательным пальцем, продолжил отчитывать несчастного Хромова. - Я тебе сразу скажу, мне, так сказать, нечего стесняться.
- Ха-ха-ха. - вдруг как- то весело, повернувшись ко мне, Хромов, улыбаясь, отреагировал на слова деда. - Всю жисть меня критикует!
- Я тебя знаю, ты парень неплохой. Но ты себя ведёшь - никуда не годно. Вот ты посмотри на меня, я с какой семьей приехал. Семеро детей, без штанов. Но штаны сумел, надел! А денег не было. Когда из Китая в Гонконг переезжали, всё до копейки отобрали...
Дед Николай любил рассказывать о трудностях, которые выпали на его долю и в Китае, и здесь, в Австралии. Его рассказы я уже слышал много раз, они не обрастали новыми подробностями, дед так часто всё это вспоминал, что уже ничего не мог забыть и монотонно всегда рассказывал одно и то же . Возможно и Хромов уже хорошо знал историю жизни старика Купелькина. Мы сидели и молчали. Хромов опустил голову, и невозможно было понять, то ли он всё-таки слушал своего старого знакомого, то ли думал о чём-то своём. Я просто сидел и смотрел на говорящего деда, особо не вдумываясь в смысл его слов.
- И что же, я семью не бросил! Вон уже 70 лет, как вместе живём, так сказать, - бубнил дед Николай.
-А, - прервал его Хромов. - Я не семьянин. У меня тоже всё было, но это мне не надо. Вот встретил женщину и ушёл. И так всегда. Иначе мне нельзя.
- А почему тебе нельзя? А потому что ты вольный...
- Во, - оборвал деда сразу воспрявший духом Хромов. - Я цыган, мне вольный ветер нужен!
- Да какой ты цыган, ветер ему нужен. Ветер у тебя, так сказать, в голове. Я оговорился: вольничаешь ты много.
- А какие у меня бабочки были, - опять причмокнул губами Хромов, - какой я с имя секс имел!
- А теперь-то и нету у тебя бабочки. Ни штаны тебе постирать некому, ни чаю подать. А баба в твои годы для этого и нужна. Вот, так сказать, если выйдешь ты живой после операции и куда ты такой пойдешь? И кто тебе обед сварит, и кто тебе чаю подаст? Молчишь?...То-то же. Нет у тебя спокойной старости. Угробил ты жизнь свою.
Хромов оторвал блестящие, мокрые глаза от своего старого трико, помолчал, посмотрел пристально на деда Николая, и, собрав все силы, вытянув от навалившейся обиды губы, как мог спокойнее и презрительнее сказал:
- Ты сказываешься бормочущим старичком. ...
Он было хотел продолжить, как можно сильнее уколоть Купелькина, но тот за словом в карман не полез.
- А пользы нет. Как был ботолом, так и остался.
- Мне вот уже через тридцать лет сто лет будет, а я, - Хромов потряс своей крупной рукой с большими толстыми пальцами рабочего человека, - а я всё-то ещё молодостью звучу. Вот как надо!
- А я тебе так про себя скажу. Когда мне шестьдесят лет было, я тоже, пользовался, но когда мне побольше годов стало, то я и перестал пользоваться. Хватит, себе сказал, - и дед Купелькин довольно хихикнул.
Чем дед Николай пользовался до того, как ему не перевалило за шестьдесят, для меня осталось загадкой, но уточнять я не стал. Хромов тоже лишь покачал головой, вопросов не задавал. До этого тихо сидевшая за нашими спинами латиноамериканcкая пара вдруг зашевелилась, они что-то заговорили, и дед, поднявшись с постели, с капельницей на вешалке с колесами зашагал к туалету, за ним семенила, стараясь поддержать его, старуха.
- Во, видишь, этот лебаниз счастливый. У него есть баба, - не удержался опять дед Николай. А вот кто тебя в твой последний час поддержит? А никто..., ты по бабочкам был любитель бегать. Ты мне, Алексей, как тебя по батюшке, забыл, скажи, куда ты свой капитал-то девать будешь? Записал на кого? - вдруг спросил Купелькин.
- А я думал, ты помнишь моего отца, друзья же были.
- Да помнить-то помню, только забыл чего-то как его звали. У меня друзей-то много было. Капитал, говорю, пристроил?
- А как же, пристроил, - довольный самим собой, сказал Хромов.
- Ну и куда? - с интересом продолжил допрос дед.
- А бабам раздарил. Сколько баб было, столько подарков и сделал.
- Как??? - выпучил от удивления глаза старик Купелькин.
- А так. Взял и раздал. Себе только на домик с колёсами оставил. Вот выйду из больницы, одыбаю. Куплю домик на колёсах, возьму с собой знакомую белорусску, ох и почитает же она меня, говорит: «Алексей Фатеевич, Вы великий талант. Как Давид Тухманов и Арно Бабаджанян!» - и поедем мы с ней по всей Австралии концерты давать..., - размечтался Хромов. Он и раньше часто говорил о своей мечте проехаться с концертами по Австралии, а потом и на Россию замахнуться.
Самородок -гармонист и обладатель интересного голоса всю свою жизнь Хромов провёл в обнимку с женщинами и гармошкой. Он много выступал в эммигрантских клубах, много раз ездил в СССР, по линии Общества Дружбы СССР с заграницей. Говорит, что встречался с Зыкиной и Кобзоном, принимал участие в концертах в Ялте и Сочи. Каждый раз, когда Хромов играл, я наблюдал за его толстыми пальцами с потрескавшейся от грубой слесарной работы кожей и удивлялся - как же можно такой широкой ладонью и такими толстыми пальцами так хорошо играть ...
Хромова многие знали за его необычный, не вписывающийся в рамки старой, русской колонии образ жизни: в молодости, в обществе выходцев из Китая и перемещенных после войны из Европы советских граждан, в общем-то среди антисоветски и пробелоэммигрантски настроенной публики, он слыл не только хорошим гармонистом, но и советским, красным, за что ему частенько попадало. Были и угрозы, были и групповые его избиения. Он было собрался переехать на пмж в СССР, но развал страны не позволил осуществиться его планам. Так Хромов и остался жить в обществе, чьих взглядов на жизнь он не принимал. Молодость ушла. Хромов постарел и остался совсем один. Жил на пенсию и подработкой по слесарным делам. Иногда его приглашали на иммигрантские вечера сыграть пару-другую песен, но прошлой популярности у него уже не было. Женщины, как он сам признавался, к нему «в очередь на приём уже не становились». Среди китайских русских одили слухи, что хороший мастеровой Хромов, не смотря на свою старость, всё же хорошо зарабатывал, но никто точно не знал, есть ли у него деньги или он всё всегда спускает на ветер.
- Эх ты, лучше б ему капиталы свои приписал, - показывая на меня, сказал Купелькин. - Он молодой, ему деньги сейчас само то, нужны.
- Ему-то? Да какой он молодой - весь как лунь седой. Вот у нас в Трёхречье был друг-татарин, Аллаверды звали. Очень красивый, здоровый, крепкий. Очень хороший человек был. С дядькой моим дружил. Бывало придёт к нам, сядет за стол, на него любо-дорого было посмотреть. А когда дядьку китаец из-за шести лянов золота убил, так он на коне прискакал и китайца того руками и задушил. А потом за ним полиция погоню устроила с наганами. Он бежал, раненый в живот. А когда перепрыгивал через плетень, то совсем брюшину-то и распорол, кишки так за ним по дороге и волочились, пока полицейские его не пристрелили. Во какой человек был, татарин Аллаверды, - пафосно заключил Хромов.
- А по-китайски он умел говорить? - спросил я.
- Не знаю, - сразу как-то потеряв интерес к только что самим же и сказанному, безразлично ответил Хромов и добавил, - я его не знал. Это до меня было. Отец рассказывал.
- А..., рассказывал, не рассказывал. У тебя, так сказать, правды нет, - опять заключил, до этого внимательно слушающий Хромова, Купелькин.
- Примитивный ты, дядя Коля, человек. Нет в тебе душевного порыву, - махнув на Купелькина рукой продолжал разговаривать со мной Хромов. - Вчера тут вот лежал, и на своём планшете слушал речь Зюганова. Ой и хорошо же он говорит, всё по полочкам расставляет. И вот верю я, вернётся она, Советская власть. И тогда мы покажем всем таким, как этот дядя Коля. Всех заставим жизнь любить и ею наслаждаться.
Купелькин, конечно же, не знал кто такой Зюганов, и вряд ли имел представления о планшетах, на которых можно слушать речи. Сказать ему было нечего, он подумал- подумал и выдал:
- Парамонов на днях помёр. Слыхал?
- Гошка-то? А чё с ним?
- Дык тоже сердце.
- А, не любил я ни его, ни его брата. Какие-то они недоделанные мужчины были. Всё меня красным называли.
- Да какой ты красный, баламут ты.
- Поговори мне, поговори. Выпишусь из больницы, приду к тебе домой с китаянкой, гулять будем. Мы будем гулять, а ты будешь Карла Маркса нам читать. Ха-ха-ха, - довольный своей шуткой, взявшись за сердце, глухо засмеялся Хромов.
- Э-э-э, конченый ты человек. - сказал старик и замолчал.
Они молчали. Латиноамериканская пара за нашими спинами тихо готовилась к ужину, по коридору уже начали развозить тачки с подносами для еды. Тусклый больничный свет да тяжелое сопение старухи за шторкой, которую мы так и не увидели, отражались на нашем настроении. Посидев молча ещё несколько минут, мы засобирались домой.
- Пошли, этому охломону скоро ужин привезут. Пусть отъедается, пока казна его кормит. Выживет, вернётся домой, кто ему котлетки с картошкой подавать будет?...- как бы рассуждая сам с собой, заговорил Куделькин, вставая с кресла. - Хотя тут, так сказать, после такой разгульной жизни ещё выжить надо. Пять клапанов закупорено - не шуточное дело.
- А-а-а, ну вас, - махнув на нас рукой, лег на кровать и повернулся к нам задом Хромов. - С вами коммунизьму не построишь.
Мы вышли в коридор и зашагали в сторону лифта. «Ничего я его, не сильно пожурил?» - спросил меня дед, когда мы зашли в лифт. - « Я ж ему как лучше хочу. Друзья всё-таки старые. Ты как думаешь, может его в престарелый дом сдать, чтоб он не мучился так?»
апрель-май 2017 г.