"...Вы постоянно хотите кого-нибудь найти и сделать из него абсолютно гения! Для него [А.Звягинцева] это не хорошо, это ему не помогает. Он нашел язык, похожий на язык Тарковского, но самого себя он не нашел. Когда он к этому придет, он будет снимать замечательные фильмы».
А.Кончаловский
Вот и я всем сердцем чувствую неискренность и вторичность.
Но боже мой, как это невозможно красиво!.. Останавливаешь кадр и любуешься картинкой. Какой-то гипноз, честное слово. И это даже, наверное, черезчур, потому что фабула становится практически безразличной: ну что мне ваши семейные неурядицы, когда пейзаж так хорош? Кто о чем, а я, как тот вшивый, о доме. Для меня дом - главный персонаж. Если бы меня да в такой дом - да какое мне было бы дело до того, какой у меня муж, брат и сват? я бы делала картинки на фоне камина, встречала закаты на веранде, и стены бы тоже использовала как фон для композиций, повсюду посадила бы цветы. Но нет, у них ведь там мода ходить с мертвыми лицами по прекрасной земле, а я не переношу этой тупости. А еще просторы, сады, стада... Но нет, им же (человечишкам этим противным) непременно нужно устроить драму из своей жизни! чтобы себя помучить, других помучить. Да так еще, чтобы с вывертом. Я не знаю, что имел в виду режиссер и не хочу об этом читать, для меня это драма человеческой жизни, исторгнутой из контекста природы. И человек не может вернуться, потому что слишком зациклился на самом себе, а интеллекта, разумеется, не хватает, чтобы освободиться.
Только человек может отпасть от Бога, Только человек. Никакой зверь, никакая ползучая тварь... не могут вполне ускользнуть из божьей ладони в пропасть познанья себя отдельно от Бога.
Д.Г. Лоуренс Опять эта завязка на любви и нелюбви, и мне опять никого не жаль: у них есть все условия для жизни - так какого черта?..
Дорога рассекает кадр, точно шрам или морщина на хмуром лбу - первая из вертикальных линий этого длинного холодного и пустого фильма. Дождь, первый из дождей фильма, заливает ветровое стекло, размывает кровавым пятном сигнал светофора. Серые пустынные улицы под серым дождем, лабиринт асфальта и камня, мертвая земля, познавшая поступь каинитов… А под кожаной курткой - набухший темной влагой рукав и развороченная пулей плоть. Но это не начало истории, даже не намек на него.
Мало слов, много символов, которые можно трактовать так, или иначе… или вообще никак, ведь они похожи на двери, нарисованные мелом на стене, на обязательный атрибут «высокохудожественного кино». Звягинцев технично катает обязательную программу: пистолет, ждущий своего часа в комоде, может и не выстрелить, но если в первом акте появляется Ева, то чуть позже ее непременно попросят передать яблоко. Реальность обезличена, словно подтерта ластиком. Просто Город, без людей и без имени. Просто старый отцовский Дом среди полувырубленного сада - обветшалый, заброшенный Эдем, куда бессмысленно возвращаться, даже если ангел, преграждающий путь изгнанникам, отлучится пообедать. Просто семья, вернее, видимость семьи. И из каждого угла, из каждого кадра укоризненно и печально смотрит Андрей Арсеньевич, не то восторженно скопированный, не то бесстыдно обнесенный, вплоть до приснопамятных таза и кувшина, до молчания, разделяющего героев, подобно слоистой и твердой воде.
А где же сюжет? Не спешим с ним, как не спешит сам фильм. Завязку приходится ждать целую вечность. Еще полвечности - чего-нибудь, напоминающего действие. Стакан крепкого для храбрости и признание. Три слова правды, три слова лжи: «Я жду ребенка. Он не твой». В сущности, с самого начала понятно, что это не история об измене, а нечто иное - игра, шахматная партия. Вера сделала свой ход, свою последнюю отчаянную ставку и выжидает, улыбаясь кротко и растерянно. Но ход ложный, и надежд все меньше, и нервная дрожь, заставляющая кутаться в кофту, прятаться от теплого кладбищенского ветра, пророчит недоброе и совсем недалекое… Ожидание, вечное ожидание, упущенные возможности, растраченное время. По словам режиссера, в этом ожидании и есть пластика кино, и ему, безусловно, виднее, но эта пластика лишена оформленности, напряжения, силы. Фильм не вызывает скуки или раздражения, но и интереса тоже - сеанс отстраненного созерцания, которое можно без сожалений оборвать в любой момент.
Разгадка надрывна, вполне внезапна и повергает в глубокое недоумение. Ибо… ее нет. «Я ничего не могу ему объяснить,» - рыдая, говорит Вера. Но беда в том, что и сама себе она ничего объяснить не может. Есть одиночество, есть холод, есть детское «не хочу так». И надо просто сесть и поговорить. Но для мужа нет слов - есть поступки, решения, действия, Евангелие от Марка: хочешь убить - убей, хочешь простить - прости. А у нее нет сил бороться, искать, даже жить. Вертикаль в ряду вертикалей, предмет в ряду предметов, платье цвета губ, платье цвета кровати, длинный понурый силуэт… Смоковница, не желающая плодоносить более. При желании смысл можно найти везде и во всем: например, трактовать ее нелепый поступок как искупительную жертву, как попытку возродить любовь. Но жертвы здесь нет, как нет и любви. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь не радуется неправде, не ищет своего, не вынуждает любимого помочь наложить на себя руки, подтолкнув за грань, где жизнь немыслима. Благовещенье не состоялось - Мария приняла аборт.
Посмотреть фильм можно, и не без приятности. Особенно во второй раз, когда, в свете истины, видно, как тонко, экономно и верно отыгрывает свою роль Мария Бонневи. Можно с восхищением смотреть на этот снятый на просвет дом, любоваться возведенной в культ отстраненностью. Но все-таки не зря Звягинцев обезопасил себя фразой: «Смотреть историю и примеривать ее к жизни - в корне неправильно». Потому что, если примерять, выйдет короткий и печальный рассказ о психозе, усугубленном гормональными перепадами в начале беременности.
Буду пересматривать непременно, это совершенно прекрасный фильм. А мое первое "понимание" ничего не стоит, нужно искать дальше, внимательнее и главное - непредубежденно.