Александр Дмитриевич Самарин (часть 6)
Путь до места ссылки занял у них 2 месяца, за это время Александр Дмитриевич Самарин написал несколько писем, отражающих его душевное состояние в тюрьме. Наример письмо из Омска 6 июля:
"Кажется, я никогда в жизни так не страдал душой, но когда Господь давал мне силу молитвы, я так укреплялся, что сразу успокаивался и начинал верить, что если даже суждено этим лицам и мне страдать, то значит такова воля Божия...” Когда все эти волнения отпали, то “...ссылка и все с ней связанное показалось мне таким легким по сравнению с тем гнетом, который тяготил бы меня во всю жизнь. Велика милость Божия и какова сила молитвы! Благодарение Господу! Как рад я был, что самые тяжелые минуты по душевному настроению я был один!... В одиночке я много молился и не замечал, как проходит время; я читал все церковные службы и утром и вечером, утренние и вечерние молитвы".
Оказавшись в Иркутске, их встречали колокольным звоном, выяснилось, что так, местная паства встречала своего архиерея (архиепископ Гурий еще в 1924 году был назначен патриархом Тихоном на эту кафедру, но не мог вступить в должность). В Иркутске, в тюрьме архиепископ Гурий и А.Д. Самарин отдыхали “от ужасного шума, тесноты и ругани общих камер на этапе”.
По дороге в г. Якутск, конечный пункт их назначения, Александр Дмитриевич печется прежде всего о самых необходимых для него вещах - ".. Единственно, что хотелось бы иметь: Ирмологий, Псалтирь, учебный Октоих, хотя бы одну книгу Епископа Феофана (Толкования), кроме того, прошу переписать из Евангелия указатель Апостольских чтений. Евангельские чтения я списал в пути, а Апостольских у меня нет. Милые мои, живу мысленно с Вами и переношусь постоянно к Вам настолько, что как то не чувствую и не сознаю, что нахожусь в далекой Сибири. Не сокрушайтесь обо мне и не беспокойтесь так обо мне, по милости Божией переношу все легко и благодарю Бога за все, за Его великую милость ко мне во время моего сидения в тюрьме”.
Наконец, 2 сентября 1926 года, после долгой дороги по воде, они прибыли в Якутск, там их встретила пролетка от местной церковной общины.
В своем письме к близким А. Д. Самарин писал: "Заботу о нас здесь проявляют самую горячую и прямо трогательную добрые люди; все исходит из Соборной общины; сразу нам предоставили помещение, правда, временное, но и дальше уже намечается постоянное."
Верующие горожане искренне радовались приезду православного архиерея и наперебой приглашали его послужить в храмах Якутска. В то время в городе еще оставались открытыми 4 храма: Троицкий собор, Никольская кладбищенская, Предтеченская и Богородская. Но для них, административно-ссыльных, оставался еще не выясненным вопрос: а как к этому отнесутся в местном ГПУ? По принятому правилу, в день приезда они посетили это заведение. Их приняли весьма любезно, предло-жили отдохнуть с дороги и предоставили владыке право служить во всех церквях города, а также «поступать на службу, или искать других занятий» для пропитания. На основании этого разрешения архиепископ Гурий уже 8 сентября совершил первую службу в Троицком соборе. О том, что это значило для них обоих, говорят строчки из письма А. Д. Самарина: "Вы поймете, что я испытал, войдя в церковь и стоя за службой (обедня), после всего пережитого и после того, что 9 месяцев я не был в церкви! На другой день, в субботу, 22-го, я причастился, и так на душе было хорошо, легко и отрадно, а еще больше хотелось молиться за вас всех…"
"Обедня была очень торжественная, первое архиерейское служение Владыки Гурия. Да здесь уже более 5 лет не было архиерея, народу было много, особенно много якутов. Они очень религиозны и преданы церкви и с уважением относятся к духовенству."
«23/9 - 26 г Пока живем так: встаем рано, в 6 часов утра, начинаем молитву, в 8.20 пьем чай втроем в своей комнате, затем занимаемся чтением и выходом у в лавки или для прогулки, обедаем около 2-х часов, потом отдыхаем и опять занимаемся… а потом читаем и изучаем книги по Священному Писанию; в 6 часов вечера бывает вечерняя служба, в 8 часов иногда немного едим и пьем немного чаю, затем вочерняя молитва и в 10 часов ложимся слать Предлагают уроки с детьми.
Далее А. Д. Самарин пишет: "Здесь, между прочим, есть ряд учреждений научного характера - музей, архив, исследовательское общество. В этом обществе есть лица, знающие Владыку по Казанской духовной академии; они охотно поддержат нашу просьбу о предоставлении нам занятий в архиве. Владыка по своей службе имел близкое отношение к изучению калмыков, бурят, и, отчасти, якутов, я же, конечно, мог бы попасть только в сотрудники по технике архивной работы". 10 сентября через и.о. председателя Якутского исследовательского общества "Саха Кэскилэ" и своего бывшего ученика по Казанской ДА историка Григория Александровича Попова владыка Гурий обратился в Совет общества с просьбой: "Не найдет ли оно возможным оказать просвещенное содействие по привлечению меня к научной работе по исследованию Якутии?"
"Вопрос о том, разрешит ли нам местная власть работать в Архиве, решится на днях, - писал в следующем письме А. Д. Самарин, - так как мы уже подали официальное заявление о допущении нас к работе. Со стороны ГПУ препятствий нет, но вообще Советская власть очень строго относится к допущению кого бы то ни было в Архивы, так что, может быть, к нам эта строгость будет еще больше". И правда им было сообщено, что «совсем невозможно до поры до времени взять под свое покровительство Степанова (Гурия) и Самарина. Они должны доказать своим делом право на официальную поддержку Саха Кэскилэ». Но что это значило, доказать делом? Посоветовавшись с Г. А. Поповым, они решили самостоятельно взяться за перевод на русский язык объемной книги Отто Николаевича Бетлингка «Yakutische grammatik» (1851 года издания) - классического труда по научному исследованию якутского языка, и таким образом на деле проявить себя. Вскоре А. Д. Самарин писал: «Дело идет, хотя и не очень быстро, т. к. много всяких примечаний и ссылок на разные восточные языки… На днях мы закончили один отдел, перепишем, и через знакомого Владыки, который принимает деятельное участие в этом обществе, представим свою работу. Посмотрим, в какой мере она будет сочтена интересной и как будет оценена по качеству исполнения».
В конечном итоге они предоставили несколько страниц с переводом и их оценили, приняли на работу в "Саха Кэскилэ", в дальнейшем эта работа помогла им остаться в Якутске, т.к. их хотели разделить и отправить дальше в разные места. Так их работа продолжалась до августа 1928 года, когда когда, выполняя постановление ВЦИК, ГПУ начало чистку «неугодных лиц» в советских учреждениях Якутской АССР. При обыске были найдены письма, рассказывающие о церковных делах в Москве, касающиеся местоблюстителя патриаршего престола, митрополита Сергия. Первым уехал А.Д. Самарин с ближайшим пароходом, шедшим вверх по Лене в г. Олекминск, где и проживал до окончания своей ссылки в середине июня 1929 г.
Очень подробный рассказ о тех днях, на основе писем, есть в книге воспоминаний дочери А.Д. Самарина - Елизаветы, которая приехала к отцу в ссылку в августе 1927 года.
Елизавета и А.Д. Самарин в ссылке.
А.Д. Самарин был весьма деятелен в ссылке. "С самой осени отец, сверх занятий переводом якутской грамматики, каждодневного участия в утреннем и вечернем богослужении, хождения в собор, уроков немецкого языка, кото рые он давал группе врачей, начал еще работать нештатным сотрудником в национальной библиотеке, составляя там карточки на иностранных языках и затрачивая на это ежедневно 3 часа. Как успевал он все это делать и как хватало у него сил, сколько было энергии! Он вставал в 6 часов, даже раньше, а ложился спать не раньше половины двенадцатого."
В Олекминске Елизавета и Александр Дмитриевич, проживали у скопцов.
"Отец давал уроки немецкого языка врачам в больнице. Ходили мы в церковь, где он пел и читал, служба бывала только по воскресным дням и праздникам. Часть богослужения шла на якутском языке.
Елизавета сначала работала в школе и библиотеке, потом ей это запретили и она занималась рукоделием и починкой одежды.
Зимой 1929 года кончался срок ссылки Александра Дмитриевич Самарина, но отправиться обратно, в Россию, можно было только летом 1929 года, А.Д. Самарину было запрещено проживание в 6ти городах России, т.н. "минус 6". Выбор города для проживания был дан родственникам, бывшим в Москве, была выбрана Кострома.
"Приезд на новое место, близко к Москве, омрачился печальным семейным событием - кончиной дяди Сергея Дмитриевича (19 августа 1929 г.). Это был последний и очень лю
бимый брат отца, и так надеялся он на свидание с ним, будучи в далекой Якутии. Папа был один в Костроме в эти дни,мы же все были в Москве на похоронах. Очень, очень тяжело было отцу, но опять в его письме звучит непоколебимая вера. Он пишет сестрам своим: “...думаю о нашем Сереже без всякого уныния и, наоборот, ощущаю душевный мир... Вместе с телесными страданиями постепенно отходило от него всеземное, плотское; думаю, что и внешне осталась только одна оболочка прежнего Сережи. Зато все становилась чище и чище, освобождаясь, очищаясь от “уз плоти”, а причащением Святых Тайн душа еще в этой жизни все ближе и ближе становилась к Богу, и теперь я с неизменной надеждой на милость Божию молюсь о вселении души Сережи в вечные блаженные обители!”"
Жизнь в Костроме постепенно вошла в колею. День шел за днем, месяц за месяцем. Все было очень однообразно, и похож был один день на другой. Первые полтора года жили там отец и тетенька наша. Папа ежедневно по утрам уходил рано в церковь. Очень скоро по приезде он стал посещать храм Всех Святых, красиво стоявший в конце Муравьевского бульвара, высоко над Волгой. Отец стал незаменимым чтецом, певцом и регентом.
Постоянное посещение храма, участие в богослужении, жизнь в церкви составляли суть жизни отца, он жил этой жиз нью и горел ею. Дома он делал всю физическую работу: носил воду из колонки, довольно далеко, колол дрова и приносил их на 2й этаж, ходил в магазин, где бывали очереди. Так проходили будни; радостными вторжениями в эти будни были приезды из Москвы. Он очень охотно и много говорил, рассказывая и вспоминая, и не менее охотно слушал приехавших; он любил и умел показывать приехавшим старую Кострому, с которой скоро сроднился. О себе я и не говорю, как радостно встречал меня отец, как умел выразить свою любовь, столько тепла никогда в жизни я не видела. Как было уютно в этих
убогих комнатках, как надо было ценить то, что так скоро от нас ушло.
Отец жил в крошечной комнатке каюте, отгороженной от общей кухни. Там было одно небольшое окно и едва помеща лась кровать - она была деревянная с сеткой, наша абрамцевская. Против кровати к стене был приделан простой, дощатый, откидной столик, очень небольшой - это был его “письменный” стол, за которым он мог писать, сидя на кровати. Иконы были над кроватью. Над столиком на стене висели фото графии - моей матери, родителей отца, и, вообще, самых близких людей. При входе просто на гвозде висела одежда и кое что из вещей, книги лежали на полу. Ничего больше поместить в той полутемной и полухолодной каморке было невозможно.
В эти годы, с 1929 го по 1932 й, было очень много волнений и расхождений в церковных вопросах. Все это очень волновало отца, ему хотелось все знать. Он понимал и сочувствовал тем из духовных лиц, кто решался смело высказывать свои взгляды, не соглашаться с заявлениями митрополита Сергия - <заместителя> Местоблюстителя Патриаршего Престола. В это время углублялся раскол; одни поминали митрополита Сергия и власть, другие продолжали поминать митрополита Петра, который был оставлен Местоблюстителем самим покойным Патриархом Тихоном. Но митрополит Петр был все эти годы в ссылках, и неизвестно было даже, жив ли он. Было время, когда, остро воспринимая весь этот раскол, многие, очень приверженные к Церкви православные люди переставали посещать храмы, поминавшие и подчиненные митрополиту Сергию. Тетя рассказывала, что после долгих колебаний и отец пришел к решению не ходить в храм. Но, как она говорила, “с первого же дня своего отхода он затосковал, впал в уныние (чего с ним никогда не бывало) и сказал, что без храма, без богослужения он жить не может и будет ходить”. Внутренне он был на стороне “непоминающих” (так тогда называли отделившихся, и их было очень много). Весной 1931 года мне срочно дали знать в Москву (я тогда жила у Васнецовых и работала в статистике), что и отец и тетя арестованы. Я немедленно выехала в Кострому и нашла их обоих в Костромской тюрьме. Это было время многочисленных арестов “за золото”. Изымали золото у прежних богатых людей, и ГПУ предположило, что мой отец и тетя скрывают какие то ценности хозяев дома.. Я ходила в ГПУ, носила передачи в тюрьму и, приведя в порядок жилище наше, после обыска перевернутое вверх дном, поехала в Москву, чтобы уволиться с работы и переехать в Кострому. Все было оформлено очень быстро, но, к великой моей радости, в день отъезда из Москвы я получила те леграмму об освобождении отца и тети. Как же мой брат и я были счастливы! Все же я решила не менять своего намерения, и, видимо, так было нужно. Бог привел меня пожить около отцапоследние месяцы его жизни, с июня 1931 по январь 1932 года. До сих пор принимаю и понимаю это как великую милость Божию ко мне, да и не только ко мне, но и ко всем нам. Я очень скоро поступила на работу счетоводом в торговуюорганизацию водного транспорта. Работы было чрезмерно много, и она была невероятно нудная, но выбора не было, надо былои этим быть довольной, а дома было тепло и уютно. В ноябре 1931 года кончился трехгодичный срок “минус шесть”, данный отцу после Якутии, и мы стали ждать с нетерпением дальнейше го сдвига. Я все надеялась, что Папа получит разрешение при близиться к Москве. Его вызывали неоднократно в ГПУ, вызывали и меня, и, по видимому, ждали каких то указаний из Москвы. Помню, как один раз я развивала какие то мечты и планы о переезде в скором времени, и Папа, слушая меня, вдруг сказал с грустью: “Ну, Вы поедете, а я уже здесь останусь”. Я разгорячилась и стала возмущаться такими словами, говоря, что он прекрасно понимает, что мы без него никуда не поедем, и т. д., а он грустно умолк. Было ли у него какое то предчувствие? - Не знаю. Зима была суровая, морозная. Плохо было с едой, особенно для отца. По его больному желудку надо было бы есть легкую пищу, но ее не было. Хлеб тяжелый, картошка, льняное масло и чечевица - вот основная пища. На базаре покупали молоко. Перед Рождеством помню, как отец говел и сказал: “Как хорошо я в этот раз за всю жизнь исповедался”.
В это время церковь Всех Святых на Муравьевке была уже закрыта, и о. Сергий, а с ним и отец мой перешли неподалеку, то же над Волгой, в церковь свв. Бориса и Глеба. Иногда в будние дни мы с отцом пели вдвоем, если мне уда валось пойти в церковь до работы. Особенно помню, как любил он две Херувимские песни: одна называлась “На разорение Москвы”
(другого названия ее я не знаю), печальная, минорная, тягучая, и вторая “Софрониевская” - очень красивая по мелодии и простая. Я то была далеко не первостепенной певицей, но на фоне его прекрасного голоса и опоры - получалось. И как я это любила! Еще очень часто пели мы канон Божией Матери “Скорбных наведение” московским распевом. Приезд брата моего на Крещение был последним при жизни отца, и как он радовался свиданию с сыном, как был оживлен, как много говорил! Никто и подумать не мог, что всего несколько дней остается ему жить на земле.
Отец болел всего два дня. 28 января, по видимому, у него уже начались боли в кишечнике, но сначала несильные. Кажется мне, что еще 29 го утром он ходил в церковь, но, придя, слег. Боли усиливались. Вернувшись с работы вечером, я нашла его сильно осунувшимся. Лежал он еще у себя. Принимались всякие домашние меры, но боли усиливались, и была явная непроходимость кишок. На 30 е, утром, мы вызвали доктора частного, к которому отец не раз обращался. Очень хороший врач, почтенный старик. Он пришел 30 го утром и нашел положение очень серьезным. Полная непроходимость кишок и необходимость срочной операции. В это время отец лежал уже не у себя, а на диване в нашей комнате. Боли становились у отца невыносимыми, он так изменился и осунулся, что видно было и нам, насколько положение тяжелое. В это утро приходила Анна Владимировна, и вот ее запись, хранящаяся у меня: “Что было говорено в первые моменты после моего прихода - я не могу вспомнить. Я, вероятно, даже не слышала, так как была совсем убита, поражена видом Александра Дмитриевича, долго не могла прийти в себя. Первое, что вспоминаю, сказал Александр Дмитриевич: “Уж очень сильные боли, утром хоть отпускали на время, теперь не переставая; меняю положение, ничего не помогает”, - и в это время он все двигал то руками, то ногами, натягивал одеяло, все стараясь как будто утишить боль. “В больницу я решаюсь, может быть, там хоть немного успокоят боль”. Александра Саввишна стала приготовляться к принятию батюшки, я встала, хотела уйти, боясь помешать. Александр Дмитри
евич сказал: “Какая же может быть от Вас помеха”.
Я сказала, что надо собраться в больницу, на это Александр Дмитриевич сказал: “Нечего собирать, мне хотелось бы взять с собою только образок преподобного Серафима. Вы знаете порядки больницы, разрешается ли это или нет? Взять еще разве маленький кусочек мыла, да нет, не надо, попрошу, когда понадобится”. Александра Саввишна вышла, и Александр Дмитриевич сказал: “Чувствую, что силы мои все слабеют, слабеют... Если будет операция, я уже не вернусь, не перенесу я, тогда Вас прошу - за меня молитесь, Анна Владимировна, и простите меня”. На это я сказала, что прощать мне не приходится - нечего, что скорее я раздражала Александра Дмитриевича. Он мне ответил: “Если когда я и говорил Вам что, то только любовно, а не раздражаясь”. Затем вошли о. Сергий и Александра Саввишна. Я вышла”. Отец Сергий с любовию причастил отца Святых Тайн. Я побежала доставать “скорую помощь”, чтобы немедленно везти отца в больницу. Когда все ушли, я вернулась, заказав “скорую помощь”. Мы остались втроем. Боли у отца были сильнейшие, и он говорил совсем спокойно: “Я, вероятно, не выживу- умру”. Он пожелал благословить меня иконкой преподобного Серафима и сказал, думая о моем брате и обо мне: “Мне пора умирать. Вы теперь взрослые, должны жить своим умом. Я жил последнее время только молитвой и Вашей любовью. Спасибо Вам за все”.
Далее А.Д. Самарина перевезли в больницу, но срочных мер там не прдпринималось, Елизвета, переживала по этому поводу, на что Алексндр Дмитревич сказал ей, видя ее вобуждение и волнение: “Главное - не надо раздражаться!” Сколько раз говорил он это мне, и на сколько умел он сам никогда не раздражаться, а все принимать от руки Божией!"
"Вот что потом записала тетя Шура: “В больнице, до операции, слова Саши приблизительно: “Больно очень сильно, все хуже, если доживу до утра, принесите для питья кружку, здесь пьют из своих. Когда сел в ванну, было облегченье. Прощай. Когда придете узнавать, не удивляйтесь, если скажут Вам, что я умер”. Она продолжает: “После операции слабым голосом, почти шепотом, на вопрос мой ответил: “Болит не так сильно, но все таки схватки есть”. Пожелал поцеловать Лизу и меня. Операции не чувствовал. “Болят мускулы плечей, - потому что неловко держали, когда несли; удачно ли сделана операция?” (По видимому, мы ответили что то неопределенное.) Он продолжает: “Холодно. Зябнут ноги. Левая пятка. Хотел бы глубоко вздохнуть, но не могу. На руках немеют пальцы. Анна Владимировна, читайте канон Божией Матери. Он есть в толстой книге. (Читать стала я на память, по моему, “Скорбных наведение”, что мы так любили петь. - Е.Ч.) Поправлял слова молитв, в которых Лиза ошибалась”. Потом поднял вверх широко широко открытые глаза, как бы увидев что то невидимое для нас, и сказал: “Днесь благовернии людие светло празднуем...” (Тропарь Покрову Пресвятой Богородицы)... Конец... Ни агонии, ни вздоха, ни смятения, торжественный покой. Мы замерли и долго стояли на коленях в эти удивительные минуты тишины.
Скончался отец мой 30 января 1932 года в 11 часов вечера."
Похоронен был на Александро-Невском кладбище Костромы, которое приблизтельно в 80е годы было ликвидировано, поэтому могила не сохранилась.
Но она есть на фотографии 1933 года.
Так закончился земной путь Александра Дмитриевича Самарина.
Свои записи об отце, Елизавета Александровна закончила словами апостола Павла:
"Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил; а теперь готовится мне венец правды... и не только мне, но и всем, возлюбившим явление
Его (2 Тим. 4,7-8)."
http://recept.znate.ru/docs/index-2812.html?page=54 - отсюда начинаются воспоминания Елизаветы Александровны, которые и явились основой данного повествования.