"Наш общий друг". Генри Джеймс. The Nation, 21 декабря 1865
А вот уважаемая френдесса ознакомила нас с мнением Стефана Цвейга о Диккенсе. Простоват, мол, Диккенс, все его герои − заурядные люди с простыми человеческими чувствами. Тем забавнее читать, как Генри Джеймс, в свою очередь, пеняет Диккенсу на нехватку как раз нормальных человеческих чувств и засилье "надуманных", нетипичных персонажей. Эх... всем не угодишь, а завидующим коллегам уж точно.
Приведу эту статью, она давно лежит переведенная. Оригинал - вот здесь.
На наш вкус, «Наш общий друг» - худшая работа г-на Диккенса. Она скудна, и скудость эта − не от временных трудностей, а от необратимого истощения. В ней не хватает вдохновения. Последние десять лет нам казалось, что г-н Диккенс явно заставлял себя. «Холодный дом» натужен, «Крошка Доррит» вымучена, а эта книга создана как из-под палки. Разумеется, - чтобы предупредить обычные возражения - кто, кроме Диккенса, смог бы написать подобное? И правда, кто? Кто ещё выстроил бы характер деловитой дамы в романе на таком удивительно прочном основании, как её манера вечно натягивать перчатки и повязывать голову носовым платком в минуты огорчений и её привычка обращаться к семье со словами: «Потише! Помолчите!». Нет нужды говорить, что миссис Реджинальд Уилфер - единственное значительное проявление неподдельного юмора. Когда описывается, как она, проводив дочь к карете миссис Боффин на виду у всех завидующих соседей, минут пятнадцать наслаждается своим триумфом на верхней ступеньке лестницы, «охваченная поистине серафическим экстазом», мы смеемся с такой готовностью, какой только можно от нас ожидать. Ту же дань восхищения мы отдаем ей, когда, рассказывая об изысканности общества в доме её отца, она заявляет, что знала аж трех граверов на меди, которые однажды там сошлись и обменивались тонкими остротами и шутками. Но добавим ещё дюжину удачных образчиков юмора, которым раньше дышала каждая строчка писаний г-на Диккенса, и на этом список достоинств данной работы будет исчерпан. Сказать, что сложность сюжетных ходов выдаёт набитую руку - не значит выразить достойный писателя комплимент. Будь это комплиментом, пришлось бы пойти дальше и поздравить его с успехом в том, что мы называем ремеслом беллетристики; при этом мы были бы вынуждены признаться в чувстве, которое преследовало нас на протяжении всей книги. Редко, размышляли мы, приходилось нам читать книгу, в которой так много написано, но так мало показано, рассказано и прочувствовано.
Во всех работах г-на Диккенса выдумка была его великим подспорьем; и пока его воображение оставалось живым и кипучим, оно позволяло достичь многого. Но нет ничего хуже выдумки при вялом воображении. Игра воображения г-на Диккенса в образах миссис Уилфер и мистера Боффина, и леди Типпинз, и Лэмлей, и мисс Рен, и даже Юджина Рэйберна, на наш взгляд, - игра пустая, натянутая, механическая. Это буква, но не дух его прежнего юмора. Можно без преувеличения сказать, что каждый представленный нам здесь образ - это просто комок чудачеств, не одушевленный никакими естественными началами. В прежнее время в преувеличениях г-на Диккенса господствовала относительная целостность; это были приукрашенные описания реально существующих типов. Мы могли никогда не встретить ни Ньюмена Ногса, ни Пекснифа, ни Микобера; но мы знали людей, чьим точным логическим продолжением были эти характеры. Однако среди гротескных персонажей, заполнивших вот эти страницы, нет тех, кого можно было бы соотнести с образцами из жизни. В каждой диккенсовской истории читателя знакомили с некоторым количеством образов и созданий чистейшей фантазии, на что читатель охотно соглашался, так как в этом проявлялась авторская поэтичность. К тому же читатель всегда был вознагражден за эту уступку своеобразной красотой или мощью этих незаурядных героев. Теперь же от него ждут подобной уступки за несоответствующее вознаграждение. Что мы получим взамен, если признаем в мисс Дженни Рен живого человека? Эта молодая особа принадлежит определенному классу персонажей, на которых г-н Диккенс специализируется, привыкнув с их помощью вызывать попеременно то смех, то слезы, в зависимости от того, какую он нажмет пружинку. Но это - очень дешевое веселье и очень дешевая печаль. Мисс Дженни Рен - бедная маленькая карлица, страдающая, как она все время повторяет, от того, что у неё «спина болит и ноги не слушаются»; она шьет куклам платья, вечно тычет своей иголкой в сторону тех, с кем беседует, и уверяет, что ей известны «все их повадки и фокусы». Как все «трогательные» персонажи Диккенса, она - маленький монстр; она калека, она нездорова и неестественна; она из разряда горбунов, ненормальных людей, не по годам развитых детей, тянущих сентиментальную линию на протяжении всех романов г-на Диккенса: малюток Нелл, Смайков, Полей Домби.
Отрицательные герои г-на Диккенса оторваны от жизни так же, как и положительные. Плут Райдергуд в этой истории и вправду злодей, и зло его достаточно натуральное; он относится к той небольшой части персонажей, которую автор описал без вымученности. Но разве бывает такая злоба, как у Лэмлей или мистера Фледжби? Нельзя сказать, что люди не бывают столь вредными; но бывает ли кто вреден исключительно ради вредности? Разве когда-нибудь парочка элегантных мошенников прилагала столько усилий, чтобы проявлять вызывающе бесчеловеческие качества? - других слов для необъяснимых отклонений, которые им навязали, мы подобрать не смогли. Слова «человеческие качества» кажутся нам странно неуместными на этих страницах, потому что, позвольте смело заявить, здесь нет никаких человеческих качеств. Боффины и Лэмли, Уилферы и Вениринги далеки от человеческой природы: она в том, чем люди похожи, а не в том, чем они оригинальны. Перечисленные персонажи не имеют друг с другом ничего общего, кроме того факта, что они не имеют ничего общего с человечеством в целом. Каким бы был мир, если бы мир «Нашего общего друга» был его честным отражением! Но общество одних только оригиналов невозможно. Только правила объединяют, исключения несовместимы. Общество хранимо естественным здравым смыслом и естественными чувствами. Мы не можем представить общество, в котором эти принципы не соблюдались бы хоть в какой-то мере. Где же здесь хранители этих свойств, без которых прекратился бы ход жизни? Кто здесь представляет человеческую природу? Признавая половину персонажей г-на Диккенса намеренно гротескными, где мы найдем представителей здравой человеческой натуры, которые позволят нам правильно оценить меру оригинальности их собратьев? Из чувства справедливости по отношению к автору мы не должны искать их среди его слабых - то есть просто обычных - героев вроде Джона Роксмита, Лиззи Хэксем или Мортимера Лайтвуда. Но мы, конечно, не найдем их и среди его сильных характеров - то есть искусственных персонажей. Положим, мы обратимся к Юджину Рэйберну и Брэдли Хэдстону. Они как раз посередине между свойственным природе правдоподобием и свойственным Диккенсу неправдоподобием. История в основном упирается во вражду Хэдстона и Рэйберна, влюбленных в одну и ту же женщину. Рэйберн - джентльмен, а Хэдстон - из простых людей. Рэйберн - хорошо воспитанный, беспечный, изящный, скептичный и праздный; Хэдстон - неистовый, трудолюбивый, тщеславный молодой учитель. Противостояние этих двух характеров может вылиться в отличный сюжет. Но необходимое условие в том, что это должны быть характеры; г-н же Диккенс, по своему обыкновению, сделал их просто схемами, и история, которая могла, которая должна была случиться между ними, испарилась. Рэйберн слоняется «руки в брюки», куря сигары и болтая чепуху. Хэдстон широко шагает, сжимая кулаки, закусывая губы и хватаясь за палку. Есть одна сцена, в которой Рэйберн, слегка дерзя, посмеивается над учителем, а тот бессильно корчится под его благовоспитанной иронией. Эта сцена очень талантлива, но она никуда не годится. Не будь большинство читателей очень застенчиво в выборе слов, мы бы назвали её пошлой. Под этим мы подразумеваем не нарушение приличий двумя джентльменами, которые обмениваются бойкими колкостями, а хотим подчеркнуть слишком дешевые образы этих персонажей. Другими словами, момент очень драматичен, а замысел писателя очень слаб. Столкновение двух таких человек, двух личностей, двух страстей вызывает искры посильнее, чем ребячески остроумные реплики Рэйберна и мелодраматичные банальности Хэдстона. Такие сцены помогают определить границы способности г-на Диккенса проникать в суть вещей. Пожалуй, «проникать в суть вещей» − слишком сильное выражение, поскольку мы убеждены, что одно из главных свойств его гения - видеть лишь то, что на поверхности. Поэтому, если бы мы рискнули охарактеризовать его как литератора, нам пришлось бы назвать его крупнейшим из поверхностных романистов. Мы понимаем, что такое определение ставит его на низшую ступень писательского цеха, украшением которого он является; но мы принимаем такие последствия нашего суждения. По нашему мнению, когда г-на Диккенса поставили в ряд величайших романистов, то погрешили против человеческой природы. Поскольку он, повторимся, создал лишь схемы. Он ничего не добавил к нашему пониманию человеческой натуры. Он - мастер, но лишь двух альтернатив: он либо мирит нас с тем, что банально, либо мирит нас с тем, что нетипично. Ценность первой услуги сомнительна, да и манера, в какой г-н Диккенс это делает, иногда определенно отдает шарлатанством. Ценность второй бесспорна, и здесь г-н Диккенс - подлинный, достойный восхищения художник. Но какие требования предъявляются к действительно великому писателю? Для него нет никаких альтернатив, для него нет никаких нетипичностей, для него нет ничего за рамками человеческой природы. Он не может от неё отстраниться; она ему сама себя диктует. Поэтому истина и фальшь - только для него; только ему возможно быть правым, ибо только ему возможно ошибаться. Г-н Диккенс - великий наблюдатель и великий юморист, но философ из него никакой. Иные скажут на это - тем лучше; мы говорим - тем хуже. Потому что писателю не помешает немного концептуального осмысления. Правда, имея дело с Микобером, Боффином, Пиквиком и им подобными, он может и обойтись, потому что (мы говорим со всем уважением) это - не серьезная литература. Но когда он берется за историю о сильных чувствах, вроде истории Рэйберна и Хэдстона, он становится не только художником, но ещё и носителем нравственных идей. Он должен не только знать людей - он должен знать человека, а знать человека - значит быть философом. Писатель, знакомый с людьми, обладая юмором и воображением г-на Диккенса, подарит нам таких героев и такие описания, за которые мы будем безгранично благодарны, ведь он расширит наши знания о мире. Но когда он показывает мужчин и женщин, заведомо интересных не скудостью, или слабостью, или чудаковатостью натуры, а полной, безотчетной подверженностью простым и нормальным человеческим чувствам, весь его юмор, вся его фантазия будут бесполезны, если кроме сопереживания он не окажется способен на обобщающие выводы, в которых лишь и состоит величие произведения искусства. Возможно, это походит на тонкий разговор об очень простых вещах; скорее же, это простой разговор об очень тонких вещах. Сюжет, основанный на простых страстях, в которых мы только и ищем истинное и решающее проявление характера, должен быть раскрыт в духе победы разума над этими страстями. Вот потому автор должен понимать, о чем рассказывает. Если мы читаем историю, рассказанную таким образом, − это одно из самых развивающих человеческую мысль переживаний. Если история рассказана не так, то чтение это бесконечно уныло и бесполезно.
This entry was originally posted at http://simawaller.dreamwidth.org/19005.html. Please comment there using OpenID.
Приведу эту статью, она давно лежит переведенная. Оригинал - вот здесь.
На наш вкус, «Наш общий друг» - худшая работа г-на Диккенса. Она скудна, и скудость эта − не от временных трудностей, а от необратимого истощения. В ней не хватает вдохновения. Последние десять лет нам казалось, что г-н Диккенс явно заставлял себя. «Холодный дом» натужен, «Крошка Доррит» вымучена, а эта книга создана как из-под палки. Разумеется, - чтобы предупредить обычные возражения - кто, кроме Диккенса, смог бы написать подобное? И правда, кто? Кто ещё выстроил бы характер деловитой дамы в романе на таком удивительно прочном основании, как её манера вечно натягивать перчатки и повязывать голову носовым платком в минуты огорчений и её привычка обращаться к семье со словами: «Потише! Помолчите!». Нет нужды говорить, что миссис Реджинальд Уилфер - единственное значительное проявление неподдельного юмора. Когда описывается, как она, проводив дочь к карете миссис Боффин на виду у всех завидующих соседей, минут пятнадцать наслаждается своим триумфом на верхней ступеньке лестницы, «охваченная поистине серафическим экстазом», мы смеемся с такой готовностью, какой только можно от нас ожидать. Ту же дань восхищения мы отдаем ей, когда, рассказывая об изысканности общества в доме её отца, она заявляет, что знала аж трех граверов на меди, которые однажды там сошлись и обменивались тонкими остротами и шутками. Но добавим ещё дюжину удачных образчиков юмора, которым раньше дышала каждая строчка писаний г-на Диккенса, и на этом список достоинств данной работы будет исчерпан. Сказать, что сложность сюжетных ходов выдаёт набитую руку - не значит выразить достойный писателя комплимент. Будь это комплиментом, пришлось бы пойти дальше и поздравить его с успехом в том, что мы называем ремеслом беллетристики; при этом мы были бы вынуждены признаться в чувстве, которое преследовало нас на протяжении всей книги. Редко, размышляли мы, приходилось нам читать книгу, в которой так много написано, но так мало показано, рассказано и прочувствовано.
Во всех работах г-на Диккенса выдумка была его великим подспорьем; и пока его воображение оставалось живым и кипучим, оно позволяло достичь многого. Но нет ничего хуже выдумки при вялом воображении. Игра воображения г-на Диккенса в образах миссис Уилфер и мистера Боффина, и леди Типпинз, и Лэмлей, и мисс Рен, и даже Юджина Рэйберна, на наш взгляд, - игра пустая, натянутая, механическая. Это буква, но не дух его прежнего юмора. Можно без преувеличения сказать, что каждый представленный нам здесь образ - это просто комок чудачеств, не одушевленный никакими естественными началами. В прежнее время в преувеличениях г-на Диккенса господствовала относительная целостность; это были приукрашенные описания реально существующих типов. Мы могли никогда не встретить ни Ньюмена Ногса, ни Пекснифа, ни Микобера; но мы знали людей, чьим точным логическим продолжением были эти характеры. Однако среди гротескных персонажей, заполнивших вот эти страницы, нет тех, кого можно было бы соотнести с образцами из жизни. В каждой диккенсовской истории читателя знакомили с некоторым количеством образов и созданий чистейшей фантазии, на что читатель охотно соглашался, так как в этом проявлялась авторская поэтичность. К тому же читатель всегда был вознагражден за эту уступку своеобразной красотой или мощью этих незаурядных героев. Теперь же от него ждут подобной уступки за несоответствующее вознаграждение. Что мы получим взамен, если признаем в мисс Дженни Рен живого человека? Эта молодая особа принадлежит определенному классу персонажей, на которых г-н Диккенс специализируется, привыкнув с их помощью вызывать попеременно то смех, то слезы, в зависимости от того, какую он нажмет пружинку. Но это - очень дешевое веселье и очень дешевая печаль. Мисс Дженни Рен - бедная маленькая карлица, страдающая, как она все время повторяет, от того, что у неё «спина болит и ноги не слушаются»; она шьет куклам платья, вечно тычет своей иголкой в сторону тех, с кем беседует, и уверяет, что ей известны «все их повадки и фокусы». Как все «трогательные» персонажи Диккенса, она - маленький монстр; она калека, она нездорова и неестественна; она из разряда горбунов, ненормальных людей, не по годам развитых детей, тянущих сентиментальную линию на протяжении всех романов г-на Диккенса: малюток Нелл, Смайков, Полей Домби.
Отрицательные герои г-на Диккенса оторваны от жизни так же, как и положительные. Плут Райдергуд в этой истории и вправду злодей, и зло его достаточно натуральное; он относится к той небольшой части персонажей, которую автор описал без вымученности. Но разве бывает такая злоба, как у Лэмлей или мистера Фледжби? Нельзя сказать, что люди не бывают столь вредными; но бывает ли кто вреден исключительно ради вредности? Разве когда-нибудь парочка элегантных мошенников прилагала столько усилий, чтобы проявлять вызывающе бесчеловеческие качества? - других слов для необъяснимых отклонений, которые им навязали, мы подобрать не смогли. Слова «человеческие качества» кажутся нам странно неуместными на этих страницах, потому что, позвольте смело заявить, здесь нет никаких человеческих качеств. Боффины и Лэмли, Уилферы и Вениринги далеки от человеческой природы: она в том, чем люди похожи, а не в том, чем они оригинальны. Перечисленные персонажи не имеют друг с другом ничего общего, кроме того факта, что они не имеют ничего общего с человечеством в целом. Каким бы был мир, если бы мир «Нашего общего друга» был его честным отражением! Но общество одних только оригиналов невозможно. Только правила объединяют, исключения несовместимы. Общество хранимо естественным здравым смыслом и естественными чувствами. Мы не можем представить общество, в котором эти принципы не соблюдались бы хоть в какой-то мере. Где же здесь хранители этих свойств, без которых прекратился бы ход жизни? Кто здесь представляет человеческую природу? Признавая половину персонажей г-на Диккенса намеренно гротескными, где мы найдем представителей здравой человеческой натуры, которые позволят нам правильно оценить меру оригинальности их собратьев? Из чувства справедливости по отношению к автору мы не должны искать их среди его слабых - то есть просто обычных - героев вроде Джона Роксмита, Лиззи Хэксем или Мортимера Лайтвуда. Но мы, конечно, не найдем их и среди его сильных характеров - то есть искусственных персонажей. Положим, мы обратимся к Юджину Рэйберну и Брэдли Хэдстону. Они как раз посередине между свойственным природе правдоподобием и свойственным Диккенсу неправдоподобием. История в основном упирается во вражду Хэдстона и Рэйберна, влюбленных в одну и ту же женщину. Рэйберн - джентльмен, а Хэдстон - из простых людей. Рэйберн - хорошо воспитанный, беспечный, изящный, скептичный и праздный; Хэдстон - неистовый, трудолюбивый, тщеславный молодой учитель. Противостояние этих двух характеров может вылиться в отличный сюжет. Но необходимое условие в том, что это должны быть характеры; г-н же Диккенс, по своему обыкновению, сделал их просто схемами, и история, которая могла, которая должна была случиться между ними, испарилась. Рэйберн слоняется «руки в брюки», куря сигары и болтая чепуху. Хэдстон широко шагает, сжимая кулаки, закусывая губы и хватаясь за палку. Есть одна сцена, в которой Рэйберн, слегка дерзя, посмеивается над учителем, а тот бессильно корчится под его благовоспитанной иронией. Эта сцена очень талантлива, но она никуда не годится. Не будь большинство читателей очень застенчиво в выборе слов, мы бы назвали её пошлой. Под этим мы подразумеваем не нарушение приличий двумя джентльменами, которые обмениваются бойкими колкостями, а хотим подчеркнуть слишком дешевые образы этих персонажей. Другими словами, момент очень драматичен, а замысел писателя очень слаб. Столкновение двух таких человек, двух личностей, двух страстей вызывает искры посильнее, чем ребячески остроумные реплики Рэйберна и мелодраматичные банальности Хэдстона. Такие сцены помогают определить границы способности г-на Диккенса проникать в суть вещей. Пожалуй, «проникать в суть вещей» − слишком сильное выражение, поскольку мы убеждены, что одно из главных свойств его гения - видеть лишь то, что на поверхности. Поэтому, если бы мы рискнули охарактеризовать его как литератора, нам пришлось бы назвать его крупнейшим из поверхностных романистов. Мы понимаем, что такое определение ставит его на низшую ступень писательского цеха, украшением которого он является; но мы принимаем такие последствия нашего суждения. По нашему мнению, когда г-на Диккенса поставили в ряд величайших романистов, то погрешили против человеческой природы. Поскольку он, повторимся, создал лишь схемы. Он ничего не добавил к нашему пониманию человеческой натуры. Он - мастер, но лишь двух альтернатив: он либо мирит нас с тем, что банально, либо мирит нас с тем, что нетипично. Ценность первой услуги сомнительна, да и манера, в какой г-н Диккенс это делает, иногда определенно отдает шарлатанством. Ценность второй бесспорна, и здесь г-н Диккенс - подлинный, достойный восхищения художник. Но какие требования предъявляются к действительно великому писателю? Для него нет никаких альтернатив, для него нет никаких нетипичностей, для него нет ничего за рамками человеческой природы. Он не может от неё отстраниться; она ему сама себя диктует. Поэтому истина и фальшь - только для него; только ему возможно быть правым, ибо только ему возможно ошибаться. Г-н Диккенс - великий наблюдатель и великий юморист, но философ из него никакой. Иные скажут на это - тем лучше; мы говорим - тем хуже. Потому что писателю не помешает немного концептуального осмысления. Правда, имея дело с Микобером, Боффином, Пиквиком и им подобными, он может и обойтись, потому что (мы говорим со всем уважением) это - не серьезная литература. Но когда он берется за историю о сильных чувствах, вроде истории Рэйберна и Хэдстона, он становится не только художником, но ещё и носителем нравственных идей. Он должен не только знать людей - он должен знать человека, а знать человека - значит быть философом. Писатель, знакомый с людьми, обладая юмором и воображением г-на Диккенса, подарит нам таких героев и такие описания, за которые мы будем безгранично благодарны, ведь он расширит наши знания о мире. Но когда он показывает мужчин и женщин, заведомо интересных не скудостью, или слабостью, или чудаковатостью натуры, а полной, безотчетной подверженностью простым и нормальным человеческим чувствам, весь его юмор, вся его фантазия будут бесполезны, если кроме сопереживания он не окажется способен на обобщающие выводы, в которых лишь и состоит величие произведения искусства. Возможно, это походит на тонкий разговор об очень простых вещах; скорее же, это простой разговор об очень тонких вещах. Сюжет, основанный на простых страстях, в которых мы только и ищем истинное и решающее проявление характера, должен быть раскрыт в духе победы разума над этими страстями. Вот потому автор должен понимать, о чем рассказывает. Если мы читаем историю, рассказанную таким образом, − это одно из самых развивающих человеческую мысль переживаний. Если история рассказана не так, то чтение это бесконечно уныло и бесполезно.
This entry was originally posted at http://simawaller.dreamwidth.org/19005.html. Please comment there using OpenID.