Секреты русско-еврейского абсурда
Мириам Гурова
Знакомый пианист проработал пару лет аккомпаниатором в репетиционном классе Большого театра. С тех пор он не может видеть балерин на сцене. Возненавидел этот вид искусства. Потому что для него исчезла тайна. Оказалось, что балет - это боль, хруст суставов и много-много пота. А зрителю видно другое - божественный полет, невесомые жизели и 32 фуэте с победной улыбкой!
На самом деле великая иллюзия легкости и есть то, что отличает любой хороший театр. В ивритоязычных театрах мне часто мешает то, что в спектакле видна изнанка. Не наслаждение игрой, а тяжелая работа. У русскоязычных израильских театров совсем другая проблема: дикая, унизительная бедность. И все же иным из них удается каким-то чудом создавать интересные постановки. Дух студийности не угасает, и это вселяет надежду.
Пару лет назад в Ашдоде собрались безумные храбрецы и объединились в театр «Контекст». Создатели театра - Давид и Александра Кон. Они заявили о себе несколькими премьерами, совсем не рассчитанными на легкий «чес». Их поддержал муниципалитет города. И уже совсем недавно этот проект возглавил Михаил Теплицкий. Привел с собой антрепризу «Актерская коллекция» и сходу поставил «Квартет» Рональда Харвуда. И вот теперь новая премьера: «Стулья» Эжена Ионеско.
Теплицкий снискал репутацию серьезного профессионала. Его моноспектакль «Контрабас» по Зюскинду завоевал первую премию на международном фестивале «Театронетто». Не буду сравнивать с версией Константина Райкина - это совершенно непохожие артисты и они по-разному видят материал. Но факт: Теплицкий не убоялся и сыграл пару раз «Контрабас» даже после израильских гастролей Райкина. Потом было много других ролей в разных театрах, чаще на иврите, востребованность и заслуженный успех. Михаил много работает и на ТВ. Последнее время Теплицкий все более профессионально занимается режиссурой. И все меньше играет сам - наверное, это закономерный процесс. Хотя жаль, если совсем забросит актерство.
Итак, театральный хит 1952 года - «Стулья». Интриговало, зачем Теплицкому в 2010 году понадобилось сдувать нафталин с театра абсурда? В середине 20 века это был экстремальный авангард. Не всеми принятый и не всеми понятый: черный юмор, бессмыслица текста, стремление разрушить форму и обличать, и обличать этих буржуа - их тупость, их трусость, их бесплодность.
Но для сегодняшней молодой публики абсурд и черный юмор - родная стихия. Все читают Терри Пратчетта и Нила Геймана, все смотрят фильмы Квентина Тарантино, где прикалываются над вышибленными мозгами и реками крови - хуже семейки Адамс. И даже дети любят страшненького и явно тронутого Вилли Вонку из «Шоколадной фабрики» и хохочут над серийными несчастьями Лемони Сниккета. А на театре появляются такие мюзиклы, как «Эдвард - руки-ножницы», где безумный парикмахер рубит из клиентов фарш и кормит некошерными пирогами весь город. Куда там «Лысой певице» Ионеско: а певицу с трепанацией черепа не хотите?
…Пока я размышляла над цинизмом современного юмора, спектакль в «Контексте» начался. И как-то сразу стало понятно: это такой театр, где зрителю ничего не будут впаривать и разжевывать. Потому что считают зрителя достаточно умным, чтобы получать удовольствие от разгадывания странных ребусов этой пьесы. На сцену вышли, как и положено по авторской ремарке, Старик и Старушка (Павел Кравецкий и Инна Аксенова). И почему-то запели из «Девятой» Бетховена. «Ode an die Freude» на языке Шиллера. Павел Кравецкий, кроме всего прочего, известен своим красивым и проникновенным драматическим тенором, Инна Аксенова трогательно ему подпевает. Так что даже не сразу замечаешь, что у этих старосветских помещиков (или светских львов) костюмчики-то изрядно пообтёрханные, прямо скажем - рвань. Эх, Европа, докатилась ты, матушка, скоро по миру пойдешь с идиотской улыбочкой… Или они - беженцы?.. А может, это - про выживших в Катастрофе евреев?..
И тут мы замечаем, что на заглавных стульях в центре восседают два молодых актера. И «старики» уступают им сцену, довольно ревниво и неохотно покидая подмостки. Так режиссер нам подсовывает парочку молодых двойников героев. Негоже в театре абсурда спрашивать: а почему? Потому! Таковы правила игры. А в том, что это начинается игра, убеждаешься, как только открывает рот Александр Штендлер. Темпераментный актер заводит и партнершу (Евгения Шарова), и зал. Начинается бешеный по энергетике диалог, сочетающий декламацию, пантомиму и танец (хореограф Наталия Штендлер), с очень четко выстроенными отношениями давно живущей вместе пары. Актеры наслаждаются игрой, в то время как парочка их персонажей, впадая в третью молодость, тоже отдается своей странной игре, по-детски наивно и… по-детски жестоко.
Постепенно начинаешь понимать, почему понадобились молодые на роли стариков. Двое супругов так воспринимают друг дружку: они не замечают седины и морщин - вообще следов времени - потому, что это - любовь. И мучают друг дружку - по той же причине. И орут, и спорят, и флиртуют с воображаемыми гостями, и ненавидят воображаемых соперников - и готовы убить друг друга не понарошку! Часто им не нужны логически законченные фразы - они общаются на птичьем языке междометий. Сопровождает и вдохновляет весь этот раздрай нервная музыка Евгения Левитаса. К слову сказать, очень современная - в модных сочетаниях электронной атональности и живого звука, вплоть до приятной мелодики - например, танго.
У автора к финалу пьесы сцену должны загромождать ряды стульев (в постановке одного польского театра из стульев строили высокую пирамиду). Но Теплицкому достаточно всего двух стульев. Зато - на колесиках. Это современные стулья менеджеров с отломанной мягкой спинкой - только каркас торчит, чтобы удобно было держаться. На них можно гоняться друг за другом, выполнять пируэты и даже танцевать. Их можно толкать к партнеру, сбивая его с ног, как торпедой. Да много чего еще творят с ними здесь. А когда Штендлер говорит: «пойду принесу еще стульев», то задирает голову и начинает чего-то выискивать на небе. Ну нет же и чаю никакого - «так пей свой чай, Семирамидочка!» И никаких дверей (у автора их 8), пресловутый черный кабинет сцены, и очень много дыма - это туман забвения над рекой, или озером, или - океаном. Ведь мы - на острове.
Ну не то чтобы совсем остров (сценография и костюмы Полины Адамовой), а такой деревянный квадрат, грубо сколоченный, а может быть - помост на площади? Или - «бима» для еврейской молитвы? Или плаха, или - лобное место? Потому что внезапно и уже совершенно всерьез начинается исповедь героя. И - тихая горькая интонация - исповедь героини. Они одиноки, они не понимают друг друга, потому что это невозможно. «Мужчины с Марса, женщины с Венеры».
И мы начинаем жалеть этих таких понятных человеков, произносящих нелепые вещи для того, чтобы не сказать самого сокровенного. Но не успеваем пожалеть, как нам опять смешно до слез. Ну как прикажете воспринимать героя-любовника, ревущего в голос: «Где моя мамочка! Я бедный сиротка…» - и сосущего пальчик, услужливой женой подсунутый ему вместо соски. А то жена как-то весьма противно начинает на втором стуле ерзать и назло муженьку изображать известный акт. Чтобы тут же оттолкнуть воображаемого любовника и заявить: «Яблочко давно сорвано. Ищите себе другой сад!» Герой жалуется, что он неудачник, что ничего не добился, что друзья его предали:
Он: Ненавидеть меня было просто. Полюбить - невозможно.
Она: А вот это неправда, душенька. Я всегда любила тебя и люблю. Я всегда была тебе мамочкой!
Ну почему весь этот бред кажется вовсе не абсурдным, а вполне реальным? Как получается, что эти двое вызывают не омерзение, а сочувствие в зале? Это - секрет данного действа.
Ионеско вообще-то протестовал против приклеивания ярлыка «абсурда» к его пьесе. Он написал в статье: «Это - не театр абсурда, а театр насмешки». Он над своими героями насмехался и даже издевался. А Теплицкий и его артисты своих героев любят, несмотря ни на что. Пытаются понять. И заставляют нас сопереживать им. Это - очень русский театр. Только - не системы Станиславского. Это - что-то мейерхольдовское. А слезы сквозь смех - это что-то чаплинское, райкинское, - что-то еврейское проглядывает в пьесе румынского драматурга, эмигранта в Париже, игравшего с французским языком так, как русские евреи играли с великим и могучим.
Несмотря на то, что Ионеско вместе с Беккетом в Европе считаются родоначальниками театра абсурда, мы-то с вами знаем, что это не так. На самом деле театр абсурда придумали в Ленинграде обэриуты. Еще в 1928 году ими была поставлена «Елизавета Бам» - абсурдистская пьеса Даниила Хармса. А в 1938 году пьеса Александра Введенского «Елка у Ивановых», в которой нету никаких Ивановых, а есть вовсе Пузыревы, и есть монструозная нянька-убийца, отрубающая воспитаннице голову. Там же происходит суд над нянькой в духе Льюиса Кэрролла. Среди персонажей и лесорубы, и звери, и «дети от 1 до 80 лет». Все заканчивается «черным хэппи-эндом» - новогодней елкой, вокруг которой персонажи бодренько себе умирают. А что вы хотите, время такое… Как говорит маленькая девочка в другой пьеске Хармса и Олейникова: «Папа просил вам передать, что театр закрывается. Нас всех тошнит».
Они не сами закрылись. Традиция русского театра абсурда была насильственно вырезана из театрального организма путем поголовной отправки обэриутов в ГУЛАГ. Их там всех убили. Не загреметь в лагеря и выжить удалось, кажется, одному Евгению Шварцу - младшему из них, который и состоялся как драматург позже. И вот он-то привнес в советский театр отголоски абсурда с его «Драконом» и «Тенью» («Христиан-Теодор, милый, как тебе идет голова!»).
Эти ассоциации навеяли «Стулья» Теплицкого. В финале снова появляются Старик с уже совсем буйнопомешанной Старушкой. Старику приходится приводить ее в чувство и приносить почтеннейшей публике извинения. Они открывают два зеркальных люка в помосте, и туда, как в два гроба, укладываются их молодые двойники. Они хотят воссоединиться в вечности:
«Чтобы кости наши смешались,
чтобы кожа одна укрыла
тленье нашей усталой плоти (…)
Царь небесный сохранит о нас вечную память».
И радостно помирают с загадочными улыбками наркоманов. Мы, дескать, увидим небо в алмазах, мы отдохнем, дядя Ваня! А может, они и сразу были мертвецы. Такие игры жизнерадостных зомби. На квадратном острове нет календаря. Но тогда зачем снова Старик затягивает своего Бетховена? Какое там «Обнимитесь, миллионы!» - это после Освенцима-то. Не смешите. Может, Теплицкий тонко намекает на наш с вами тотальный капут, а?
Медленно-медленно закрываются люки. Гаснет пространство театрального космоса. Затихает нервная мелодия. Зрители молчат, размышляют и не спешат разойтись. Ну, а мне припомнился герой книжки Терри Пратчетта, который очнулся в гробу и обнаружил прикнопленную изнутри к крышке листовку: «Ты в депрессии? Друзья закопали тебя? Ты хотел бы начать все заново? Так присоединяйся к нашей группе поддержки - «Начнем сначала!»