***
Я долго не мог решиться. Недели шли за неделями. Моя дочь всё больше времени проводила в своей комнате, потом перестала вставать с постели, почти ничего не ела и не говорила, превратившись в бледную тень той Алёны, какой она была меньше года назад.
Мы испробовали всё, что могли, абсолютно все средства, которые я смог достать, кроме того, последнего, ожидавшего в запертом сундуке под моей кроватью - того, что я поклялся применить лишь в том случае, если никакой иной надежды не останется.
Я колебался так долго, что едва не опоздал. Утром я вошёл к Алёне и понял, что не слышу её дыхания, она лежала неподвижно и руки её - исхудавшие, невесомые! - были холодны, как лёд.
Только тогда я отважился открыть сундук, достал из него свёрток, размотал и извлёк побег с венчиком ярко-красного цвета на конце недлинного, тонкого стебля. Побег выглядел точно так же, как мне помнилось. С того дня, когда я убрал его в сундук, прошло почти полгода, но бутон не распустился и не увял. Алые лепестки были плотно сомкнуты, а зелёные листья слегка подрагивали, словно бы от ветра, хотя никакого ветра в моём доме не было, все окна были закрыты из-за болезни Алёны. На подгибающихся ногах я прошёл в комнату дочери, погладил её по щеке и заложил цветок ей за левое ухо.
Некоторое время ничего не происходило. Она не дышала. Цветок неподвижно лежал в её светлых волосах. Я понял, что ждал слишком долго, и моя дочь мертва. Закрыв лицо руками, я заплакал, чувствуя одновременно невыносимую боль и облегчение от того, что всё кончено и бремя страшного решения больше не лежит у меня на сердце. Не знаю, сколько времени я просидел так. Знаю только лишь, что, когда я наконец отнял ладони от лица, цветок зашевелился.
Если раньше это было похоже на дрожание от ветра, то теперь напоминало движение медленно ползущей змеи. Замерев и не дыша, я смотрел, как изгибается стебель, как его кончик исчезает у Алёны за ухом. Алый бутон вздрогнул и с невиданной быстротой начал распускаться, расправляя нежные, бархатные лепестки, похожие на трепещущее живое пламя. Моя дочь вздохнула, её грудь поднялась и опустилась, ресницы задрожали, она открыла глаза и сказала: папа. Я снова заплакал, сжимая её медленно теплеющие руки в своих, и снова два противоположных чувства раздирали меня на части, только теперь это были радость от того, что Алёна жива - и жуткий, сводящий с ума страх.
Через несколько часов она пришла в себя настолько, что заговорила, и, конечно, первое, что она спросила, было: что это? Спрашивать, как вышло так, что она не умерла, и почему ей становится всё легче, она не стала. Моя младшая дочь была достаточно умна, чтобы связать одно чудо с другим и сообразить, из-за чего в болезни наступил резкий перелом.
Как ты себя чувствуешь, спросил я.
Мне гораздо лучше, ответила она. Только я не понимаю… Алёна запнулась и осторожно прикоснулась к цветку, провела рукой по стеблю, приподняла волосы. Я увидел то, чего и ожидал: цветок укоренился. Он вырастал из-за Алёниного уха, как ни удивительно, это не выглядело ни уродливым, ни даже странным, словно цветок был там всегда.
Тебе не больно, глупо спросил я.
Алёна покачала головой и повторила: что это, папа?
Я всё ей рассказал. Она выслушала и молча кивнула. Я ждал вопросов, может быть, слёз, но она молчала, только то и дело прикасалась к цветку, быстрыми движениями ощупывала стебель, растущий теперь изнутри её головы.
Пойми, пожалуйста, проговорил я, пряча глаза. У меня не было другого выхода, я просто не мог…
Да, я понимаю, ответила Алёна. Ты не мог позволить мне умереть.
День спустя она встала с постели, а через неделю мы начали собираться в дорогу. Если бы я только мог нарушить данное мной слово, я сделал бы это, не задумавшись ни на миг. Но я был совершенно уверен, что в таком случае болезнь дочери вернётся с новой силой, и она за считанные дни сгорит от лихорадки у меня на руках.
Дорога была быстрой и лёгкой. Больше для того, чтобы не вызывать лишних вопросов и пересудов, я взял с собой товары и людей для торговли. Всё было продано в самые короткие сроки и с большой выгодой.
Из этого следовало, что оно - чудовище - честно держало слово: удача во всех делах до конца жизни, как и было обещано. С огромным трудом я боролся с желанием высыпать заработанные монеты в море. Мне хотелось горстями вытаскивать деньги из сундуков и швырять их в воду, крича: забери своё проклятое золото, верни мне мою Алёну!
Мы прибыли на место - туда, откуда я уехал восемь месяцев назад, увозя с собой свёрток с бутоном в сундуке. За время моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Точно так же пламенели цветы, осыпавшие нечто, что выглядело почти как куст, но при этом вовсе не было кустом, хотя имело множество шипов и листьев. Когда мы с Алёной приблизились к этому созданию-растению, раздался мелодичный голос, сказавший: стойте. Из-за дерева появился человек - вернее, как я уже знал, не совсем человек, хотя выглядел он обычным юношей, немногим старше моей дочери. Я бы назвал его красавчиком, если бы не странное выражение лица: застывшее, безжизненное.
Дальше девочка пойдёт одна, сказал он. Голос у него был под стать лицу, красивый, но лишённый чувств и красок. Так могла бы разговаривать механическая кукла.
Моё сердце разрывалось на части, но что я мог поделать?
Алёна будет здорова. Если чудовище сказало мне правду, она будет даже счастлива. Разве это не лучше, чем смерть?
Но она не останется прежней. Большую часть времени она не будет принадлежать себе, сделавшись глазами, ушами, языком и руками чудовища. Она будет произносить слова, которые принадлежат чужому разуму. Делать то, что ей велят. Разве это не хуже, чем смерть??
В прошлый раз я приехал сюда, с огромным трудом отыскав дорогу, просеяв бездну слухов и домыслов, раздавая деньги направо и налево только ради того, чтобы выслушать очередную сумасшедшую сказку от очередного проходимца - чего не сделаешь в отчаянной, безумной надежде спасти от смерти своего ребёнка!
Тогда мне объяснили, что юноше, почти мальчику, которого я вижу перед собой, с алым цветком, растущим из-за уха, уже больше трёхсот лет. Его тело в полном порядке, но разум за прошедшее время пришёл в полную негодность. Ему - чудовищу - приходится тратить слишком много сил на то, чтобы поддерживать в обветшавшей голове подобие рассудка. Ему нужен новый слуга.
Я могу быть спокоен: моя дочь проживёт очень долго. Её обязанности будут доставлять ей удовольствие. Много, много времени спустя после моей смерти Алёна будет исполнять свою роль, будучи в здравом уме и внешне оставаясь точно такой же, как сейчас.
Через год, сказал я, мой голос был хриплым от слёз. Откашлявшись, я повторил: ты слышишь? Через год я вернусь за ней и заберу её домой, чтобы она сама сказала мне, довольна или нет такой жизнью. Если Алёна скажет, что довольна, я отвезу её назад и забуду о том, что у меня была дочь. Если же нет - она к тебе не вернётся.
Оно посмотрело на меня глазами мальчика, кивнуло его головой и сказало: я помню наш уговор. Пойдём, я провожу тебя.
Я обнял и поцеловал свою дочь на прощание и пошёл к своим кораблям, товарам и удаче во всех делах в течение всей будущей жизни, будь она проклята.
Парень шёл за мной следом. Час спустя, примерно на середине пути к городу, он начал запинаться. Лицо из застывшего стало обмякшим, нижняя губа отвисла, и, в конце концов, он остановился на дороге, раскачиваясь из стороны в сторону. Его связь с хозяином сделалась слишком слабой, а сам он, видимо, уже не соображал, что происходит. Мне пришлось развернуть его на дороге и, подтолкнув, направить в сторону сада. Я постоял, глядя ему вслед. Сперва парень шёл, неуверенно шаркая и мотаясь по дороге туда-сюда, но ещё до того, как скрылся за поворотом, он распрямился, и его походка обрела уверенность.
***
Папа, сказала Алёна с мягким, совсем мягким упрёком, папа, это всё ещё я, и со мной всё в порядке.
Да, ответил я, да, конечно, прости.
Она почти ничего не рассказывала, и я, пожалуй, понимал причину. Должно быть, это невозможно описать тому, кто не испытывал подобного опыта - то есть, никому.
Ты бы хотела, спросил я, заранее жалея о тех словах, которые произнесу, но не в силах не спросить, ты бы хотела жить обычной жизнью, если бы это было возможно?
Нет, ответила она, и упрёк в её словах сделался слышнее и жёстче. Нет, и не спрашивай меня об этом больше.
Тот мальчик, сказал я тогда, что случилось с ним?
Он, как выяснилось, был жив - всё ещё жив. Правда, за прошедший год цветок, который рос у него за ухом, побледнел, потеряв половину лепестков, и, по словам Алёны, конец был близок. С появлением новой марионетки хозяину уже не требовались услуги старой, и дряхлая, изношенная кукла была отброшена за ненадобностью. Большую часть времени паренёк бесцельно бродил по саду или просто стоял на месте, потерянный, забывший себя, не знающий, куда и зачем направлялся.
Иногда я с ним разговариваю, сказала моя дочь. Когда у меня нет… других дел.
Я не стал спрашивать, отвечает он ей или нет. Больше я ни о чём не стал спрашивать.
Мы так и не узнали, что случилось. Просто на середине пути от города Алёна начала бледнеть и тяжело дышать, потом вскрикнула, ускорила шаги и, наконец, побежала. Я бросился за ней и бежал до тех пор, пока не увидел пустой холм, выкорчеванный куст, который не был кустом, и оборванные, втоптанные в землю цветы. Алёна закричала - так, словно её резали ножом - и кинулась к холму, и стала трясти мальчика, свернувшегося калачиком, лежавшего поверх изломанных шипастых веток, которые всё ещё слабо шевелились - что бы тут ни случилось, оно случилось совсем недавно. Единственный цветок, оставшийся в живых, в волосах моей дочери, вздрагивал, как от порывов ветра, и тогда мальчик открыл глаза, приподнялся, улыбнувшись, протянул руку и сорвал его одним быстрым движением, а моя дочь перестала кричать и зарыдала, схватившись за голову.
Из раны за её ухом потекла кровь, но совсем немного, как будто это была пустяковая царапина, как будто ничего плохого, в общем, не случилось, я не знал, что делать, и просто обнял их обоих, левой рукой - Алёну, а правой - мальчика, как будто всё было в порядке, сейчас мы немного посидим здесь, Алёна перестанет плакать, и всё будет хорошо, и за ухом у неё просто пустяковый порез, а у мальчика от шипов исцарапаны все руки, но тоже, в общем, ничего страшного, теперь у всех всё будет хорошо, мы только ещё немного посидим и всё будет хорошо, а ведь я даже не знаю, как его зовут.
Мы испробовали всё, что могли, абсолютно все средства, которые я смог достать, кроме того, последнего, ожидавшего в запертом сундуке под моей кроватью - того, что я поклялся применить лишь в том случае, если никакой иной надежды не останется.
Я колебался так долго, что едва не опоздал. Утром я вошёл к Алёне и понял, что не слышу её дыхания, она лежала неподвижно и руки её - исхудавшие, невесомые! - были холодны, как лёд.
Только тогда я отважился открыть сундук, достал из него свёрток, размотал и извлёк побег с венчиком ярко-красного цвета на конце недлинного, тонкого стебля. Побег выглядел точно так же, как мне помнилось. С того дня, когда я убрал его в сундук, прошло почти полгода, но бутон не распустился и не увял. Алые лепестки были плотно сомкнуты, а зелёные листья слегка подрагивали, словно бы от ветра, хотя никакого ветра в моём доме не было, все окна были закрыты из-за болезни Алёны. На подгибающихся ногах я прошёл в комнату дочери, погладил её по щеке и заложил цветок ей за левое ухо.
Некоторое время ничего не происходило. Она не дышала. Цветок неподвижно лежал в её светлых волосах. Я понял, что ждал слишком долго, и моя дочь мертва. Закрыв лицо руками, я заплакал, чувствуя одновременно невыносимую боль и облегчение от того, что всё кончено и бремя страшного решения больше не лежит у меня на сердце. Не знаю, сколько времени я просидел так. Знаю только лишь, что, когда я наконец отнял ладони от лица, цветок зашевелился.
Если раньше это было похоже на дрожание от ветра, то теперь напоминало движение медленно ползущей змеи. Замерев и не дыша, я смотрел, как изгибается стебель, как его кончик исчезает у Алёны за ухом. Алый бутон вздрогнул и с невиданной быстротой начал распускаться, расправляя нежные, бархатные лепестки, похожие на трепещущее живое пламя. Моя дочь вздохнула, её грудь поднялась и опустилась, ресницы задрожали, она открыла глаза и сказала: папа. Я снова заплакал, сжимая её медленно теплеющие руки в своих, и снова два противоположных чувства раздирали меня на части, только теперь это были радость от того, что Алёна жива - и жуткий, сводящий с ума страх.
Через несколько часов она пришла в себя настолько, что заговорила, и, конечно, первое, что она спросила, было: что это? Спрашивать, как вышло так, что она не умерла, и почему ей становится всё легче, она не стала. Моя младшая дочь была достаточно умна, чтобы связать одно чудо с другим и сообразить, из-за чего в болезни наступил резкий перелом.
Как ты себя чувствуешь, спросил я.
Мне гораздо лучше, ответила она. Только я не понимаю… Алёна запнулась и осторожно прикоснулась к цветку, провела рукой по стеблю, приподняла волосы. Я увидел то, чего и ожидал: цветок укоренился. Он вырастал из-за Алёниного уха, как ни удивительно, это не выглядело ни уродливым, ни даже странным, словно цветок был там всегда.
Тебе не больно, глупо спросил я.
Алёна покачала головой и повторила: что это, папа?
Я всё ей рассказал. Она выслушала и молча кивнула. Я ждал вопросов, может быть, слёз, но она молчала, только то и дело прикасалась к цветку, быстрыми движениями ощупывала стебель, растущий теперь изнутри её головы.
Пойми, пожалуйста, проговорил я, пряча глаза. У меня не было другого выхода, я просто не мог…
Да, я понимаю, ответила Алёна. Ты не мог позволить мне умереть.
День спустя она встала с постели, а через неделю мы начали собираться в дорогу. Если бы я только мог нарушить данное мной слово, я сделал бы это, не задумавшись ни на миг. Но я был совершенно уверен, что в таком случае болезнь дочери вернётся с новой силой, и она за считанные дни сгорит от лихорадки у меня на руках.
Дорога была быстрой и лёгкой. Больше для того, чтобы не вызывать лишних вопросов и пересудов, я взял с собой товары и людей для торговли. Всё было продано в самые короткие сроки и с большой выгодой.
Из этого следовало, что оно - чудовище - честно держало слово: удача во всех делах до конца жизни, как и было обещано. С огромным трудом я боролся с желанием высыпать заработанные монеты в море. Мне хотелось горстями вытаскивать деньги из сундуков и швырять их в воду, крича: забери своё проклятое золото, верни мне мою Алёну!
Мы прибыли на место - туда, откуда я уехал восемь месяцев назад, увозя с собой свёрток с бутоном в сундуке. За время моего отсутствия здесь ничего не изменилось. Точно так же пламенели цветы, осыпавшие нечто, что выглядело почти как куст, но при этом вовсе не было кустом, хотя имело множество шипов и листьев. Когда мы с Алёной приблизились к этому созданию-растению, раздался мелодичный голос, сказавший: стойте. Из-за дерева появился человек - вернее, как я уже знал, не совсем человек, хотя выглядел он обычным юношей, немногим старше моей дочери. Я бы назвал его красавчиком, если бы не странное выражение лица: застывшее, безжизненное.
Дальше девочка пойдёт одна, сказал он. Голос у него был под стать лицу, красивый, но лишённый чувств и красок. Так могла бы разговаривать механическая кукла.
Моё сердце разрывалось на части, но что я мог поделать?
Алёна будет здорова. Если чудовище сказало мне правду, она будет даже счастлива. Разве это не лучше, чем смерть?
Но она не останется прежней. Большую часть времени она не будет принадлежать себе, сделавшись глазами, ушами, языком и руками чудовища. Она будет произносить слова, которые принадлежат чужому разуму. Делать то, что ей велят. Разве это не хуже, чем смерть??
В прошлый раз я приехал сюда, с огромным трудом отыскав дорогу, просеяв бездну слухов и домыслов, раздавая деньги направо и налево только ради того, чтобы выслушать очередную сумасшедшую сказку от очередного проходимца - чего не сделаешь в отчаянной, безумной надежде спасти от смерти своего ребёнка!
Тогда мне объяснили, что юноше, почти мальчику, которого я вижу перед собой, с алым цветком, растущим из-за уха, уже больше трёхсот лет. Его тело в полном порядке, но разум за прошедшее время пришёл в полную негодность. Ему - чудовищу - приходится тратить слишком много сил на то, чтобы поддерживать в обветшавшей голове подобие рассудка. Ему нужен новый слуга.
Я могу быть спокоен: моя дочь проживёт очень долго. Её обязанности будут доставлять ей удовольствие. Много, много времени спустя после моей смерти Алёна будет исполнять свою роль, будучи в здравом уме и внешне оставаясь точно такой же, как сейчас.
Через год, сказал я, мой голос был хриплым от слёз. Откашлявшись, я повторил: ты слышишь? Через год я вернусь за ней и заберу её домой, чтобы она сама сказала мне, довольна или нет такой жизнью. Если Алёна скажет, что довольна, я отвезу её назад и забуду о том, что у меня была дочь. Если же нет - она к тебе не вернётся.
Оно посмотрело на меня глазами мальчика, кивнуло его головой и сказало: я помню наш уговор. Пойдём, я провожу тебя.
Я обнял и поцеловал свою дочь на прощание и пошёл к своим кораблям, товарам и удаче во всех делах в течение всей будущей жизни, будь она проклята.
Парень шёл за мной следом. Час спустя, примерно на середине пути к городу, он начал запинаться. Лицо из застывшего стало обмякшим, нижняя губа отвисла, и, в конце концов, он остановился на дороге, раскачиваясь из стороны в сторону. Его связь с хозяином сделалась слишком слабой, а сам он, видимо, уже не соображал, что происходит. Мне пришлось развернуть его на дороге и, подтолкнув, направить в сторону сада. Я постоял, глядя ему вслед. Сперва парень шёл, неуверенно шаркая и мотаясь по дороге туда-сюда, но ещё до того, как скрылся за поворотом, он распрямился, и его походка обрела уверенность.
***
Папа, сказала Алёна с мягким, совсем мягким упрёком, папа, это всё ещё я, и со мной всё в порядке.
Да, ответил я, да, конечно, прости.
Она почти ничего не рассказывала, и я, пожалуй, понимал причину. Должно быть, это невозможно описать тому, кто не испытывал подобного опыта - то есть, никому.
Ты бы хотела, спросил я, заранее жалея о тех словах, которые произнесу, но не в силах не спросить, ты бы хотела жить обычной жизнью, если бы это было возможно?
Нет, ответила она, и упрёк в её словах сделался слышнее и жёстче. Нет, и не спрашивай меня об этом больше.
Тот мальчик, сказал я тогда, что случилось с ним?
Он, как выяснилось, был жив - всё ещё жив. Правда, за прошедший год цветок, который рос у него за ухом, побледнел, потеряв половину лепестков, и, по словам Алёны, конец был близок. С появлением новой марионетки хозяину уже не требовались услуги старой, и дряхлая, изношенная кукла была отброшена за ненадобностью. Большую часть времени паренёк бесцельно бродил по саду или просто стоял на месте, потерянный, забывший себя, не знающий, куда и зачем направлялся.
Иногда я с ним разговариваю, сказала моя дочь. Когда у меня нет… других дел.
Я не стал спрашивать, отвечает он ей или нет. Больше я ни о чём не стал спрашивать.
Мы так и не узнали, что случилось. Просто на середине пути от города Алёна начала бледнеть и тяжело дышать, потом вскрикнула, ускорила шаги и, наконец, побежала. Я бросился за ней и бежал до тех пор, пока не увидел пустой холм, выкорчеванный куст, который не был кустом, и оборванные, втоптанные в землю цветы. Алёна закричала - так, словно её резали ножом - и кинулась к холму, и стала трясти мальчика, свернувшегося калачиком, лежавшего поверх изломанных шипастых веток, которые всё ещё слабо шевелились - что бы тут ни случилось, оно случилось совсем недавно. Единственный цветок, оставшийся в живых, в волосах моей дочери, вздрагивал, как от порывов ветра, и тогда мальчик открыл глаза, приподнялся, улыбнувшись, протянул руку и сорвал его одним быстрым движением, а моя дочь перестала кричать и зарыдала, схватившись за голову.
Из раны за её ухом потекла кровь, но совсем немного, как будто это была пустяковая царапина, как будто ничего плохого, в общем, не случилось, я не знал, что делать, и просто обнял их обоих, левой рукой - Алёну, а правой - мальчика, как будто всё было в порядке, сейчас мы немного посидим здесь, Алёна перестанет плакать, и всё будет хорошо, и за ухом у неё просто пустяковый порез, а у мальчика от шипов исцарапаны все руки, но тоже, в общем, ничего страшного, теперь у всех всё будет хорошо, мы только ещё немного посидим и всё будет хорошо, а ведь я даже не знаю, как его зовут.