Кальма и Диккенс?...

Jul 08, 2008 04:15

Глюк всегда знал, что до него доходит - как до жирафа. А то и еще хуже...

Например, _совсем недавно_ до него дошло, что сцена с мистером Хомером и мисс Вендикс в "Дети Горчичного Рая" Н.Кальмы сильно смахивает на соответствующую сцену между мистером Бамблом и миссис Корни в "Приключениях Оливера Твиста" Диккенса. Не столько "фактически", сколько "настроением", "подтекстом", так сказать... И вообще, мистер Хомер как-то подозрительно смахивает на мистера Бамбла...



У Кальмы мы читаем:

"15. Посетители мисс Вендикс

Специальностью мисс Вендикс были две темы: Красота всего сущего и Тщета всего земного.
В разработке этих двух тем мисс Вендикс не знала соперников, была неистощима и, казалось, посвятила им все свои физические и духовные силы.
Общество Стон-Пойнта считало мисс Вендикс выдающейся художницей и безусловным авторитетом по части всевозможных домашних и клубных спектаклей, маскарадов, убранства праздничных столов, мебельной обивки и гардин, дамских причесок и прочих художественных «оформлений».
В школе мисс Вендикс официально именовалась преподавателем истории искусств, и, хотя случалось, путала ренессанс и декаданс[7], пользовалась благосклонностью всего попечительского совета, с самим мистером Миллардом во главе.
Свой собственный быт мисс Вендикс оформила, строго следуя основным двум темам: Красоте и Тщете.
Всякому входящему в нежно-сиреневый домик мисс Вендикс должно было сразу бросаться в глаза, каким двум идеям посвятила она свое хрупкое существование.
Чуть тронутые пастельно-сиреневым чехлы на мебели, сиреневые абажуры и занавеси должны были внушать каждому понятие красоты. Вышитые же подушки, подлокотники и подзатыльные салфеточки, на которых гарусом, шелком и синелью были изображены венки, урны и зеленые могильные холмики, настойчиво напоминали о тщете всего земного. Неизменные девически белые платья художницы, перетянутые по талии серебряным поясом, также предназначены были взывать к вашему чувству прекрасного, в то время как уксусное выражение лица старой девы Вендикс упорно говорило о суете сует.
Мисс Вендикс принадлежала к евангелистской церкви, усердно посещала проповеди, но восхищалась ими, только если они отвечали двум ее излюбленным темам.
Пятичасовой чай у мисс Вендикс был неким священнодействием, на которое приглашались только избранные. На стол подавался серебряный чайник, удивительно похожий на надгробный памятник, печенье, сильно смахивающее на могильные крестики и веночки, и разговоры вертелись преимущественно в сфере Красоты с большой буквы.
На этот раз, однако, мисс Вендикс с трудом придерживалась двух обычных тем: гостем ее был мистер Хомер.
Этот вполне материальный джентльмен с мышцами и перебитым носом профессионального боксера никак не гармонировал с нежными чехлами и беломраморными урнами. Хомер усердно и беззастенчиво поглощал печенье и в ответ на все нежно-пугливые высказывания мисс Вендикс только крякал, отдувался да бормотал что-то невразумительное.
Что загнало сюда, в этот сиреневый мир, простого и грубого учителя математики?
Ларчик открывался просто. На одном из заседаний попечительского совета Хомер случайно услыхал, как судья Сфикси рассказывал своему соседу - редактору местной газеты, - будто мисс Вендикс происходит из почтенной и состоятельной семьи Среднего Запада.
- У этой старой девы должны быть неплохие средства, - сказал тогда Сфикси. - Повезет тому ловкачу, который ее окрутит, - приберег к рукам кругленький капиталец!
С этого дня Хомер зачастил на пятичасовые чаи мисс Вендикс. Он давно уже мысленно прикинул цену кресел и столов и даже серебряного чайника и потому терпеливо выслушивал все, что говорила мисс Вендикс по поводу вечной красоты и тщетности всех земных надежд. Сам он вовсе не считал свои надежды тщетными. Когда же становилось уж очень невмоготу, Хомер брал тяжелую серебряную ложку или вилку с фамильным вензелем и незаметно взвешивал на ладони.
А что же мисс Вендикс?
Мисс Вендикс сначала с недоумением и даже страхом смотрела на странную фигуру Хомера, так не вязавшуюся с ее оформлением и никак не влезавшую ни в одну из ее тем. Но мало-помалу этот контраст стал ей казаться несколько оригинальным, потом забавным, потом привлекательным, потом даже необходимым.
И теперь, едва заслышав у дверей тяжелую поступь Хомера, мисс Вендикс вспыхивала, как молоденькая девушка, и потупляла художественно подведенные сиреневым карандашом глаза.
Хомер с удовольствием подмечал эти признаки на лице старой девы и постепенно переставал церемониться на лоне гарусных подушек и воздушных абажуров. А когда мисс Вендикс начинала говорить, что чувствует в себе присутствие «высшего», он без всякой церемонии прерывал ее:
- Не найдется ли у вас, мисс, еще рюмочки этого превосходного мартини?
И мисс Вендикс, ликуя, бежала к леднику, чтобы принести заветный коктейль.
Теперь между ними почти все было выяснено, и оставалось договориться только о мелочах. Хомер чувствовал себя в доме мисс Вендикс уже совершенным хозяином, и, когда в описываемый день раздался звонок, он без церемонии чертыхнулся:
- Черт! Кого это еще принесло?
- Ах, боже, я никого не жду! - воскликнула, поспешно выпрыгивая из-за стола, мисс Вендикс. - Впрочем, может быть, это дети - на репетицию? Но, кажется, до репетиции еще целых полчаса.
Хомер направился к двери:
- Не беспокойтесь, Клем, я сумею выпроводить непрошеных гостей.
Однако он почти сейчас же вернулся с несколько ошарашенным видом:
- Там… э-э… какое-то страшилище. Называет себя миссис Причард и хочет говорить с вами по срочному делу… Сплавьте ее поскорее, Клементина, - добавил он вполголоса.
Мисс Вендикс недоуменно повела глазами.
- Миссис Причард? Экономка Милларда?.. Ах, да! - вспомнила она. - Ведь это мать нашей очаровательной крошки Патриции, которая играет деву Марию… Ну что же, придется принять ее, - сказала она, огорченно глядя на Хомера и медля у двери.
Мисс Вендикс, по-видимому, слишком замешкалась. Образцовый Механизм, не дождавшись приглашения, вдруг с самым независимым видом вдвинулся в комнату. Окинув суровым взглядом парочку, бутылку вина и стол, так уютно накрытый на двоих, миссис Причард в знак приветствия слегка взмахнула своим рычагом и тотчас же начала:
- Я человек прямой, мисс Вендикс, и привыкла ни от кого не утаивать истину. Поэтому я прямо спрашиваю вас: согласитесь вы отдать вашу дочь замуж за негра?
Мисс Вендикс невольно отступила.
- Как? Как вы сказали? - пролепетала она. - Соглашусь ли я?.. Боже, это, очевидно, недоразумение какое-то!.. Какая дочь?.. Я… я еще никогда не была замужем… - Мисс Вендикс метнула беспомощный взгляд в сторону Хомера.
- Никакого недоразумения, - настаивала миссис Причард. - Я вторично спрашиваю вас: хотите вы, чтобы ваша дочь стала женой негра?

Мисс Вендикс опустилась в кресло и не сводила глаз со своей страшной посетительницы:
- Господи, я ничего не понимаю… Умоляю вас… Клянусь вам..
Но тут на помощь ей пришел Хомер. Он вдруг решительно выступил вперед.
- Мисс Вендикс, разумеется, не хочет выдать свою дочь замуж за негра, - сказал он, твердо глядя на миссис Причард, - однако мисс Вендикс очень желала бы знать, что вы хотите этим сказать, мэм?
- И я тоже, - рявкнула миссис Причард, - я тоже не хочу, чтобы моя дочь вышла замуж за негра! Но это случится, это непременно случится, если она будет встречаться здесь, под этой крышей, с неграми. Зачем вы, мисс Вендикс, такая приличная с виду леди, сводите наших детей со всяким черномазым сбродом? Зачем вы кощунствуете?
- Кощунствую? Это я кощунствую? Боже, что она говорит!.. - умирающим голосом пролепетала мисс Вендикс.
- Да, да! - неумолимо продолжала миссис Причард. - Вы показываете разные там картины из Ветхого завета и рядом с пресветлым младенцем и девой Марией ставите грязного негра, этого нахального мальчишку Робинсона!.. Как это называется, я вас спрашиваю? Это называется кощунствовать, вот что я вам скажу!
- Робинсон?.. Но ведь он такой способный, красивый мальчик, - залепетала мисс Вендикс, - и это производит такой удивительно художественный эффект, когда его черные руки протягиваются к младенцу, а голова склоняется перед златокудрой Марией… В этом есть дыхание подлинной Красоты с большой буквы!
Образцовый Механизм надвинулся на мисс Вендикс, как бы грозя ее раздавить.
- Мне нет дела до ваших художеств! - свирепо сказала миссис Причард. - Мне нет дела до ваших больших и маленьких букв! Я пришла только предупредить вас: моя дочь здесь больше не появится и ни в каких затеях с черномазыми участвовать не будет. И всем другим матерям я тоже скажу, чтобы не пускали своих детей в дом, где хозяйка забыла, что она - белая, американская леди, и якшается со всяким цветным сбродом, как какая-нибудь коммунистка!
Выкрикнув это самое сильное оскорбление, миссис Причард полюбовалась произведенным эффектом: хозяйка распростерлась в кресле, прижав ко лбу тощие руки, не в силах выговорить ни слова.
- Удивляюсь, как в нашей школе держат таких преподавателей! Надо будет довести все это до сведения мистера Милларда, - добила неприятеля суровая дама.
И, запахнув свой стальной чехол, Образцовый Механизм двинулся к дверям. Но тут Хомер подпрыгнул и с неожиданной легкостью загородил дорогу,
- Не надо так горячиться из-за пустяка, миссис Причард, дорогая моя, - оказал он с нежнейшей из своих улыбок. - Да разве вы не знаете мисс Вендикс, нашу мисс Вендикс? Да вы только посмотрите на нее! - воскликнул он вдруг. - Вы только взгляните: ведь это человек не от мира сего, это мечтательница!.. Разве она способна разбираться в таких вопросах! Для нее самое главное в жизни - искусство, картины. А белые или черные дети приходят к ней - она даже не видит…
- Что ж, у нее глаз нет, что ли? - проворчала, слегка остывая, миссис Причард.
- Вы, именно вы открыли ей глаза! - радостно подхватил Хомер. - Вы ей объяснили ее ошибку, И поверьте, мэм: она сегодня же ее исправит… Не правда ли, Клем, ведь вы сегодня же скажете этому парню, чтобы он больше не являлся сюда? - обратился он к мисс Вендикс, всячески моргая и подмигивая ей.
- Да… но как же? Я, право, не знаю… Что же будет с картиной? - забормотала мисс Вендикс, все еще не приходя в себя.
- Она скажет. Мисс Вендикс непременно скажет, Ручаюсь вам, что ноги его здесь не будет. Я сам займусь этим, - горячо убеждал Хомер беспощадный Механизм, - обещаю вам это. И я думаю, что мистера Милларда, нашего уважаемого попечителя, вовсе незачем беспокоить из-за такого пустяка, - добавил он вкрадчиво,
Миссис Причард минуту изучала физиономию Хомера, ставшую еще уродливее от угодливой улыбки.
- Ладно, - сказала она наконец, - я ничего не скажу хозяину и другим. Но вы должны немедленно переменить политику, мисс, а то эти ваши «художества» могут вам сильно повредить.
И она вышла не прощаясь.
Едва миссис Причард скрылась за дверями, Хомер набросился на мисс Вендикс:
- Вы, верно, сошли с ума, Клементина! Вы просто-напросто сошли с ума, я вам говорю! Ставить на карту свою будущность, свое положение в обществе ради какого-то негра. Это просто безумие!.. Вы, разумеется, не отдаете себе отчета. Если эта ведьма нажалуется старику Милларду, вас выгонят на все четыре стороны с волчьим билетом, ославят на весь штат коммунисткой, красной. Вы понимаете, что это значит? Ведь вы потащите за собой эту славу по всей стране и всюду на вас будут смотреть с подозрением.
- Ах, не кричите так, Мартин, дорогой! - простонала мисс Вендикс. - Люди так грубы… Они так суетны, так нетерпеливы… Думают жить вечно, а на самом деле все в жизни кончится зеленой травой на мирном кладбище…
Хомер слушал, вытаращив глаза.
- И эта женщина, - продолжала мисс Вендикс тем же умирающим голосом, - боже, как она топала ногами! Именно такие ноги попирают Истинную Красоту!.
Тут Хомер окончательно взбесился.
- К черту вашу красоту! К черту все это художественное нытье! - заорал он. - Вам дело говорят: вы должны раз навсегда бросить ваше сюсюканье и перестать возиться с цветными, если не хотите неприятностей! Понятно вам?
Он отшвырнул ногой вышитый пуфик с могильными веночками. Мисс Вендикс прижала пальцы к вискам и с ужасом смотрела на звероподобного мужчину, топчущего ее хрупкий сиреневый мир.
- Не надо! Ради бога, не надо кричать так громко! - шептала она.
Хомер подхватил ее, как перышко, и привлек к себе:
- Ну же, Клем, будьте умницей…. Ведь вы же не хотите на самом деле, чтобы наша дочь вышла замуж за негра.
Мисс Вендикс слабо пискнула:
- Ах, делайте, что хотите… Я ничего не соображаю…"

У Диккенса:

"ГЛАВА XXIII,

которая рассказывает о приятной беседе между мистером
Бамблом и некоей леди и убеждает в том,
что в иных случаях даже бидл бывает
не лишен чувствительности

Вечером был лютый холод. Снег, лежавший на земле, покрылся твердой
ледяной коркой, и только на сугробы по проселкам и закоулкам налетал резкий,
воющий ветер, который словно удваивал бешенство при виде добычи, какая ему
попадалась, взметал снег мглистым облаком, кружил его и рассыпал в воздухе.
Суровый, темный, холодный был вечер, заставивший тех, кто сыт и у кого есть
теплый у гол, собраться у камина и благодарить бога за то, что они у себя
дома, а бездомных, умирающих с голоду бедняков - лечь на землю и умереть. В
такой вечер многие измученные голодом отщепенцы смыкают глаза на наших
безлюдных улицах, и - каковы бы ни были их преступления - вряд ли они
откроют их в более жестком мире.
Так обстояло дело под открытым небом, когда миссис Корни,
надзирательница работного дома, с которым наши читатели уже знакомы как с
местом рождения Оливера Твиста, уселась перед веселым огоньком в своей
собственной маленькой комнатке и не без самодовольства бросила взгляд на
небольшой круглый столик, на котором стоял соответствующих размеров поднос
со всеми принадлежностями, необходимыми для наилучшего ужина, какой только
может пожелать надзирательница. Миссис Корни хотела побаловать себя чашкой
чая. Когда она перевела взгляд со стола на камин, где самый маленький из
всех существующих чайников затянул тихим голоском тихую песенку, чувство
внутреннего удовлетворения у миссис Корни до того усилилось, что она
улыбнулась.
- Ну что ж! - сказала надзирательница, облокотившись на стол и
задумчиво глядя на огонь, - Право же, каждому из нас дано очень много, и нам
есть за что быть благодарными. Очень много, только мы этого не понимаем.
Увы!
Миссис Корни скорбно покачала головой, словно оплакивая духовную
слепоту тех бедняков, которые этого не понимают, и, погрузив серебряную
ложечку (личная собственность) в недра металлической чайницы, вмещающей
две-три унции, принялась заваривать чай.
Как мало нужно, чтобы нарушить спокойствие нашего слабого духа. Пока
миссис Корни занималась рассуждениями, вода в черном чайнике, который был
очень маленьким, так что ничего не стоило наполнить его доверху, перелилась
через край и слегка ошпарила руку миссис Корни.
- Ах, будь ты проклят! - воскликнула почтенная надзирательница, с
большой поспешностью поставив чайник на камин. - Дурацкая штука! Вмещает
всего-навсего две чашки! Ну кому от нее может быть прок?.. Разве что, -
призадумавшись, добавила миссис Корни, - разве что такому бедному, одинокому
созданию, как я! Ах, боже мой!
С этими словами надзирательница упала в кресло и, снова облокотившись
на стол, задумалась об одинокой своей судьбе. Маленький чайник и
одна-единственная чашка пробудили печальные воспоминания о мистере Корни
(который умер всего-навсего двадцать пять лет назад), и это подействовало на
нее угнетающе.
- Больше никогда не будет у меня такого! - досадливо сказала миссис
Корни. - Больше никогда не будет у меня такого, как он!
Неизвестно, к кому относилось это замечание: к мужу или к чайнику. Быть
может, к последнему, ибо, произнося эти слова, миссис Корни смотрела на
него, а затем сняла его с огня. Она только отведала первую чашку, как вдруг
ее потревожил тихий стук в дверь.
- Ну, входите! - резко сказала миссис Корни. - Должно быть,
какая-нибудь старуха собралась помирать. Они всегда помирают, когда я
вздумаю закусить. Не стойте там, не напускайте холодного воздуху. Ну, что
там еще случилось?
- Ничего, сударыня, ничего, - ответил мужской голос.
- Ах, боже мой! - воскликнула надзирательница значительно более мягким
голосом. - Неужели это мистер Бамбл?
- К вашим услугам, сударыня, - произнес мистер Бамбл, который
задержался было в дверях, чтобы соскоблить грязь с башмаков и отряхнуть снег
с пальто, а затем вошел, держа в одной руке шляпу, а в другой узелок. - Не
прикажете ли, сударыня, закрыть дверь?
Леди из целомудрия не решалась дать ответ, опасаясь, пристойно ли будет
иметь свидание с мистером Бамблом при закрытых дверях. Мистер Бамбл,
воспользовавшись ее замешательством, а к тому же и озябнув, закрыл дверь, не
дожидаясь разрешения.
- Ненастная погода, мистер Бамбл, - сказала надзирательница.
- Да, сударыня, ненастье, - отозвался бидл. - Такая погода во вред
приходу, сударыня. Сегодня после полудня, миссис Корни, мы раздали двадцать
четырехфунтовых хлебов и полторы головки сыра, а эти бедняки все еще
недовольны.
- Ну конечно. Когда же они бывают довольны, мистер Бамбл? - сказала
надзирательница, попивая чай.
- Совершенно верно, сударыня, когда? - подхватил мистер Бамбл. - Тут
одному человеку, ради его жены и большого семейства, дали четырехфунтовый
хлеб и добрый фунт сыру, без обвеса. А как вы думаете, почувствовал он
благодарность, сударыня, настоящую благодарность? Ни на один медный фартинг!
Как вы думаете, что он сделал, сударыня? Стал просить угля - хотя бы
немножко, в носовой платок, сказал он! Угля! А что ему с ним делать?
Поджаривать сыр, а потом прийти и просить еще. Вот какие навыки у этих
людей, сударыня: навали ему сегодня угля полон передник, он, бессовестный,
послезавтра опять придет выпрашивать.
Надзирательница выразила полное одобрение этому образному суждению, и
бидл продолжал свою речь.
- Я и не представлял себе, до чего это может дойти, - сказал мистер
Бамбл. - Третьего дня - вы были замужем, сударыня, и я могу это рассказать
вам, - третьего дня какой-то субъект, у которого спина едва прикрыта
лохмотьями (тут миссис Корни потупилась), приходит к дверям нашего
смотрителя, когда у того гостя собрались на обед, и говорит, что нуждается в
помощи, миссис Корни. Так как он не хотел уходить и произвел на гостей
ужасающее впечатление, то смотритель выслал ему фунт картофеля и полпинты
овсяной муки. "Ах, бог мой! - говорит неблагодарный негодяй. - Что толку мне
от этого? С таким же успехом вы могли бы дать мне очки в железной оправе!" -
"Отлично, - говорит наш смотритель, отбирая у него подаяние, - больше ничего
вы здесь не получите". - "Ну, значит, я умру где-нибудь на улице! - говорит
бродяга. "Нет, не умрешь", - говорит наш смотритель...
- Ха-ха-ха! Чудесно! Как это похоже на мистера Граната, правда? -
перебила надзирательница. - Дальше, мистер Бамбл!
- Так вот, сударыня, - продолжал бидл, - он ушел и так-таки и умер на
улице. Вот упрямый нищий!
- Никогда бы я этому не поверила! - решительно заметила
надзирательница. - Но не думаете ли вы, мистер Бамбл, что оказывать помощь
людям с улицы - дурное дело? Вы - джентльмен, умудренный опытом, и должны
это знать. Как вы полагаете?
- Миссис Корни, - сказал бидл, улыбаясь, как улыбаются люди, сознающие,
что они хорошо осведомлены, - оказывать помощь таким людям - при соблюдении
надлежащего порядка, надлежащего порядка, сударыня! - Это спасение для
прихода. Первое правило, когда оказываешь помощь, заключается в том, чтобы
давать беднякам как раз то, что им не нужно... А тогда им скоро надоест
приходить.
- Ах, боже мой! - воскликнула миссис Корни. - Как это умно придумано!
- Еще бы! Между нами говоря, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, - это
правило весьма важное: если вы заинтересуетесь теми случаями, какие попадают
в эти дерзкие газеты, вы не преминете заметить, что нуждающиеся семейства
получают вспомоществование в виде кусочков сыру. Такой порядок, миссис
Корни, установлен ныне по всей стране. Впрочем, - добавил бидл, развязывая
свой узелок, - это служебные тайны, сударыня, - о них толковать не
полагается никому, за исключением, сказал бы я, приходских чиновников, вроде
нас с вами... А вот портвейн, сударыня, который приходский совет заказал для
больницы: свежий, настоящий портвейн, без обмана, только сегодня из бочки;
чистый, как стеклышко, и никакого осадка!
Посмотрев одну из бутылок на свет и хорошенько взболтав ее, чтобы
убедиться в превосходном качестве вина, мистер Бамбл поставил обе бутылки на
комод, сложил носовой платок, в который они были завернуты, заботливо сунул
его в карман и взялся за шляпу с таким видом, будто собирался уйти.
- Придется вам идти по морозу, мистер Бамбл, - заметила
надзирательница.
- Жестокий ветер, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, поднимая воротник
шинели. - Того гляди, оторвет уши.
Надзирательница перевела взгляд с маленького чайника на бидла,
направившегося к двери, и, когда бидл кашлянул, собираясь пожелать ей
спокойной ночи, она застенчиво осведомилась, не угодно ли... не угодно ли
ему выпить чашку чаю?
Мистер Бамбл немедленно опустил воротник, положил шляпу и трость на
стул, а другой стул придвинул к столу. Медленно усаживаясь на свое место, он
бросил взгляд на леди. Та устремила взор на маленький чайник. Мистер Бамбл
снова кашлянул и слегка улыбнулся.
Миссис Корни встала, чтобы достать из шкафа вторую чашку и блюдце.
Когда она уселась, глаза ее снова встретились с глазами галантного бидла;
она покраснела и принялась наливать ему чай. Снова мистер Бамбл кашлянул -
на этот раз громче, чем раньше.
- Послаще, мистер Бамбл? - спросила надзирательница, взяв сахарницу.
- Если позволите, послаще, сударыня, - ответил мистер Бамбл. При этом
он устремил взгляд на миссис Корни; и если бидл может быть нежен, то таким
бидлом был в тот момент мистер Бамбл.
Чай был налит и подан молча. Мистер Бамбл, расстелив на коленях носовой
платок, чтобы крошки не запачкали его великолепных коротких штанов,
приступил к еде и питью, время от времени прерывая это приятное занятие
глубокими вздохами, которые, однако, отнюдь не служили в ущерб его аппетиту,
а напротив, помогали ему управляться с чаем и гренками.
- Вижу, сударыня, что у вас есть кошка, - сказал мистер Бамбл, глядя на
кошку, которая грелась у камина, окруженная своим семейством. - Да вдобавок
еще котята!
- Ах, как я их люблю, мистер Бамбл, вы и представить себе не можете! -
отозвалась надзирательница. - Такие веселые, такие шаловливые, такие
беззаботные, право же, они составляют мне компанию!
- Славные животные, сударыня, - одобрительно заметил мистер Бамбл. -
Такие домашние...
- О да! - восторженно воскликнула надзирательница. - Они так привязаны
к своему дому. Право же, это истинное наслаждение.
- Миссис Корни, - медленно произнес мистер Бамбл, отбивая такт чайной
ложкой, - вот что, сударыня, намерен я вам сказать: если кошки или котята
живут с вами, сударыня, и не привязаны к своему дому, то, стало быть, они
ослы, сударыня.
- Ах, мистер Бамбл! - воскликнула миссис Корни.
- Зачем скрывать истину, сударыня! - продолжал мистер Бамбл, медленно
помахивая чайной ложкой с видом влюбленным и внушительным, что производило
особенно сильное впечатление. - Я бы с удовольствием собственными руками
утопил такую кошку.
- Значит, вы злой человек! - с живостью подхватила надзирательница,
протягивая руку за чашкой бидла. - И вдобавок жестокосердный!
- Жестокосердный, сударыня? - повторил мистер Бамбл. - Жестокосердный?
Мистер Бамбл без лишних слов отдал свою чашку миссис Корни, сжал при
этом ее мизинец и, дважды хлопнув себя ладонью по обшитому галуном жилету,
испустил глубокий вздох и чуть-чуть отодвинул свой стул от камина.
Стол был круглый; а так как миссис Корни и мистер Бамбл сидели друг
против друга на небольшом расстоянии, лицом к огню, то ясно, что мистер
Бамбл, отодвигаясь от огня, но по-прежнему сидя за столом, увеличивал
расстояние, отделявшее его от миссис Корни; к такому поступку иные
благоразумные читатели несомненно отнесутся с восторгом и будут почитать его
актом величайшего героизма со стороны мистера Бамбла; время, место и
благоприятные обстоятельства до известной степени побуждали его произнести
те нежные и любезные словечки, которые - как бы ни приличествовали они устам
людей легкомысленных и беззаботных - кажутся ниже достоинства судей сей
страны, членов парламента, министров, лорд-мэров и прочих великих
общественных деятелей, а тем более не подобает столь великому и солидному
человеку, как бидл, который (как хорошо известно) долженствует быть самым
суровым и самым непоколебимым из всех этих людей.
Однако, каковы бы ни были намерения мистера Бамбла (а они несомненно
были наилучшими), к несчастью, случилось так, что стол - о чем уже упомянуто
дважды - был круглый, вследствие этого мистер Бамбл, помаленьку передвигая
свой стул, вскоре начал уменьшать расстояние, отделявшее его от
надзирательницы, и, продолжая путешествие по кругу, придвинул, наконец, свой
стул к тому, на котором сидела надзирательница. В самом деле, оба стула
соприкоснулись, а когда это произошло, Мистер Бамбл остановился.
Если бы надзирательница подвинула теперь свой стул вправо, ее неминуемо
опалило бы огнем, а если бы подвинула влево, то упала бы в объятия мистера
Бамбла; итак (будучи скромной надзирательницей и несомненно предусмотрев
сразу эти последствия), она осталась сидеть на своем месте и протянула
мистеру Бамблу вторую чашку чаю.
- Жестокосердный, миссис Корни? - повторил мистер Бамбл, помешивая чай
и заглядывая в лицо надзирательнице. - А вы не жестокосердны, миссис Корни?
- Ах, боже мой! - воскликнула надзирательница. - Странно слышать такой
вопрос от холостяка! Зачем вам это понадобилось знать, мистер Бамбл?
Бидл выпил чай до последней капли, доел гренки, смахнул крошки с колен,
вытер губы и преспокойно поцеловал надзирательницу.
- Мистер Бамбл! - шепотом воскликнула сия целомудренная леди, ибо испуг
был так велик, что она лишилась голоса. - Мистер Бамбл, я закричу!
Вместо ответа мистер Бамбл не спеша, с достоинством обвил рукой талию
надзирательницы.
Раз сия леди выразила намерение закричать, то, конечно, она бы и
закричала при этом новом дерзком поступке, если бы торопливый стук в дверь
не сделал это излишним: как только раздался стук, мистер Бамбл с большим
проворством ринулся к винным бутылкам и с рвением принялся смахивать с них
пыль, а надзирательница суровым тоном спросила, кто стучит. Следует отметить
любопытный факт: удивление оказало такое действие на крайний ее испуг, что
голос вновь обрел всю свою официальную жесткость.
- Простите, миссис, - сказала высохшая старая нищенка, на редкость
безобразная, просовывав голову в дверь, - старуха Салли отходит.
- Ну, а мне какое до этого дело? - сердито спросила надзирательница. -
Ведь я же не могу ее оживить.
- Конечно, конечно, миссис, - ответила старуха, - Это никому не под
силу; ей уже нельзя помочь. Много раз я видела, как помирают люди - и
младенцы и крепкие, сильные люди, - и уж мне ли не знать, когда приходит
смерть! Но у нее что-то тяжелое на душе, и, когда боли ее отпускают - а это
бывает редко, потому что помирает она в муках, - она говорит, что ей нужно
что-то вам сказать. Она не помрет спокойно, пока вы не придете, миссис.
Выслушав это сообщение, достойная миссис Корни вполголоса осыпала
всевозможными ругательствами тех старух, которые даже и умереть не могут,
чтобы умышленно не досадить лицам, выше их стоящим. Быстро схватив теплую
шаль и завернувшись в нее, она, не тратя лишних слов, попросила мистера
Бамбла подождать ее возвращения на тот случай, если произойдет что-нибудь из
ряда вон выходящее. Приказав посланной за ней старухе идти быстро, а не
карабкаться всю ночь по лестнице, она вышла вслед за ней из комнаты с очень
суровым видом и всю дорогу ругалась.
Поведение мистера Бамбла, предоставленного самому себе, в сущности не
поддается объяснению. Он открыл шкаф, пересчитал чайные ложки, взвесил на
руке щипцы для сахара, внимательно осмотрел серебряный молочник и,
удовлетворив этим свое любопытство, надел треуголку набекрень и весьма
солидно пустился в пляс, четыре раза обойдя вокруг стола. Покончив с этим
изумительным занятием, он снова снял треуголку и, расположившись перед
камином, спиной к огню, казалось, принялся мысленно составлять точную опись
обстановки."

Правда, у Диккенса "к конце концов" "добро торжествует, порок наказан". А у Кальмы?... Нет, конечно, есть что-то типа "ритуальных фраз": "Но этот милый, благородный старик, выброшенный из жизни слугами Большого Босса, наверно, еще встретится нам, не может не встретиться, потому что он тоже солдат мира и справедливости и будет бороться до конца.", "Но именно здесь мы оставим директора Мак-Магона и его молодежь. Пусть они остаются в Стон-Пойнте и следуют своей судьбе. Пусть даже Рой Мэйсон станет в будущем губернатором штата, хотя вряд ли это ему удастся: народ в Америке уже начинает разбираться в людях.",


"Огромный океанский теплоход привалился к набережной всей своей громадой: палубой, усеянной людьми, мостиками, на которых уже стоят наготове люди в морской форме…
Судно ждет только сигнала к отплытию, и где-то в глубине его, в самом низу, глухо постукивают дизели, готовясь претворить свою мощь в движение корабля.
Ветер, пахнущий морем, гонит по воде острую зыбь, сильно и мягко бьет в лицо. Рядом черный буксирный катер суетливо и угодливо кланяется волне, точно уговаривает не волноваться, не трогать его, оставить плыть своей дорогой.
От палубы, от перил, от мола чуть-чуть пахнет смолой, и этот запах приносит с собой сладкую и томительную грусть, жажду дальних странствий или сожаление о покинутом.
Может, поэтому есть оттенок грусти в улыбке Джорджа Монтье. Он стоит на молу с непокрытой головой, держа наготове свою шляпу, чтобы, когда отвалит от мола тяжелая громада корабля, взметнуть ее вверх и помахать уезжающим друзьям.
В толпе к нему жмутся отец и близнецы Квинси. Снова открыта страница жизни, и снова Квинси-отец, маленький и мужественный, принимается жить с самого начала, чтобы кормить, растить и выводить в люди своих близнецов.
Кем будет он сейчас? Грузчиком в порту, «сандвичем», гуляющим день-деньской с объявлениями на спине и груди? Кем будет старенький дядя Пост, которому давно уже пора иметь теплый надежный угол и сладкий кусок? Кем будет чахоточный отец Джоя Беннета?
Ричи, молодой учитель, уличенный в том, что исповедует великие передовые идеи, - тот знает, куда ему идти и что делать. Долгий и трудный путь лежит перед ним в родной стране, но рядом шагает все больше друзей, белых и черных, и это делает учителя бесстрашным и уверенным в себе.
Он тоже провожает друзей. Он стоит на палубе рядом с Джемсом Робинсоном, которого одолевают репортеры. Журналисты настойчивы. Они хотят знать решительно все, что произошло после суда. Хотят знать, как относится певец к отказу департамента выдать ему разрешение на выезд из Штатов, что именно намерен делать он в ближайшее время и куда отправляет он своего племянника Чарльза Робинсона…
- Я остаюсь с моим народом, - отвечает им Джим. - Я знаю: я нужен здесь нашим людям, и это для меня самое главное в жизни. А мой Чарльз едет со своим другом и его отцом в Европу. Он едет туда, где сможет получить образование, на которое имеет право по своим способностям… Но и он тоже после вернется сюда, на родину…
Ричи с трудом освобождает Джемса Робинсона от журналистов и уводит его на корму, туда, где им не могут помешать.
- Так, значит, мы теперь вместе? - спрашивает он Джима и ближе придвигается к нему. - Вы не передумали? Смотрите, это трудный, тернистый путь… Вы слишком заметны, вас будут преследовать особенно рьяно. Порой вы будете нуждаться в самом необходимом… И ведь они не позволят вам петь… Подумайте еще раз, прошу вас!
Джемс Робинсон смотрит на него печальными, умными, все на свете понимающими глазами.
- Я не отступлю, - говорит он. - И мне не страшно потому, что нас много и мы будем поддерживать друг друга…
Молодой учитель жмет ему руку и, поддавшись внезапному порыву, горячо целует темное мужественное лицо. Потом вместе с Джимом подходит к маленькой закутанной в плащ женщине, похожей на мальчика.
- Не нужно волноваться за Чарли, миссис Робинсон, - говорит он ласково. - Теперь он получит все, о чем мечтал для него отец…
Салли молча кивает. Волнение сдавливает ей горло. Она ищет глазами сына, чтобы еще раз обнять его.
Мечется по кораблю Иван Гирич со старой сумкой, на которой еще виднеется затейливый узор украинской вышивки.
У Гирича растерянное и вместе с тем счастливое лицо. Он так рад, что уезжает.
- Василь! - зовет он. - Василь, де ты сховав сундук?
Сын не отзывается. Вместе с Чарли он перегнулся через борт и подзывает к себе друзей-близнецов.
И Чарли и Василю хочется на прощание сказать друзьям что-нибудь особенное, чтобы запомнилось, надолго, может быть навсегда. Но, как обычно, когда ты полон слишком больших чувств, язык произносит только самые будничные, обидно незначительные слова.
- Пишите нам, как у вас будут дела, - говорит Чарли.
- А будете писать в Стон-Пойнт, передайте привет там… всем… - с запинкой говорит Василь.
Он дотрагивается до кармана на груди, где в потрепанной записной книжке лежит сложенная вдвое записка.
Мальчик помнит наизусть эти строчки, написанные небрежной и талантливой рукой темнокожей девочки:

Лежат за океаном
Желанные края.
Там белый с темнокожим
Давно уже друзья.
Ты будешь, там счастливый,
Как ласточка парить,
Но черную сестренку
Старайся не забыть.
Ее судьба печальна:
Осуждена она
Оплакивать цвет кожи,
В котором рождена,

Увидит ли он когда-нибудь свою «черную сестренку»?..
Снимают сходни. В последний момент с корабля на мол спускаются Ричи и Джемс Робинсон. Теперь всем уезжающим виден певец - высокий, чуть усталый, с прекрасным, вдохновенным лицом.
- Мы расстаемся ненадолго, - говорит он, и голос его легко перекрывает весь шум на корабле и на молу. - Мы скоро встретимся, Чарли, мой мальчик.
Густой мощный бас корабля вторит ему. Тяжко плещется вода, тяжко ворочается огромное корабельное тело. Квинси, Ричи, Джордж Монтье и Джемс машут шляпами. Кричат что-то напутственное и доброе близнецы.
Иван Гирич и два мальчика, черный и белый, молча следят за тем, как уплывает назад, уходит в ущелье между небоскребами статуя Свободы. Раздувает и холодит волосы ветер, может быть, тот самый, который прилетел с невидимых еще, но желанных берегов."

Но можно ли сказать, что "порок таки наказан"?

Да, кстати еще - можно ли считать, что "безнаказанность главных отрицательных героев" придает книге больше "жизнеподобия", "правдивости"?..

Советская литература, Детская литература, Кальма, Параллели, Диккенс, Цитаты, Книги

Previous post Next post
Up