"...здесь были"
Эпиграф:
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский.
Хлестаков. Очень хорошо.
Бобчинский. Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский.
I
Петенька Бобчинский,
милый Петенька.
Ты живёшь в мире,
где тебя нет.
Ты живёшь там
с подружкой Добчинским,
с Башмачкиным,
с Мармеладовым,
с Выриным.
Каждое лето вы
все вместе
ездите на Кавказ,
чтобы в Дарьяльском ущелье,
на стене Бокового хребта
оставить надпись
"...были здесь".
И каждый год
на этом месте
нет вашей прошлогодней надписи.
Будто кто-то нарочно
хочет стереть следы
вашего пребывания
в этом мире.
Кому помешало
свидетельство
вашего
существования?
Кому помешали
ваши маленькие,
но такие бесконечные
в своей ненужности
жизни?
II
Ты помнишь, Петенька,
как рвался к чреву
своей матушки,
как бодр и целеустремлён
был ты за несколько секунд
до своего зачатия?
Сколько страсти,
сколько нежности,
сколько силы
чувствовал ты в себе.
О, если бы матушка твоя
могла дать жизнь
всем тем,
кого ты опередил
в этой короткой гонке,
население Российской империи
выросло бы сразу вдвое.
Представляешь -
половина России
принадлежала бы
вам, Бобчинским!
Не Башмачкиным,
не Мармеладовым,
не Выриным,
и уж точно не этим фетюкам
Добчинским.
Все бы знали,
что Бобчинские -
опора державы и трона,
и сам государь
всенепременно обращал
своё августейшее внимание
на вашу славную фамилию.
III
А нынче
посмотри в окно!
то берёзка,
то рябина,
песни жаворОнка,
трели соловья,
край родной,
навек любимый...
только любви-то и нет.
Петенька, господь
в милости своей
каждой твари своей
дал
одинаковое количество
любви.
Хочешь - дари её
супруге и чаду.
Хочешь - дари её
всему миру крещёному.
Хочешь - Добчинскому,
или Мармеладову
и его падшей дочери,
или государю,
или Антону Антоновичу -
тоже хороший человек...
Но годам к сорока
вдруг накатит,
захочешь, чтобы хоть кто-нибудь,
хоть дочь, хоть супруга,
хоть продажная Сонечка,
хоть Пётр Иванович
Добчинский
подарили тебе кусочек
своей любви,
совсем немного
надобно:
ласкового слова
в письме,
чтобы почтмейстер,
вскрыв конверт,
облился слезами
и зачитал своей благоверной
в душной темноте алькова...
Но этого не случится.
IV
Потому что, Петенька,
население мира божьего
плодится и размножается
по экспоненте.
Ты не знаешь этого слова,
Петенька,
потому что мошенник-фрязин,
бывший твоим гувернёром
и волочившийся за матушкой,
за тётушкой
и кухаркой Глафирой,
сам не знал такого слова.
Но если бы знал,
то рассказал бы,
что меньше,
чем через двести лет
в мире будет проживать
почти восемь миллиардов человек.
Это много, Петенька.
Очень много.
И все они будут хотеть любви,
и будут собираться вместе
в чудесном эфирном дворце
со множеством комнат,
в которые будут вмещаться
целые государства,
и все будут галдеть,
толкаться,
в тщетной попытке
привлечь к себе внимание
других таких же
самых обычных
никому не известных,
и потому ничего не значащих
Бобчинских.
Они будут интересовать государей,
но не по одному,
и не по два,
а только миллионами,
потому что один
никому не нужен.
Это, Петенька,
как французские перчатки.
Одна перчатка,
даже очень хорошая,
даже самая новая,
из тончайшей кожи,
самого изящного шитья,
никому не нужна
без пары.
Ты, Петенька,
никому не нужен.
То есть нужен, конечно,
но этого
в определённый момент
твоей маленькой
никому не нужной жизни
становится
мало.
V
Потому что ты стол.
Потому что ты шкаф.
Потому что ты колокол
без языка
на колокольне,
которая мозолит глаз
уже сто лет.
Ты эта колокольня.
И даже если
у твоего колокола
будет язык,
и даже если
ты зазвонишь
поутру,
отчаянно, ясно,
жалобно,
гневно...
Тебя услышат
только в усадьбе
и в трёх окрестных деревнях.
К тебе придут соседи,
тебя обнимут родные,
тебе поклонятся крестьяне,
но это не то.
Совсем не то.
Ведь это -
не мир,
ведь это -
не стена
Бокового хребта.
Три деревни.
Жалких семьдесят дворов.
Ну ладно,
может,
ещё Добчинский в своём именье,
но Антон Антонович,
например,
уже не услышит.
И даже почтмейстер.
Но ведь они - никто.
Как и ты.
Ты их тоже
не слышишь.
Потому что они -
берёзки и рябины,
жаворонки и соловьи.
Потому что их нет.
VI
Но кого-то же видят!
Кого-то же слышат!
Чьи-то же конверты вскрывают!
Про кого-то и вельможи,
и адмиралы,
и даже государь
знают!
И даже их няньку журят!
Почему, Петенька,
они есть,
а тебя нет?
Не знаешь?
Никто не знает, Петенька.
Если бы знали,
в мире случился бы хаос
почище вавилонского столпотворения.
Все бы всех видели,
все бы всех слышали,
и вся та любовь,
что есть в мире,
пролилась дождём,
и смыла бы род людской
с тела земли
почище всемирного потопа,
и остались бы только вы
с Добчинским,
Башмачкиным,
Мармеладовым
и Выриным.
Никому не нужные,
даже себе самим,
сидели бы на берегу
Терека-речки
и смотрели на закат,
никого не любя,
никем не любимы.
И никто не прочтёт
вашу надпись
"...были здесь..."
Бобчинский. Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живет в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский.
Хлестаков. Очень хорошо.
Бобчинский. Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский.
I
Петенька Бобчинский,
милый Петенька.
Ты живёшь в мире,
где тебя нет.
Ты живёшь там
с подружкой Добчинским,
с Башмачкиным,
с Мармеладовым,
с Выриным.
Каждое лето вы
все вместе
ездите на Кавказ,
чтобы в Дарьяльском ущелье,
на стене Бокового хребта
оставить надпись
"...были здесь".
И каждый год
на этом месте
нет вашей прошлогодней надписи.
Будто кто-то нарочно
хочет стереть следы
вашего пребывания
в этом мире.
Кому помешало
свидетельство
вашего
существования?
Кому помешали
ваши маленькие,
но такие бесконечные
в своей ненужности
жизни?
II
Ты помнишь, Петенька,
как рвался к чреву
своей матушки,
как бодр и целеустремлён
был ты за несколько секунд
до своего зачатия?
Сколько страсти,
сколько нежности,
сколько силы
чувствовал ты в себе.
О, если бы матушка твоя
могла дать жизнь
всем тем,
кого ты опередил
в этой короткой гонке,
население Российской империи
выросло бы сразу вдвое.
Представляешь -
половина России
принадлежала бы
вам, Бобчинским!
Не Башмачкиным,
не Мармеладовым,
не Выриным,
и уж точно не этим фетюкам
Добчинским.
Все бы знали,
что Бобчинские -
опора державы и трона,
и сам государь
всенепременно обращал
своё августейшее внимание
на вашу славную фамилию.
III
А нынче
посмотри в окно!
то берёзка,
то рябина,
песни жаворОнка,
трели соловья,
край родной,
навек любимый...
только любви-то и нет.
Петенька, господь
в милости своей
каждой твари своей
дал
одинаковое количество
любви.
Хочешь - дари её
супруге и чаду.
Хочешь - дари её
всему миру крещёному.
Хочешь - Добчинскому,
или Мармеладову
и его падшей дочери,
или государю,
или Антону Антоновичу -
тоже хороший человек...
Но годам к сорока
вдруг накатит,
захочешь, чтобы хоть кто-нибудь,
хоть дочь, хоть супруга,
хоть продажная Сонечка,
хоть Пётр Иванович
Добчинский
подарили тебе кусочек
своей любви,
совсем немного
надобно:
ласкового слова
в письме,
чтобы почтмейстер,
вскрыв конверт,
облился слезами
и зачитал своей благоверной
в душной темноте алькова...
Но этого не случится.
IV
Потому что, Петенька,
население мира божьего
плодится и размножается
по экспоненте.
Ты не знаешь этого слова,
Петенька,
потому что мошенник-фрязин,
бывший твоим гувернёром
и волочившийся за матушкой,
за тётушкой
и кухаркой Глафирой,
сам не знал такого слова.
Но если бы знал,
то рассказал бы,
что меньше,
чем через двести лет
в мире будет проживать
почти восемь миллиардов человек.
Это много, Петенька.
Очень много.
И все они будут хотеть любви,
и будут собираться вместе
в чудесном эфирном дворце
со множеством комнат,
в которые будут вмещаться
целые государства,
и все будут галдеть,
толкаться,
в тщетной попытке
привлечь к себе внимание
других таких же
самых обычных
никому не известных,
и потому ничего не значащих
Бобчинских.
Они будут интересовать государей,
но не по одному,
и не по два,
а только миллионами,
потому что один
никому не нужен.
Это, Петенька,
как французские перчатки.
Одна перчатка,
даже очень хорошая,
даже самая новая,
из тончайшей кожи,
самого изящного шитья,
никому не нужна
без пары.
Ты, Петенька,
никому не нужен.
То есть нужен, конечно,
но этого
в определённый момент
твоей маленькой
никому не нужной жизни
становится
мало.
V
Потому что ты стол.
Потому что ты шкаф.
Потому что ты колокол
без языка
на колокольне,
которая мозолит глаз
уже сто лет.
Ты эта колокольня.
И даже если
у твоего колокола
будет язык,
и даже если
ты зазвонишь
поутру,
отчаянно, ясно,
жалобно,
гневно...
Тебя услышат
только в усадьбе
и в трёх окрестных деревнях.
К тебе придут соседи,
тебя обнимут родные,
тебе поклонятся крестьяне,
но это не то.
Совсем не то.
Ведь это -
не мир,
ведь это -
не стена
Бокового хребта.
Три деревни.
Жалких семьдесят дворов.
Ну ладно,
может,
ещё Добчинский в своём именье,
но Антон Антонович,
например,
уже не услышит.
И даже почтмейстер.
Но ведь они - никто.
Как и ты.
Ты их тоже
не слышишь.
Потому что они -
берёзки и рябины,
жаворонки и соловьи.
Потому что их нет.
VI
Но кого-то же видят!
Кого-то же слышат!
Чьи-то же конверты вскрывают!
Про кого-то и вельможи,
и адмиралы,
и даже государь
знают!
И даже их няньку журят!
Почему, Петенька,
они есть,
а тебя нет?
Не знаешь?
Никто не знает, Петенька.
Если бы знали,
в мире случился бы хаос
почище вавилонского столпотворения.
Все бы всех видели,
все бы всех слышали,
и вся та любовь,
что есть в мире,
пролилась дождём,
и смыла бы род людской
с тела земли
почище всемирного потопа,
и остались бы только вы
с Добчинским,
Башмачкиным,
Мармеладовым
и Выриным.
Никому не нужные,
даже себе самим,
сидели бы на берегу
Терека-речки
и смотрели на закат,
никого не любя,
никем не любимы.
И никто не прочтёт
вашу надпись
"...были здесь..."