Паваротти
Сначала мужики думали, что бабы потеряли слух. А заодно и вкус. В былые сезоны вернёшься с гастролей, осядешь в глуши нечерноземной, так, чтобы ни души вокруг, чтобы репертуар новый отработать, а уже через-день два тебе какая-никакая красотка уже знаки внимания оказывает. Главное только поблизости друг от друга не селиться, иначе ты их слышишь, они тебя, творческие разногласия, пьянки-гулянки.
По молодости у всех так. Только с возрастом начинаешь ценить искусство в себе, понимаешь, что весь этот обмен опытом, оргии, ночные концерты тебе никуда не упёрлись. Какая-нибудь серенькая самочка всё равно найдётся, а много ли артисту надо? Ну, конечно, бывает, что и дети появляются, но куда ж без этого, это, как говорится, издержки. Все они так появились на свет, все они - потомки корифеев. И о них дети тоже будут говорить, как о корифеях. Главное - искусство.
Но вот уже третий сезон подряд никто ими не восхищался. Если в первый год одинокое лето в российской глухомани казалось какой-то забавной экзотикой, то второй год холостяцкой (в самом неприглядном смысле этого слова) жизни вывел из себя всех, мужики даже встретились, чтобы о бабах перетереть, но некстати вспомнились прошлые обиды, закулисные интриги, любовные треугольники… Короче, херово всё закончилось, пух и перья в разные стороны, в загранке в итоге все имели бледный вид. И только в третий раз сумели преодолеть все разногласия почти без скандала. Спермотоксикоз - такое дело… деликатнее надо.
Кто-то сначала предположил, что где-то рядом молодые засели. А что, каждому в молодые годы доводилось окучивать чужих поклонниц. Скажешь как бы между прочим: ты про Карузо сейчас? Знаю ли я Карузо? Да это мой батя! Хочешь, познакомлю? Велись, конечно, не все, но как правило хотя бы одна дура покупалась. Главное напеть ей что-нибудь из репертуара. Однако версия не подтверждалась фактами. У молодёжи нынче фестивали, они рубятся сейчас, кто кого переорёт, ближе к большим городам, там всегда есть, кому присесть на уши. В округе же ни одного значимого культурного события.
Потом решили, что фанаткам стало западло летать в такие ебеня. Прагматизм самок в последнее время определялся не только требованием признания отцовства и участия в жизни детей. Многим хотелось ещё и мягкого уютного гнёздышка. Хорошо ещё, что ни одной пока не приходило в голову начать собственную певческую карьеру. Очевидно, тоже из прагматических соображений. Это многое объясняло. И хотя в этом свете мужики и выглядели, как вышедшие в тираж неудачники, было не так уж и обидно. Да, бабы обленились, романтики им не надо. Но зато и они вроде как не обычные престарелые бабники, использующие мастерство для банального съёма, а истинные служители Аполлона, избравшие стезю вынужденной аскезы.
На этом бы разговор и закончился, если бы не появился взмыленный Лемешев. Мужики сначала думали, что он вообще не появится: слишком много о себе думает. Но он, оказывается, встретил здесь бывшую.
- Бывшую? - переспросил Каррерас.
- Угу, - ответил Лемешев, усаживаясь на почётное место. - Промчалась мимо, даже не поздоровалась.
- Это которая с таким вот задом? - спросил Доминго.
- Да какая разница?! - Каррерас раздражённо вскочил с места, но тут же сел обратно. - Они здесь.
- Кто? Бабы? Где?
Доминго завертел головой в разные стороны. Мужики закатили глаза: как такой голос сочетается с такими птичьими мозгами?
- Почему ты решил, что их много? Лемешев только свою бывшую видел, - сказал Ланца.
- Ты видел, чтобы бабы по одной шастали? Где одна - там и другая, а где другая - там и все остальные.
- Это какой-то сексизм, - скромно заметил Магомаев.
На него посмотрели, как на дурака.
- Так ты что, даже рта открыть не успел? - не унимался Доминго. - Раньше, бывало, только «ля» возьмёшь - все твои были, а тут даже бывшую склеить не смог.
Лемешев набычился и собрался уже лезть в драку, как Каррерас что-то сообразил и закрыл собой Доминго:
- Погоди, не кипятись. Помнишь, где её видел?
- У излучины ручья, - поостыв, вспомнил Лемешев.
- Показывай.
Минут через двадцать они былина месте. Каррерас и Ланца внимательно осмотрели окрестности.
- Что-то знакомая местность, - заметил Магомаев.
- Точно. Вон, иву эту помню, - подхватил Шаляпин.
Мужики стали находить всё новые и новые знакомые приметы. Все они здесь бывали, но никто не мог вспомнить, что здесь делали. Место для гнездовья самое отличное, но никто здесь почему-то никогда не селился.
- Вы что, совсем мозги пропели? - послышался чей-то голос.
Мужики оглянулись. На ветке бузины сидел воробей, из местных. Не то Колян его звали, не то Руслан. Местные как-то без фамилий обходились, всё в основном по именам, прозвищам да роду занятий.
- Что вы сказали, милейший? - обратился к нему Шаляпин.
- Я говорю, совсем вы, что ли, мозги пропели? - повторил воробей. - Здесь Паваротти жил, великий певец.
- Твою мать, точно! - воскликнул Шаляпин. - Я же у него с младых лет на подпевках был!
- Будто ты один, - фыркнул Магомаев.
- Милейший, а гнездо мэтра ещё здесь? - Шаляпин сел на соседнюю с воробьём ветку.
- А с какой целью интересуетесь?
- Эй-эй, не говори ему! - наперебой закричали мужики. - Он его занять хочет!
Шаляпин возмущённо фыркнул. Воробей рассмеялся.
Магомаев хотел спросить, не видел ли абориген самок, но в это время в зарослях крапивы раздались возмущённые вопли Каррераса и Ланцы, и ещё два голоса, один из которых узнал Лемешев - это была его бывшая. Про воробья все сразу забыли, повспархивали с мест и полетели на шум. Не то Колян, не то Руслан посмотрел соловьям вслед, хмыкнул, и тоже полетел по своим делам.
Эпицентр скандала располагался как раз в гнезде Паваротти. Мэтр погиб четыре года назад - попался пустельге. Собственно, он здесь и обосновался первым, и уже потом вокруг него расселились остальные. Именно ради Паваротти сюда все и летели, и мужики признавали, что он лучший. И уж если по совести, то первое, что должно было прийти в голову - почему баб не стало? - это смерть суперзвезды. Тогда все по нему убивались, даже местные. Ходили слухи, что пустельгу ту свои же прикнокали потом.
В гнезде сидела бывшая Лемешева и какой-то невзрачный хмырь из местных, тоже воробей, но какой-то тщедушный и облезлый, будто птичий грипп перенёс.
- Кто вас сюда звал? - орала бывшая Лемешева. - Валите, откуда прилетели.
- Лярва, - возмущался Ланца.
- Да блядь она распоследняя, - вторил Каррерас.
- Чего вам? Чего? - заикался воробей, не зная, куда деваться. Бывшая Лемешева отважно защищала его, сердито щёлкая клювом у самых глаз Каррераса и Ланцы.
- Это то, что я подумал? - спросил у Магомаева Доминго.
- А что ты подумал?
- Бывшая Лемешева трахалась с воробьём?
- Э…
- Ты трахалась с этим? - полным ужаса голосом спросил Лемешев бывшую.
- Сам ты этот! - огрызнулась бывшая Лемешева. - А он - Паваротти.
- Чего? - невольно хором спросили мужики, не скрывая, впрочем, презрительной интонации.
- Того! Он поёт лучше, чем вы все, вместе взятые.
- Дура, что ты можешь знать о пении? Ты Шаляпина от Доминго никогда отличить не могла, - сказал Лемешев.
- Да потому что они поют на один голос!
Бывшая Лемешева дерзила так убеждённо и яростно, что мужики невольно отступили.
- У нас очередь к нему, - продолжала она. - Пошли отсюда, день скоро заканчивается, я хочу от него птенцов!
- Дура, соловьи с воробьями не скрещиваются!
- Сам ты идиот, будто я без тебя этого не знала! Но попробовать-то я должна!
- Погодите, - сказал Шаляпин. - Ну не может быть, чтобы он пел, как Паваротти. Никто не мог петь, как Паваротти, только сам Паваротти.
- Воробьи вообще петь не умеют, - скромно, но с достоинством добавил Лемешев. - Понимаю ещё - канарейка. Ну, жаворонок. Зяблики тоже. Да что там - даже синицы. Скворцы - те известные мошенники. Но воробей…
Зачуханный воробей сел поудобнее, откашлялся - и запел.
Оказалось, этот мелкий засранец знал весь репертуар покойного, до последней ноты. Закрой глаза - и не отличишь. Мужикам хотелось заткнуть самозванца, но эти песни… без единой ошибки…
Когда он закончил, все рыдали. Три сезона этот выскочка пользовал их самок. За три коротких лета он дважды не трахался ни с одной соловьихой, каждый день новая, в то время как реальные мастера своего дела сидели голодом. При этом физиономия самозванца во время пения была самая постная, он тупо повторял то, что когда-то услышал. Пусть идеально, пусть без ошибок, но повторял.
- Это кощунство, - сказал Каррерас. - Его убить мало.
- Почему? - спросили Магомаев и Доминго.
- А вы не понимаете? Он не понимает, о чём поёт. Если бы Паваротти здесь матерился, или козлом блеял - этот дубина повторял бы то же самое. Даже Басков, и тот лучше - он хотя бы в контексте.
- А я будто снова его услышал, - мечтательно сказал Шаляпин. - Эй ты, милейший! Звать-то тебя как?
- Паваротти, - ответил воробей.
- Чего?! - возмутились мужики.
- Да отцепитесь вы от него, - вмешалась синица, пившая рядом из ручья. - Не видите, он с придурью? Его все так зовут. Даже Паваротти его так звал.
Мужики не поверили. Тогда синица рассказала, что в гнездо Паваротти шесть лет назад подкинули воробьиное яйцо. Мэтр сам принимал участие в выкармливании птенцов, и к подкидышу испытывал неподдельные отеческие чувства, хотя у соловьёв это и не в правилах. Когда же все улетели на гастроли, подкидыш остался. Воробьи его к себе не приняли, так что он зимовал в родном гнезде, едва не окочурился. А чтобы не загнуться, чирикал папашин репертуар. На следующий год Паваротти снова прилетел, а тут - взрослый отпрыск. Ну, он его прогонять не стал: чего, большой уже, пить-есть не просит. Паваротти распевается, а этот ему в рот смотрит, и повторять пытается. Мэтр сначала смеялся, а когда снова женился, отпрыск его подруге помог гнездо починить, а когда птенцы появились - выкармливать помогал. И так каждый год. Местные подкидыша в шутку Паваротти называть стали, батя услышал - и тоже начал. В последний год он даже пытался отпрыска новым коленцам обучать, засвистал не ко времени, тут мэтра пустельга и прихватила. Подкидыш опять перезимовал, а весной, когда к батиному гнезду уже никто не прилетел, заголосил сам. Тут-то его и услышала одна преданная фанатка. Она и растрепала, что Паваротти жив.
Когда история подошла к концу, мужики посмотрели на гнездо. Бывшей Лемешева и самозванца след простыл. Помявшись немного, они вернулись к себе.
Недели две каждый переживал драму сам по себе. Первым не выдержал одиночества Магомаев. Он прилетел к Каррерасу и сказал:
- Хер с ним, с Паваротти. Я трахаться хочу. Надо что-то делать.
Собрали остальных. И хотя все были согласны, что самозванца убить мало, но всем так же хотелось хоть ещё раз услышать, как поёт Паваротти. Наплевав на ревность, они вновь прилетели к гнезду мэтра.
- Эй, ты, Паваротти! - крикнул Каррерас. - Ты один?
- Пока нет. Всё, теперь один, - последовал ответ.
- Спой ещё.
Паваротти запел. На втором куплете его подхватил Шаляпин. Потом вступил Магомаев. Через минуту они пели уже хором. Ланца потом рассказывал, что так, как они заливались в этот вечер, уже давно никто не заливался. Едва песня заканчивалась, они тут же начинали новую, и когда смолкла последняя трель последней песни, самки плотной стеной окружили мужиков, и в ту ночь каждому досталось немного от наследия великого Паваротти.
По молодости у всех так. Только с возрастом начинаешь ценить искусство в себе, понимаешь, что весь этот обмен опытом, оргии, ночные концерты тебе никуда не упёрлись. Какая-нибудь серенькая самочка всё равно найдётся, а много ли артисту надо? Ну, конечно, бывает, что и дети появляются, но куда ж без этого, это, как говорится, издержки. Все они так появились на свет, все они - потомки корифеев. И о них дети тоже будут говорить, как о корифеях. Главное - искусство.
Но вот уже третий сезон подряд никто ими не восхищался. Если в первый год одинокое лето в российской глухомани казалось какой-то забавной экзотикой, то второй год холостяцкой (в самом неприглядном смысле этого слова) жизни вывел из себя всех, мужики даже встретились, чтобы о бабах перетереть, но некстати вспомнились прошлые обиды, закулисные интриги, любовные треугольники… Короче, херово всё закончилось, пух и перья в разные стороны, в загранке в итоге все имели бледный вид. И только в третий раз сумели преодолеть все разногласия почти без скандала. Спермотоксикоз - такое дело… деликатнее надо.
Кто-то сначала предположил, что где-то рядом молодые засели. А что, каждому в молодые годы доводилось окучивать чужих поклонниц. Скажешь как бы между прочим: ты про Карузо сейчас? Знаю ли я Карузо? Да это мой батя! Хочешь, познакомлю? Велись, конечно, не все, но как правило хотя бы одна дура покупалась. Главное напеть ей что-нибудь из репертуара. Однако версия не подтверждалась фактами. У молодёжи нынче фестивали, они рубятся сейчас, кто кого переорёт, ближе к большим городам, там всегда есть, кому присесть на уши. В округе же ни одного значимого культурного события.
Потом решили, что фанаткам стало западло летать в такие ебеня. Прагматизм самок в последнее время определялся не только требованием признания отцовства и участия в жизни детей. Многим хотелось ещё и мягкого уютного гнёздышка. Хорошо ещё, что ни одной пока не приходило в голову начать собственную певческую карьеру. Очевидно, тоже из прагматических соображений. Это многое объясняло. И хотя в этом свете мужики и выглядели, как вышедшие в тираж неудачники, было не так уж и обидно. Да, бабы обленились, романтики им не надо. Но зато и они вроде как не обычные престарелые бабники, использующие мастерство для банального съёма, а истинные служители Аполлона, избравшие стезю вынужденной аскезы.
На этом бы разговор и закончился, если бы не появился взмыленный Лемешев. Мужики сначала думали, что он вообще не появится: слишком много о себе думает. Но он, оказывается, встретил здесь бывшую.
- Бывшую? - переспросил Каррерас.
- Угу, - ответил Лемешев, усаживаясь на почётное место. - Промчалась мимо, даже не поздоровалась.
- Это которая с таким вот задом? - спросил Доминго.
- Да какая разница?! - Каррерас раздражённо вскочил с места, но тут же сел обратно. - Они здесь.
- Кто? Бабы? Где?
Доминго завертел головой в разные стороны. Мужики закатили глаза: как такой голос сочетается с такими птичьими мозгами?
- Почему ты решил, что их много? Лемешев только свою бывшую видел, - сказал Ланца.
- Ты видел, чтобы бабы по одной шастали? Где одна - там и другая, а где другая - там и все остальные.
- Это какой-то сексизм, - скромно заметил Магомаев.
На него посмотрели, как на дурака.
- Так ты что, даже рта открыть не успел? - не унимался Доминго. - Раньше, бывало, только «ля» возьмёшь - все твои были, а тут даже бывшую склеить не смог.
Лемешев набычился и собрался уже лезть в драку, как Каррерас что-то сообразил и закрыл собой Доминго:
- Погоди, не кипятись. Помнишь, где её видел?
- У излучины ручья, - поостыв, вспомнил Лемешев.
- Показывай.
Минут через двадцать они былина месте. Каррерас и Ланца внимательно осмотрели окрестности.
- Что-то знакомая местность, - заметил Магомаев.
- Точно. Вон, иву эту помню, - подхватил Шаляпин.
Мужики стали находить всё новые и новые знакомые приметы. Все они здесь бывали, но никто не мог вспомнить, что здесь делали. Место для гнездовья самое отличное, но никто здесь почему-то никогда не селился.
- Вы что, совсем мозги пропели? - послышался чей-то голос.
Мужики оглянулись. На ветке бузины сидел воробей, из местных. Не то Колян его звали, не то Руслан. Местные как-то без фамилий обходились, всё в основном по именам, прозвищам да роду занятий.
- Что вы сказали, милейший? - обратился к нему Шаляпин.
- Я говорю, совсем вы, что ли, мозги пропели? - повторил воробей. - Здесь Паваротти жил, великий певец.
- Твою мать, точно! - воскликнул Шаляпин. - Я же у него с младых лет на подпевках был!
- Будто ты один, - фыркнул Магомаев.
- Милейший, а гнездо мэтра ещё здесь? - Шаляпин сел на соседнюю с воробьём ветку.
- А с какой целью интересуетесь?
- Эй-эй, не говори ему! - наперебой закричали мужики. - Он его занять хочет!
Шаляпин возмущённо фыркнул. Воробей рассмеялся.
Магомаев хотел спросить, не видел ли абориген самок, но в это время в зарослях крапивы раздались возмущённые вопли Каррераса и Ланцы, и ещё два голоса, один из которых узнал Лемешев - это была его бывшая. Про воробья все сразу забыли, повспархивали с мест и полетели на шум. Не то Колян, не то Руслан посмотрел соловьям вслед, хмыкнул, и тоже полетел по своим делам.
Эпицентр скандала располагался как раз в гнезде Паваротти. Мэтр погиб четыре года назад - попался пустельге. Собственно, он здесь и обосновался первым, и уже потом вокруг него расселились остальные. Именно ради Паваротти сюда все и летели, и мужики признавали, что он лучший. И уж если по совести, то первое, что должно было прийти в голову - почему баб не стало? - это смерть суперзвезды. Тогда все по нему убивались, даже местные. Ходили слухи, что пустельгу ту свои же прикнокали потом.
В гнезде сидела бывшая Лемешева и какой-то невзрачный хмырь из местных, тоже воробей, но какой-то тщедушный и облезлый, будто птичий грипп перенёс.
- Кто вас сюда звал? - орала бывшая Лемешева. - Валите, откуда прилетели.
- Лярва, - возмущался Ланца.
- Да блядь она распоследняя, - вторил Каррерас.
- Чего вам? Чего? - заикался воробей, не зная, куда деваться. Бывшая Лемешева отважно защищала его, сердито щёлкая клювом у самых глаз Каррераса и Ланцы.
- Это то, что я подумал? - спросил у Магомаева Доминго.
- А что ты подумал?
- Бывшая Лемешева трахалась с воробьём?
- Э…
- Ты трахалась с этим? - полным ужаса голосом спросил Лемешев бывшую.
- Сам ты этот! - огрызнулась бывшая Лемешева. - А он - Паваротти.
- Чего? - невольно хором спросили мужики, не скрывая, впрочем, презрительной интонации.
- Того! Он поёт лучше, чем вы все, вместе взятые.
- Дура, что ты можешь знать о пении? Ты Шаляпина от Доминго никогда отличить не могла, - сказал Лемешев.
- Да потому что они поют на один голос!
Бывшая Лемешева дерзила так убеждённо и яростно, что мужики невольно отступили.
- У нас очередь к нему, - продолжала она. - Пошли отсюда, день скоро заканчивается, я хочу от него птенцов!
- Дура, соловьи с воробьями не скрещиваются!
- Сам ты идиот, будто я без тебя этого не знала! Но попробовать-то я должна!
- Погодите, - сказал Шаляпин. - Ну не может быть, чтобы он пел, как Паваротти. Никто не мог петь, как Паваротти, только сам Паваротти.
- Воробьи вообще петь не умеют, - скромно, но с достоинством добавил Лемешев. - Понимаю ещё - канарейка. Ну, жаворонок. Зяблики тоже. Да что там - даже синицы. Скворцы - те известные мошенники. Но воробей…
Зачуханный воробей сел поудобнее, откашлялся - и запел.
Оказалось, этот мелкий засранец знал весь репертуар покойного, до последней ноты. Закрой глаза - и не отличишь. Мужикам хотелось заткнуть самозванца, но эти песни… без единой ошибки…
Когда он закончил, все рыдали. Три сезона этот выскочка пользовал их самок. За три коротких лета он дважды не трахался ни с одной соловьихой, каждый день новая, в то время как реальные мастера своего дела сидели голодом. При этом физиономия самозванца во время пения была самая постная, он тупо повторял то, что когда-то услышал. Пусть идеально, пусть без ошибок, но повторял.
- Это кощунство, - сказал Каррерас. - Его убить мало.
- Почему? - спросили Магомаев и Доминго.
- А вы не понимаете? Он не понимает, о чём поёт. Если бы Паваротти здесь матерился, или козлом блеял - этот дубина повторял бы то же самое. Даже Басков, и тот лучше - он хотя бы в контексте.
- А я будто снова его услышал, - мечтательно сказал Шаляпин. - Эй ты, милейший! Звать-то тебя как?
- Паваротти, - ответил воробей.
- Чего?! - возмутились мужики.
- Да отцепитесь вы от него, - вмешалась синица, пившая рядом из ручья. - Не видите, он с придурью? Его все так зовут. Даже Паваротти его так звал.
Мужики не поверили. Тогда синица рассказала, что в гнездо Паваротти шесть лет назад подкинули воробьиное яйцо. Мэтр сам принимал участие в выкармливании птенцов, и к подкидышу испытывал неподдельные отеческие чувства, хотя у соловьёв это и не в правилах. Когда же все улетели на гастроли, подкидыш остался. Воробьи его к себе не приняли, так что он зимовал в родном гнезде, едва не окочурился. А чтобы не загнуться, чирикал папашин репертуар. На следующий год Паваротти снова прилетел, а тут - взрослый отпрыск. Ну, он его прогонять не стал: чего, большой уже, пить-есть не просит. Паваротти распевается, а этот ему в рот смотрит, и повторять пытается. Мэтр сначала смеялся, а когда снова женился, отпрыск его подруге помог гнездо починить, а когда птенцы появились - выкармливать помогал. И так каждый год. Местные подкидыша в шутку Паваротти называть стали, батя услышал - и тоже начал. В последний год он даже пытался отпрыска новым коленцам обучать, засвистал не ко времени, тут мэтра пустельга и прихватила. Подкидыш опять перезимовал, а весной, когда к батиному гнезду уже никто не прилетел, заголосил сам. Тут-то его и услышала одна преданная фанатка. Она и растрепала, что Паваротти жив.
Когда история подошла к концу, мужики посмотрели на гнездо. Бывшей Лемешева и самозванца след простыл. Помявшись немного, они вернулись к себе.
Недели две каждый переживал драму сам по себе. Первым не выдержал одиночества Магомаев. Он прилетел к Каррерасу и сказал:
- Хер с ним, с Паваротти. Я трахаться хочу. Надо что-то делать.
Собрали остальных. И хотя все были согласны, что самозванца убить мало, но всем так же хотелось хоть ещё раз услышать, как поёт Паваротти. Наплевав на ревность, они вновь прилетели к гнезду мэтра.
- Эй, ты, Паваротти! - крикнул Каррерас. - Ты один?
- Пока нет. Всё, теперь один, - последовал ответ.
- Спой ещё.
Паваротти запел. На втором куплете его подхватил Шаляпин. Потом вступил Магомаев. Через минуту они пели уже хором. Ланца потом рассказывал, что так, как они заливались в этот вечер, уже давно никто не заливался. Едва песня заканчивалась, они тут же начинали новую, и когда смолкла последняя трель последней песни, самки плотной стеной окружили мужиков, и в ту ночь каждому досталось немного от наследия великого Паваротти.