Пронзили руки мои и ноги мои
Отца перевели из реанимации в палату в ночь с прошлой среды на четверг. И это пока единственная позитивная новость.
При переходе на следующий уровень - из реанимации на отделение - включается важная опция: становится доступным лечащий врач. В двух частях (пятница и понедельник) мне всё рассказали. Чуда не случилось - это рак четвертой стадии; опухоль, правда, полностью удалена. Но отец обречен...Он до конца жизни будет питаться через зонд в носу, до конца жизни дышать через трахеостому (трубочка в гортани), до конца жизни ходить по-большому через отверстие в животе. Его можно будет сажать (уже делали дважды), но сидеть, как раньше, в уютном кресле и смотреть телевизор - этого не будет никогда. О вставании и ходьбе и говорить нечего. Впрочем, говорить он тоже никогда не сможет.
Собственно уже этого было бы достаточно для отчаяния, но и это не конец. В первые дни (с четверга по субботу) отец был очень активным: в сознании, всех узнавал, при манипуляциях с ним (перевороты с бока на бок, санация трахеостомы) хватался за руки медсестер и мои, за ручки кровати. Видать, в реанимации не церемонятся: отец явно был запуган и хватался руками за что попало. Его даже пришлось связать, потому что он несколько раз умудрился вырвать из носа зонд. Отцу связанные руки очень не нравились: он поднимал их, насколько возможно, и показывал взором: мол, освободи меня. Когда ему отказывали, он аж багровел от негодования. Но в целом всё казалось оптимистичным.
Перелом случился в субботу днем. После первого сидения на кровати у него поднялся жуткий кашель, а затем озноб. С этого момента температура держится выше 38 (сегодня подбиралась к 40), дыхание стало частым и поверхностным, и он никак не реагирует на окружающие раздражители. В воскресенье на второй посадке он сидел на стуле, как мешок, бесформенной массой.
А потом, всё в то же воскресенье, при мне он начал задыхаться. До дежурного врача как-то дозвонились, отца перегрузили на каталку и увезли. Я уж решил, что конец пришел, но, как оказалось, его увезли всего лишь на продувку легких. Через час его вернули, рассказав, что трахеостома была забита сгустками, которые аппарат на отделении не мог выдуть; в общем, мы были в паре шагов от смерти.
Естественно, медсестрам приходится платить. Если этого не делать, к больному вообще не подходят. Но даже за плату невозможно добиться нормального отношения; приближающееся удушье увидел я, за рядовой санацией (продувкой тем прибором, что есть на отделении) тоже нужно ходить и выпрашивать. "Оплаченные" медсестры, впрочем, свою работу делают: они его и ворочают, и меняют белье с памперсами, и моют специальной пенкой, и обрабатывают пролежни. Но медсестры делают все это в свободное от основной работы время, а необходимость санации не отслеживают.
Если говорить о пролежнях, то на спине всё более или менее под контролем, а вот пятки... Вот никогда бы не подумал, что и на пятках они бывают...Одну пятку мне показали, это так ужасно, что лучше не распространяться. А вторую я еще ни разу не видел - там, как мне сказали, мясо.
Но самое пугающее - это неснижающаяся температура и непроходящее беспамятство. А меж тем, уже третий день проходит...
Парадоксальным образом, отец мне не снится. Вернее, снился он мне однажды - после первой недели в реанимации, однодневной выписки на отделение и новой операции (за которой последуют еще три реанимационных недели, но тогда я еще об этом не догадывался). Во сне я вышел на кухню и увидел, что отец сидит на привычном месте за столом и уплетает за обе щеки. Я его спросил, можно ли так делать после операции. Он же в ответ поднял майку и показал мне два зарубцевавшихся шва на животе. Дело было в ночь на воскресенье, и, проснувшись, я вспомнил историю уверования Фомы, там Христос тоже показывал раны и публично ел.
Надо ли говорить, что то было утро слез.
Я устал и отупел. У меня нет ни сил, ни желания думать о чем-то абстрактном. Мой мозг сейчас работает в двух режимах: или думает об отце, или же отключается и не думает вообще. Я по-прежнему ежевечерне читаю Писание, но размышлять о прочитанном на следующий день (на прогулке или в обеденный перерыв) у меня не получается. В метро я засыпаю на первом же перегоне, так что и Диккенс практически не двигается.
У матери периодически случаются истерики, когда она днями не ест, а только лежит и плачет. Пришлось ей в чадящем режиме и по частям всё рассказать. Поначалу это было море слез и возмущение ("Как ты такое можешь говорить об отце!"), а сегодня после похода в больницу она сказала мне, что отец не жилец.
Я действительно раньше не представлял себе смерть такой ужасной. В книжках умирающие преспокойно лежат в чистеньких постелях, прощаются с ближними, засыпают и не просыпаются больше. В кино этот миф тоже перекочевал. А здесь...Это я вам еще и посторонних ужасов, увиденных в больнице, не рассказал.
Я уж не знаю, стоило ли все это писАть, но как-то полегчало.
При переходе на следующий уровень - из реанимации на отделение - включается важная опция: становится доступным лечащий врач. В двух частях (пятница и понедельник) мне всё рассказали. Чуда не случилось - это рак четвертой стадии; опухоль, правда, полностью удалена. Но отец обречен...Он до конца жизни будет питаться через зонд в носу, до конца жизни дышать через трахеостому (трубочка в гортани), до конца жизни ходить по-большому через отверстие в животе. Его можно будет сажать (уже делали дважды), но сидеть, как раньше, в уютном кресле и смотреть телевизор - этого не будет никогда. О вставании и ходьбе и говорить нечего. Впрочем, говорить он тоже никогда не сможет.
Собственно уже этого было бы достаточно для отчаяния, но и это не конец. В первые дни (с четверга по субботу) отец был очень активным: в сознании, всех узнавал, при манипуляциях с ним (перевороты с бока на бок, санация трахеостомы) хватался за руки медсестер и мои, за ручки кровати. Видать, в реанимации не церемонятся: отец явно был запуган и хватался руками за что попало. Его даже пришлось связать, потому что он несколько раз умудрился вырвать из носа зонд. Отцу связанные руки очень не нравились: он поднимал их, насколько возможно, и показывал взором: мол, освободи меня. Когда ему отказывали, он аж багровел от негодования. Но в целом всё казалось оптимистичным.
Перелом случился в субботу днем. После первого сидения на кровати у него поднялся жуткий кашель, а затем озноб. С этого момента температура держится выше 38 (сегодня подбиралась к 40), дыхание стало частым и поверхностным, и он никак не реагирует на окружающие раздражители. В воскресенье на второй посадке он сидел на стуле, как мешок, бесформенной массой.
А потом, всё в то же воскресенье, при мне он начал задыхаться. До дежурного врача как-то дозвонились, отца перегрузили на каталку и увезли. Я уж решил, что конец пришел, но, как оказалось, его увезли всего лишь на продувку легких. Через час его вернули, рассказав, что трахеостома была забита сгустками, которые аппарат на отделении не мог выдуть; в общем, мы были в паре шагов от смерти.
Естественно, медсестрам приходится платить. Если этого не делать, к больному вообще не подходят. Но даже за плату невозможно добиться нормального отношения; приближающееся удушье увидел я, за рядовой санацией (продувкой тем прибором, что есть на отделении) тоже нужно ходить и выпрашивать. "Оплаченные" медсестры, впрочем, свою работу делают: они его и ворочают, и меняют белье с памперсами, и моют специальной пенкой, и обрабатывают пролежни. Но медсестры делают все это в свободное от основной работы время, а необходимость санации не отслеживают.
Если говорить о пролежнях, то на спине всё более или менее под контролем, а вот пятки... Вот никогда бы не подумал, что и на пятках они бывают...Одну пятку мне показали, это так ужасно, что лучше не распространяться. А вторую я еще ни разу не видел - там, как мне сказали, мясо.
Но самое пугающее - это неснижающаяся температура и непроходящее беспамятство. А меж тем, уже третий день проходит...
Парадоксальным образом, отец мне не снится. Вернее, снился он мне однажды - после первой недели в реанимации, однодневной выписки на отделение и новой операции (за которой последуют еще три реанимационных недели, но тогда я еще об этом не догадывался). Во сне я вышел на кухню и увидел, что отец сидит на привычном месте за столом и уплетает за обе щеки. Я его спросил, можно ли так делать после операции. Он же в ответ поднял майку и показал мне два зарубцевавшихся шва на животе. Дело было в ночь на воскресенье, и, проснувшись, я вспомнил историю уверования Фомы, там Христос тоже показывал раны и публично ел.
Надо ли говорить, что то было утро слез.
Я устал и отупел. У меня нет ни сил, ни желания думать о чем-то абстрактном. Мой мозг сейчас работает в двух режимах: или думает об отце, или же отключается и не думает вообще. Я по-прежнему ежевечерне читаю Писание, но размышлять о прочитанном на следующий день (на прогулке или в обеденный перерыв) у меня не получается. В метро я засыпаю на первом же перегоне, так что и Диккенс практически не двигается.
У матери периодически случаются истерики, когда она днями не ест, а только лежит и плачет. Пришлось ей в чадящем режиме и по частям всё рассказать. Поначалу это было море слез и возмущение ("Как ты такое можешь говорить об отце!"), а сегодня после похода в больницу она сказала мне, что отец не жилец.
Я действительно раньше не представлял себе смерть такой ужасной. В книжках умирающие преспокойно лежат в чистеньких постелях, прощаются с ближними, засыпают и не просыпаются больше. В кино этот миф тоже перекочевал. А здесь...Это я вам еще и посторонних ужасов, увиденных в больнице, не рассказал.
Я уж не знаю, стоило ли все это писАть, но как-то полегчало.