Илья Эренбург: "“Я буду писать о Чаренце, о Сарьяне и вообще об Армении”
http://www.nv.am
МИР И МЫ
Сорок лет назад умер патриарх национального искусства, варпет Мартирос САРЬЯН (1880-1972), оставивший неизгладимый след в истории культуры и в памяти людей. Среди тех, кто с ним общался, также был писатель Илья ЭРЕНБУРГ (1891-1967) - далеко неоднозначный человек, к которому относились весьма двойственно. Как бы то ни было, он один из немногих, кто ознакомил советских людей с культурой и искусством тлетворного Запада.
Это он произнес популярную максиму “Увидеть Париж и умереть”, это его повесть “Оттепель” дала название целой советской эпохе. Илья Эренбург был автором дикторского текста к фильму о Мартиросе Сарьяне, которого он весьма ценил как художника. Варпет в долгу не остался: его портрет Эренбурга - великолепная работа. Он выполнен в 1959 году во время памятного пребывания в Армении писателя. Предлагаем воспоминания об Илье Григорьевиче литературоведа Левона Мкртчяна и кинорежиссера Лаэрта Вагаршяна.
ЛЕВОН МКРТЧЯН. “Я РАД, ЧТО УДАЛОСЬ ПОЗИРОВАТЬ МАРТИРОСУ СЕРГЕЕВИЧУ”
...Я пришел к Эренбургу поздно вечером. Он, по существу, продиктовал мне нашу небольшую беседу. А когда я спросил, как же озаглавить материал, Илья Григорьевич улыбнулся:
- Страна древней и новой культуры - так и назовите.
Интервью было напечатано в сентябре 1959 года. У Ильи Григорьевича Эренбурга, уже 10 дней гостящего в Ереване, накопилось немало интересных впечатлений. Делясь некоторыми из них, писатель сказал, что Армения - страна, которая, по его мнению, должна изумить любого человека сочетанием древнейшей культуры с большими достижениями в создании новых духовных ценностей.
Сильное впечатление произвела на Эренбурга столица нашей республики. Глядя на остатки глинобитных домишек дореволюционной поры, с трудом веришь, что Ереван, этот прекрасный город, построен за советское время.
Речь зашла об армянской литературе. Эренбург заметил, что, к его большому сожалению, о литературе приходится судить по переводам. Но все-таки, несмотря на это, армянская поэзия с давних пор казалась ему одним из самых замечательных явлений.
- Говоря об этом, я думаю не только о поэтах старшего поколения, но и о поэте, которого мне лично выпала радость встречать, - Аветике Исаакяне... Должен сказать, что был бесконечно рад увидеть недалеко от гостиницы, где остановился, мужественное и прекрасное лицо Егише Чаренца. Перед его памятником я припоминал и встречи с ним в давние годы, и его сильные и вместе с тем нежные стихи. Мне было приятно встретиться также с современными армянскими поэтами - Наири Заряном, Геворком Эмином и другими писателями, которых я знал по их книгам.
Разговор о поэзии естественно перешел в беседу о природе Армении, строгая и сдержанная красота которой напоминает ему столь близкую его сердцу Испанию.
- И эта сдержанная страсть пейзажей Армении чувствуется как в поэзии, так и в живописи.
О живописи говорил Илья Григорьевич особенно тепло, выделяя среди других художников Мартироса Сарьяна.
- Я знал работы Сарьяна по большой выставке в Москве, но то, что я увидел здесь, в картинной галерее и в мастерской художника, помогло мне лучше понять всю силу этого редкого мастера, который, по-моему, является сейчас наиболее крупным советским художником. Я рад, что за короткий срок моего пребывания в Ереване мне удалось позировать Мартиросу Сергеевичу, который пишет мой портрет. Это большая честь для меня. Должен сказать, что у армянских художников есть великолепные традиции, достаточно назвать такого крупного мастера, как Овнатанян. И неудивительно, что общий уровень армянской живописи так высок.
Илья Григорьевич видел работы и некоторых более молодых художников, заметив, что много смелого и интересного нашел в творчестве Арутюна Галенца.
В день вылета Любови Михайловны и Ильи Григорьевича в Москву фотограф университетской газеты Эдуард Бежанян сделал несколько снимков. Фотокарточки были подарены мне, а я их послал Эренбургу. 15 октября 1959 года Илья Григорьевич писал:
“Дорогой Левон!
Очень благодарен Вам за снимки. О Вашей просьбе насчет Исаакяна я помню. Мне крайне необходимо было бы получить фотографию моего портрета, сделанного Сарьяном, и фото Сарьяна за работой над ним. Очень прошу Вас помочь мне достать эти снимки.
Ваш И.Эренбург
Я получил в Ереване экземпляр, но его взяли в Швеции для печати”.
Конечно, я тут же раздобыл и послал Эренбургу требуемые фотокарточки.
Еще раз я встретился с писателем в 1961 году в Москве. Незадолго до этого, в январе 1961 года, общественность страны отмечала 70-летие со дня рождения Эренбурга. Я сказал, что по случаю его юбилея у нас в Ереване были опубликованы статьи Мартироса Сарьяна и Геворка Эмина. Илья Григорьевич просил прислать ему переводы этих статей, вспомнил, что была еще телеграмма от Наири Заряна. Оказалось, что он знаком и с моей статьей.
Эренбург подарил мне “на добрую память” свою книгу “Путевые записи. Япония. Греция. Индия”. Книгу своих стихов на французском языке Илья Григорьевич надписал Армине и Арутюну Галенцам. Дважды подчеркнул, что переводы скверные. (Я вспомнил замечание Эренбурга, что лучше всего знакомиться с переводной литературой именно на французском, но, очевидно, переводы собственных стихов трудно признать удавшимися.) Илья Григорьевич сказал, что кочет написать о Галенце, но не уверен, что его статья может помочь художнику. Галенц в свою очередь хотел написать портрет Эренбурга и просил меня узнать, когда бы писатель мог позировать ему.
Во время нашего разговора позвонили и сообщили, что вторая книга “Нового мира” с воспоминаниями Эренбурга уже вышла.
- Вот, говорят, вышел второй номер “Нового мира”. Я еще не видел. В следующих частях воспоминаний я буду писать о Чаренце, о Сарьяне и вообще об Армении.
Больше с И.Г.Эренбургом я не встречался. Уже после его смерти прочитал в “Литературной Армении” отрывок из его книги “Люди, годы, жизнь”. Это было эссе об Армении, написанное тепло, с глубокой любовью. Оно заканчивалось словами: “Воздух Армении придал мне силы”.
Л.ВАГАРШЯН. “ВЫ НЕ С БАРЫШНЕЙ РАЗГОВАРИВАЕТЕ!”
Я пришел к нему и изложил свою просьбу - предложил написать текст к моему фильму о Мартиросе Сарьяне.
- А вы не боитесь, что я вам напорчу дело? - спокойно, закуривая сигару, сказал он. - Я ведь колючий...
...Я вел разговор о живописи Сарьяна... Нетрудно было вовлечь Эренбурга в разговор этим путем. Он сразу же начал рассуждать о Сарьяне, о живописи вообще и о судьбах художников... Разговор ширился. Вспомнил он и фильмы о художниках. (Это уже было ближе к делу.) Он размышлял, прикидывал, проверял свои догадки в этой области. Например, сказал, что не видел ни одного хорошего цветного фильма с терпимой передачей цвета и что поэтому лучше фильм сделать черно-белый... Потом оставил эту мысль; говорил о том, что не видел и ни одной картины о художнике, в которой раскрывался художник; что, может быть, слово даже помешает восприятию живописи на экране... В какой-то момент он даже сказал, что не возьмется за написание текста к фильму...
Это была чрезвычайно интересная беседа, и я готов был часами слушать его.
- А как вы мыслите фильм о Са
рьяне? - спросил он.
- Я привез с собой отснятый материал. Он находится в Союзе кинематографистов. Недалеко от вашего дома, можете посмотреть...
Эренбург вспомнил встречи с Марке, с Матиссом. Матисса он часто, много раз вспоминал.
- О нем непременно надо говорить в фильме, посвященном Сарьяну, заявил Илья Григорьевич, как бы подтверждая какую-то уже сформировавшуюся мысль.
Вспомнил и Пикассо:
- Вот он прирожденный артист. С ним фильм сделать, наверное, было бы намного легче. У него неудержимая страсть жить на виду у всех. А Сарьян все-таки больше человек в себе.
...В конце беседы Илья Григорьевич спросил, как я буду записывать текст - по готовому ли фильму или можно фильм монтировать по тексту?
В этот день я сидел у него около двух часов. И хотя, прощаясь со мной, он сказал: “Я еще согласия не даю”, - я понял, что не мог он быть равнодушным к моему предложению.
На следующий день в Союзе кинематографистов Илья Григорьевич посмотрел материал фильма. Смотрел очень активно. Много полотен Сарьяна он, конечно, узнавал, другие живо комментировал, но были и полотна незнакомые ему, и встреча с ними его явно радовала. Он задавал много вопросов, опять увлеченно говорил о живописи... Но когда вновь встал вопрос о его участии в фильме, он опять сказал: “Я еще подумаю”.
В тот же вечер, когда я звонил ему, Илья Григорьевич сказал, что хочет показать материал фильма своим друзьям. Назавтра был организован еще один просмотр. Присутствовали художники, искусствоведы и заинтересовавшаяся материалом Любовь Михайловна.
Когда после просмотра в зале зажегся свет, Эренбург с еле заметной улыбкой оглядел присутствующих. Так мог посмотреть на зрителей только хозяин фильма, гордый тем, что он доставил зрителям эстетическое удовольствие. Конечно же все были рады увидеть столь большое количество полотен Сарьяна, да еще в увеличенных размерах, словно бы просветленных ярким прожектором, увидеть к тому же самого Сарьяна в минуту вдохновения, присутствовать при священнодействии - при том, как Сарьян самозабвенно создает полотно, потом другое полотно... Для людей искусства это, конечно, настоящая радость. И сам Илья Григорьевич смотрел материал, испытывая настоящее удовольствие, и этого не скрывал.
...Когда я уходил домой, у меня было ощущение, словно гора упала с плеч. Я облегченно вздохнул и про себя сострил: “Фильм уже готов. Остается пустяк - написать текст. А Эренбург это сделает блестяще”. Эренбург работал в кино не как новичок, который обязан изучать основы мастерства. Тут происходило другое: он мастер и должен был приложить свое мастерство к новому для него виду искусства. Когда еще в начале нашей работы Эренбург уже ощутил пульс будущего фильма, он сразу потребовал, чтобы я точно сказал, чего я хочу от текста.
На первых порах я усомнился, стоит ли Эренбургу, большому мастеру слова, дать так называемую болванку текста. Вместе с тем я знал, что правильнее всего было бы сделать именно так. Мои сомнения Илья Григорьевич вскоре рассеял. Когда пришло время уже конкретной работы над текстом, он потребовал, чтобы я, именно в письменном виде, представил ему мысли, которыми руководствовался во время съемок, последовательность этих мыслей, акценты, протяженность фраз... То есть именно то, что в практике мы называли болванкой текста. Вот вам и новичок в кино! И вообще Эренбург сразу же повел дело так, чтобы я не ощущал перед собой мэтра. Он требовал точных взаимоотношений режиссера и автора текста и с моей стороны нелицеприятной оценки его работы.
Были вопросы, в которых, как и должно было ожидать, он был неуступчив и даже не считал нужным спорить. Таких примеров могу привести много. Но были и вопросы, в которых он уступал мне. Я много раз, например, не соглашался с его предложением показать в начале фильма, рядом с полотнами Сарьяна, полотна и других художников - Кончаловского, Лентулова и уж обязательно Матисса, чтобы представить среду, в которой появился Сарьян. Я вполне понимал требования Эренбурга, но интуицией кинематографиста не мог согласиться с ним. Я был уверен, что в фильме, посвященном творчеству художника, должны быть показаны полотна только данного художника, что появление полотен других художников нарушит изобразительный мир фильма. Это, пожалуй, единственный вопрос, в котором расхождение наше затянулось. В других вопросах, касающихся моих чисто кинематографических ощущений, он доверял мне.
Илья Григорьевич активно работал и за монтажным столом. Он внес, например, существенную монтажную поправку в фильм. Предложил несколько ярких полотен Сарьяна вынести на самое начало фильма: “Нельзя говорить о собственно живописи только словами, когда мы вначале представляем художника. Надо непременно эти слова подтвердить его холстами”. Я согласился, хотя и задумал “галерею” Сарьяна показать позже.
Просмотрев готовый фильм, многочисленные редакторы студии, комитета и должностные лица сделали ряд замечаний по тексту. Как ни старался я остановить критический пыл товарищей, они никак не могли отказать себе в удовольствии сделать замечания самому Эренбургу. Я зашел к Эренбургу.
- Илья Григорьевич, мы условились, что я должен в точности передавать вам все, что говорят о фильме... Но, ей-богу, не стоит этого делать...
- Вы не с барышней разговариваете! Передайте мне все, что говорилось.
Я рассказал все. Илья Григорьевич внимательно слушал. Не обращал внимания на резкость выражений. Некоторые замечания, касающиеся замены слов, сокращений, он принял. Он живо относился к критике, и это - чисто профессиональная потребность для настоящего художника.
Обсудив фильм и решив потребовать новых исправлений, руководство студии отправило к Эренбургу редактора в качестве своего официального представителя. Выслушав его, Эренбург понял, что замечания очень серьезные, и, нисколько не меняясь в лице, к моему удивлению, спокойно сказал:
- Хорошо, я это сделаю. Это нетрудно.
Через два дня, как было условлено, мы с редактором вновь приехали к нему на дачу.
- Сделали, Илья Григорьевич? - спросил я, думая, что он наверняка уже сделал, поскольку обещал.
Но вдруг Эренбург резко ответил:
- Вы что, с ума сошли? Как я могу сделать такое?!
Я был обескуражен. А редактор по меньшей мере ошарашен. Спорить с Эренбургом ни я, ни редактор не стали. Эренбург спокойно сидел, и это было то “абсолютное спокойствие”, за которым чувствовалась глыба, которую ни за что не сдвинешь. Когда фильм был принят и показан множеству аудиторий, даже недавние оппоненты, забыв придирки, отметили, что текст, написанный Эренбургом, ярок, глубок и, главное, правдив.
Подготовила
Елена Шуваева-Петросян
МИР И МЫ
Сорок лет назад умер патриарх национального искусства, варпет Мартирос САРЬЯН (1880-1972), оставивший неизгладимый след в истории культуры и в памяти людей. Среди тех, кто с ним общался, также был писатель Илья ЭРЕНБУРГ (1891-1967) - далеко неоднозначный человек, к которому относились весьма двойственно. Как бы то ни было, он один из немногих, кто ознакомил советских людей с культурой и искусством тлетворного Запада.
Это он произнес популярную максиму “Увидеть Париж и умереть”, это его повесть “Оттепель” дала название целой советской эпохе. Илья Эренбург был автором дикторского текста к фильму о Мартиросе Сарьяне, которого он весьма ценил как художника. Варпет в долгу не остался: его портрет Эренбурга - великолепная работа. Он выполнен в 1959 году во время памятного пребывания в Армении писателя. Предлагаем воспоминания об Илье Григорьевиче литературоведа Левона Мкртчяна и кинорежиссера Лаэрта Вагаршяна.
ЛЕВОН МКРТЧЯН. “Я РАД, ЧТО УДАЛОСЬ ПОЗИРОВАТЬ МАРТИРОСУ СЕРГЕЕВИЧУ”
...Я пришел к Эренбургу поздно вечером. Он, по существу, продиктовал мне нашу небольшую беседу. А когда я спросил, как же озаглавить материал, Илья Григорьевич улыбнулся:
- Страна древней и новой культуры - так и назовите.
Интервью было напечатано в сентябре 1959 года. У Ильи Григорьевича Эренбурга, уже 10 дней гостящего в Ереване, накопилось немало интересных впечатлений. Делясь некоторыми из них, писатель сказал, что Армения - страна, которая, по его мнению, должна изумить любого человека сочетанием древнейшей культуры с большими достижениями в создании новых духовных ценностей.
Сильное впечатление произвела на Эренбурга столица нашей республики. Глядя на остатки глинобитных домишек дореволюционной поры, с трудом веришь, что Ереван, этот прекрасный город, построен за советское время.
Речь зашла об армянской литературе. Эренбург заметил, что, к его большому сожалению, о литературе приходится судить по переводам. Но все-таки, несмотря на это, армянская поэзия с давних пор казалась ему одним из самых замечательных явлений.
- Говоря об этом, я думаю не только о поэтах старшего поколения, но и о поэте, которого мне лично выпала радость встречать, - Аветике Исаакяне... Должен сказать, что был бесконечно рад увидеть недалеко от гостиницы, где остановился, мужественное и прекрасное лицо Егише Чаренца. Перед его памятником я припоминал и встречи с ним в давние годы, и его сильные и вместе с тем нежные стихи. Мне было приятно встретиться также с современными армянскими поэтами - Наири Заряном, Геворком Эмином и другими писателями, которых я знал по их книгам.
Разговор о поэзии естественно перешел в беседу о природе Армении, строгая и сдержанная красота которой напоминает ему столь близкую его сердцу Испанию.
- И эта сдержанная страсть пейзажей Армении чувствуется как в поэзии, так и в живописи.
О живописи говорил Илья Григорьевич особенно тепло, выделяя среди других художников Мартироса Сарьяна.
- Я знал работы Сарьяна по большой выставке в Москве, но то, что я увидел здесь, в картинной галерее и в мастерской художника, помогло мне лучше понять всю силу этого редкого мастера, который, по-моему, является сейчас наиболее крупным советским художником. Я рад, что за короткий срок моего пребывания в Ереване мне удалось позировать Мартиросу Сергеевичу, который пишет мой портрет. Это большая честь для меня. Должен сказать, что у армянских художников есть великолепные традиции, достаточно назвать такого крупного мастера, как Овнатанян. И неудивительно, что общий уровень армянской живописи так высок.
Илья Григорьевич видел работы и некоторых более молодых художников, заметив, что много смелого и интересного нашел в творчестве Арутюна Галенца.
В день вылета Любови Михайловны и Ильи Григорьевича в Москву фотограф университетской газеты Эдуард Бежанян сделал несколько снимков. Фотокарточки были подарены мне, а я их послал Эренбургу. 15 октября 1959 года Илья Григорьевич писал:
“Дорогой Левон!
Очень благодарен Вам за снимки. О Вашей просьбе насчет Исаакяна я помню. Мне крайне необходимо было бы получить фотографию моего портрета, сделанного Сарьяном, и фото Сарьяна за работой над ним. Очень прошу Вас помочь мне достать эти снимки.
Ваш И.Эренбург
Я получил в Ереване экземпляр, но его взяли в Швеции для печати”.
Конечно, я тут же раздобыл и послал Эренбургу требуемые фотокарточки.
Еще раз я встретился с писателем в 1961 году в Москве. Незадолго до этого, в январе 1961 года, общественность страны отмечала 70-летие со дня рождения Эренбурга. Я сказал, что по случаю его юбилея у нас в Ереване были опубликованы статьи Мартироса Сарьяна и Геворка Эмина. Илья Григорьевич просил прислать ему переводы этих статей, вспомнил, что была еще телеграмма от Наири Заряна. Оказалось, что он знаком и с моей статьей.
Эренбург подарил мне “на добрую память” свою книгу “Путевые записи. Япония. Греция. Индия”. Книгу своих стихов на французском языке Илья Григорьевич надписал Армине и Арутюну Галенцам. Дважды подчеркнул, что переводы скверные. (Я вспомнил замечание Эренбурга, что лучше всего знакомиться с переводной литературой именно на французском, но, очевидно, переводы собственных стихов трудно признать удавшимися.) Илья Григорьевич сказал, что кочет написать о Галенце, но не уверен, что его статья может помочь художнику. Галенц в свою очередь хотел написать портрет Эренбурга и просил меня узнать, когда бы писатель мог позировать ему.
Во время нашего разговора позвонили и сообщили, что вторая книга “Нового мира” с воспоминаниями Эренбурга уже вышла.
- Вот, говорят, вышел второй номер “Нового мира”. Я еще не видел. В следующих частях воспоминаний я буду писать о Чаренце, о Сарьяне и вообще об Армении.
Больше с И.Г.Эренбургом я не встречался. Уже после его смерти прочитал в “Литературной Армении” отрывок из его книги “Люди, годы, жизнь”. Это было эссе об Армении, написанное тепло, с глубокой любовью. Оно заканчивалось словами: “Воздух Армении придал мне силы”.
Л.ВАГАРШЯН. “ВЫ НЕ С БАРЫШНЕЙ РАЗГОВАРИВАЕТЕ!”
Я пришел к нему и изложил свою просьбу - предложил написать текст к моему фильму о Мартиросе Сарьяне.
- А вы не боитесь, что я вам напорчу дело? - спокойно, закуривая сигару, сказал он. - Я ведь колючий...
...Я вел разговор о живописи Сарьяна... Нетрудно было вовлечь Эренбурга в разговор этим путем. Он сразу же начал рассуждать о Сарьяне, о живописи вообще и о судьбах художников... Разговор ширился. Вспомнил он и фильмы о художниках. (Это уже было ближе к делу.) Он размышлял, прикидывал, проверял свои догадки в этой области. Например, сказал, что не видел ни одного хорошего цветного фильма с терпимой передачей цвета и что поэтому лучше фильм сделать черно-белый... Потом оставил эту мысль; говорил о том, что не видел и ни одной картины о художнике, в которой раскрывался художник; что, может быть, слово даже помешает восприятию живописи на экране... В какой-то момент он даже сказал, что не возьмется за написание текста к фильму...
Это была чрезвычайно интересная беседа, и я готов был часами слушать его.
- А как вы мыслите фильм о Са
рьяне? - спросил он.
- Я привез с собой отснятый материал. Он находится в Союзе кинематографистов. Недалеко от вашего дома, можете посмотреть...
Эренбург вспомнил встречи с Марке, с Матиссом. Матисса он часто, много раз вспоминал.
- О нем непременно надо говорить в фильме, посвященном Сарьяну, заявил Илья Григорьевич, как бы подтверждая какую-то уже сформировавшуюся мысль.
Вспомнил и Пикассо:
- Вот он прирожденный артист. С ним фильм сделать, наверное, было бы намного легче. У него неудержимая страсть жить на виду у всех. А Сарьян все-таки больше человек в себе.
...В конце беседы Илья Григорьевич спросил, как я буду записывать текст - по готовому ли фильму или можно фильм монтировать по тексту?
В этот день я сидел у него около двух часов. И хотя, прощаясь со мной, он сказал: “Я еще согласия не даю”, - я понял, что не мог он быть равнодушным к моему предложению.
На следующий день в Союзе кинематографистов Илья Григорьевич посмотрел материал фильма. Смотрел очень активно. Много полотен Сарьяна он, конечно, узнавал, другие живо комментировал, но были и полотна незнакомые ему, и встреча с ними его явно радовала. Он задавал много вопросов, опять увлеченно говорил о живописи... Но когда вновь встал вопрос о его участии в фильме, он опять сказал: “Я еще подумаю”.
В тот же вечер, когда я звонил ему, Илья Григорьевич сказал, что хочет показать материал фильма своим друзьям. Назавтра был организован еще один просмотр. Присутствовали художники, искусствоведы и заинтересовавшаяся материалом Любовь Михайловна.
Когда после просмотра в зале зажегся свет, Эренбург с еле заметной улыбкой оглядел присутствующих. Так мог посмотреть на зрителей только хозяин фильма, гордый тем, что он доставил зрителям эстетическое удовольствие. Конечно же все были рады увидеть столь большое количество полотен Сарьяна, да еще в увеличенных размерах, словно бы просветленных ярким прожектором, увидеть к тому же самого Сарьяна в минуту вдохновения, присутствовать при священнодействии - при том, как Сарьян самозабвенно создает полотно, потом другое полотно... Для людей искусства это, конечно, настоящая радость. И сам Илья Григорьевич смотрел материал, испытывая настоящее удовольствие, и этого не скрывал.
...Когда я уходил домой, у меня было ощущение, словно гора упала с плеч. Я облегченно вздохнул и про себя сострил: “Фильм уже готов. Остается пустяк - написать текст. А Эренбург это сделает блестяще”. Эренбург работал в кино не как новичок, который обязан изучать основы мастерства. Тут происходило другое: он мастер и должен был приложить свое мастерство к новому для него виду искусства. Когда еще в начале нашей работы Эренбург уже ощутил пульс будущего фильма, он сразу потребовал, чтобы я точно сказал, чего я хочу от текста.
На первых порах я усомнился, стоит ли Эренбургу, большому мастеру слова, дать так называемую болванку текста. Вместе с тем я знал, что правильнее всего было бы сделать именно так. Мои сомнения Илья Григорьевич вскоре рассеял. Когда пришло время уже конкретной работы над текстом, он потребовал, чтобы я, именно в письменном виде, представил ему мысли, которыми руководствовался во время съемок, последовательность этих мыслей, акценты, протяженность фраз... То есть именно то, что в практике мы называли болванкой текста. Вот вам и новичок в кино! И вообще Эренбург сразу же повел дело так, чтобы я не ощущал перед собой мэтра. Он требовал точных взаимоотношений режиссера и автора текста и с моей стороны нелицеприятной оценки его работы.
Были вопросы, в которых, как и должно было ожидать, он был неуступчив и даже не считал нужным спорить. Таких примеров могу привести много. Но были и вопросы, в которых он уступал мне. Я много раз, например, не соглашался с его предложением показать в начале фильма, рядом с полотнами Сарьяна, полотна и других художников - Кончаловского, Лентулова и уж обязательно Матисса, чтобы представить среду, в которой появился Сарьян. Я вполне понимал требования Эренбурга, но интуицией кинематографиста не мог согласиться с ним. Я был уверен, что в фильме, посвященном творчеству художника, должны быть показаны полотна только данного художника, что появление полотен других художников нарушит изобразительный мир фильма. Это, пожалуй, единственный вопрос, в котором расхождение наше затянулось. В других вопросах, касающихся моих чисто кинематографических ощущений, он доверял мне.
Илья Григорьевич активно работал и за монтажным столом. Он внес, например, существенную монтажную поправку в фильм. Предложил несколько ярких полотен Сарьяна вынести на самое начало фильма: “Нельзя говорить о собственно живописи только словами, когда мы вначале представляем художника. Надо непременно эти слова подтвердить его холстами”. Я согласился, хотя и задумал “галерею” Сарьяна показать позже.
Просмотрев готовый фильм, многочисленные редакторы студии, комитета и должностные лица сделали ряд замечаний по тексту. Как ни старался я остановить критический пыл товарищей, они никак не могли отказать себе в удовольствии сделать замечания самому Эренбургу. Я зашел к Эренбургу.
- Илья Григорьевич, мы условились, что я должен в точности передавать вам все, что говорят о фильме... Но, ей-богу, не стоит этого делать...
- Вы не с барышней разговариваете! Передайте мне все, что говорилось.
Я рассказал все. Илья Григорьевич внимательно слушал. Не обращал внимания на резкость выражений. Некоторые замечания, касающиеся замены слов, сокращений, он принял. Он живо относился к критике, и это - чисто профессиональная потребность для настоящего художника.
Обсудив фильм и решив потребовать новых исправлений, руководство студии отправило к Эренбургу редактора в качестве своего официального представителя. Выслушав его, Эренбург понял, что замечания очень серьезные, и, нисколько не меняясь в лице, к моему удивлению, спокойно сказал:
- Хорошо, я это сделаю. Это нетрудно.
Через два дня, как было условлено, мы с редактором вновь приехали к нему на дачу.
- Сделали, Илья Григорьевич? - спросил я, думая, что он наверняка уже сделал, поскольку обещал.
Но вдруг Эренбург резко ответил:
- Вы что, с ума сошли? Как я могу сделать такое?!
Я был обескуражен. А редактор по меньшей мере ошарашен. Спорить с Эренбургом ни я, ни редактор не стали. Эренбург спокойно сидел, и это было то “абсолютное спокойствие”, за которым чувствовалась глыба, которую ни за что не сдвинешь. Когда фильм был принят и показан множеству аудиторий, даже недавние оппоненты, забыв придирки, отметили, что текст, написанный Эренбургом, ярок, глубок и, главное, правдив.
Подготовила
Елена Шуваева-Петросян