“Ты хоть понимаешь, какой шум будет с этим “Звартноцем”?!
ЛИЦА
В июне 1988 года, когда карабахское движение только набирало обороты, произошли громкие “события в аэропорту “Звартноц”, о которых в журнале “Карабах 88” вспоминает теле и радиожурналист Эдвард САХИНОВ. Его недавно опубликованные воспоминания возвращают нас в те памятные дни, когда в “Звартноце” пролилась кровь мирных демонстрантов. Их толпы требовали правды в СМИ о событиях в Армении и Карабахе, а эти самые СМИ делали вид, что ничего особенного не происходит. Ему первому удалось прорвать завесу молчания и полуправды, запустив в эфир национального телевидения сюжет с реальной телекартинкой с места событий...
...Придя на работу в тот июньский день, я первым делом поинтересовался, что имеется в редакции по событиям в аэропорту “Звартноц”. Весь город гудел, говорили о зверствах, учиненных военными над мирными демонстрантами. Я подготовил бюллетень выпуска новостей, подписался на каждой странице и уже собирался отнести эту кипу бумаг, содержащих основные новости этого дня, на подпись дежурному и главному редактору, когда раздался звонок телефона внутренней линии. Мягкий, чуть томный голосок секретарши возвестил, что меня хочет видеть председатель Комитета. Этот вызов застал меня врасплох и ничего хорошего не сулил. К руководству меня обычно вызывали только для разносов. У руководителей среднего звена после рассказанной истории сложилось мнение обо мне как о человеке опасном и непредсказуемом, способном подвести начальство под монастырь. Особо приближенные к начальству знали, как однажды мне пришлось решить одну деликатную миссию. По чьей-то рекомендации ко мне привели молодую женщину и предупредили, что она жена завотделом пропаганды ЦК. Толку от нее не было никакого, но избавиться от нее не могли. Я решил вопрос просто - позвонил мужу и объяснил, что ей не место в журналистике и что будет лучше, если она найдет работу в другом месте, желательно учительницей в школе. Чиновник из ЦК правильно меня понял. У некоторых моих коллег сложилось мнение, что у меня есть серьезные покровители на самых верхах. По этой причине многие меня сторонились и побаивались. Многие отмахивались, как, например, начальник отдела кадров Завен Иванович, к которому я приставал, иронизируя по поводу записи в книге приказов, где я фигурировал как нарушитель финансовой дисциплины. Но на мои приставания Завен Иванович однажды ответил просто и ясно: “Не лезь на рожон, будет повод и без твоей просьбы отправят куда надо!”
Телефон позвонил во второй раз. Что бы это значило, с тревогой подумал я и стал быстро обдумывать варианты: что делать, в случае, если вдруг попробуют снять с выпуска ключевой материал о событиях в аэропорту “Звартноц”. Это было бы ударом ниже пояса не только для меня, но и всех, кто был очевидцем этих событий. Этот материал я собирался отстаивать всеми доступными средствами. Видеоматериал к моему комментарию был скудный, собранный по крохам из съемок, состоявшихся уже после событий, из рассказов очевидцев. Я поневоле делал упор на текст комментария. Накануне по программе “Время” на Центральном телевидении прошел очередной откровенно провокационный материал, где утверждалось, что беспорядки учинили демонстранты. С ног на голову факты поставил мой старый знакомый по радиостанции “Юность” Михаил Барышников, который с недавних пор работал на ЦТ. Видимо, в редакции имели четкую установку о том, в каком свете следует подавать события в Армении. В Москве эти события вполне обоснованно расценивали как опасный прецедент, могущий привести к цепной реакции по распаду Советского государственного строя. В Армении же народные протесты и массовые выступления основной целью имели поддержать своих соотечественников в Нагорном Карабахе, спасти проживающих в Азербайджане армян от погромов и резни, информация о которых то и дело просачивалась в Армению, которые слишком сильно раскачивали существующее государственное устройство. Репортаж из аэропорта “Звартноц” возмутил всех своей откровенной ложью, взбудоражил и без того возмущенный народ.
...Степа, или Степан Карпович (Карапетович) Погосян, председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию Армянской ССР, не относился к числу номенклатурных снобов, имел и чувство юмора, и твердую руку. Вне кабинета вид у него был, на мой взгляд, чудаковатый, он имел манеры человека, с большой неохотой проводящего в жизнь руководящие указания сверху. Это внушало уважение. В глубине кабинета Степа сидел за огромным столом. Он молча смотрел на меня в упор, словно снайпер, устанавливающий прицел для одного безальтернативного выстрела. Наконец он заговорил.
- Что даешь о вчерашних событиях? - прямо, без подготовки начал он.
- Все, что имеется под рукой, - в тон ему ответил я.
- А что имеешь под рукой? - с некоторой иронией спросил он.
- Поскольку кассеты наших операторов, снимавших беспорядки в аэропорту, конфисковали сотрудники КГБ, чтобы избежать огласки провокационных действий военных, горевать по душам невинно убиенных их родным придется втихомолку.
- А если не втихомолку?.. - вновь пытливо глядя на меня, спросил он.
- Для этого надо, прежде всего, вернуть конфискованную пленку, ликвидировать Главлит и вообще не мешать мне.
Степа с нескрываемым интересом смотрел на меня - так игрок, имеющий в запасе козырного туза, дает возможность пофлиртовать обреченному партнеру.
- Но ведь информация будет неполной без съемочного материала? - протянул он.
- Что делать? Главное сказать правду о том, что произошло.
- А знаешь, чем это чревато? - продолжал наседать Степа.
- Естественно, по головке не погладят. Печальный опыт, как вы знаете, у меня уже есть, - с деланной беззаботностью ответил я.
- Тебя попрут из партии и уволят с работы. Не исключено, что примут и более непопулярные меры. Уволят и меня...
Он откинулся в кресле и поправил очки на носу. В этот момент он вовсе не был похож на руководителя солидного учреждения, скорее, на нашкодившего школьника.
- Ну и что будем делать? В тряпочку молчать? - подал голос я. - Ведь как-никак у нас теперь “гласность”. Погибли невинные люди...
- Да... - озабоченно подтвердил он и добавил, - и не только в аэропорту... в Азербайджане, в Карабахе начались погромы армян... Молчать нельзя... Что-то надо делать... Иначе плохо будет всем нам...
Судя по его словам, он располагал более полной информацией о событиях в Карабахе. Значит, слухи о зверских убийствах армян в Карабахе и Азербайджане не домыслы, а реальные факты.
- В общем, так, - он резко прервал свои тяжкие размышления и всем корпусом повернулся ко мне.
- Вот тебе конфискованная пленка, - достав из стола коробку, завернутую в бумагу, он протянул ее мне.
- Ты можешь ее не показывать, никто за это на тебя не обидится, а если используешь, знай, что последствия могут быть самые тяжелые. Поэтому, прежде всего, хорошо подумай. На карту ставится не только твоя карьера и благополучие.
Что еще ставится на карту, он мне не сказал. Но явно что-то значительное и чрезвычайно важное.
- Спасибо за пленку, вы меня очень выручили, - коротко ответил я.
- Ты хоть понимаешь, какой шум будет с этим “Звартноцем”?!
- Плохо себе представляю, но уверен, что Горбачев может обидеться, партия изгонит из своих рядов, на карьере можно будет положить крест. Я все сказал?
- Не боишься? - уже как-то просто по-человечески спросил он.
- Конечно, боюсь. За семью, за детей. Но ведь мы ничего не выдумываем, мы же будем показывать то, что было на самом деле, а значит, наше дело правое.
Проговорив эти несколько выспренние слова, я ощутил, что впадаю в состояние азарта. Пришлось напрячься, чтобы взять себя в руки и трезво оценивать происходящее. Раз конфискованная пленка оказалась у Степы и он отдает ее мне, значит, в верхах очень хотят утечки информации. Или же это может быть частной инициативой отдельных лиц опять-таки из верхов, которые до поры до времени не хотят светиться. Иначе никто не отдал бы пленку, бывшую в руках КГБ. Слухи о том, что то тут, то там на разных предприятиях и организациях стали стихийно возникать отряды ополченцев, волонтеров, добровольцев, готовых выехать защищать Карабах, постоянно множились. Страх быть зарезанным, униженным и оскорбленным, затаившийся у армян в глубинах подсознания с древнейших времен, оказался лучшим и эффективным средством для самоорганизации масс. Центральные СМИ взяли за правило публиковать откровенно негативные материалы об Армении. Практически каждый день по ЦТ шли репортажи, порочащие республику. Это привело к тому, что большая часть населения Армении переживала нервный стресс. Сложилась ситуация, когда замалчивать правду о событиях в Карабахе, погромах армян, о событиях в самой Армении значило подпитывать ненависть ко всему происходящему, укреплять желание сокрушить систему, которая не в состоянии дать честную и правдивую оценку событиям. Ведь если общественно-политическое устройство таково, что добиться истины невозможно ни в одной инстанции, остается только бунтовать. Многотысячная демонстрация в аэропорту “Звартноц” как раз и была таким бунтом. Репортаж о событиях в аэропорту “Звартноц” по программе “Время” возмутил всех. Но ни партийное руководство, ни правительство не пытались официально опровергнуть ту ложь, которая лилась со всесоюзного экрана.
Молчали официальная пресса, радио и телевидение. Номенклатурная журналистика нервничала, откровенничала в узком кругу... и продолжала молчать. Возможно, история была бы более благосклонной к армянам, если бы среди них было меньше конформистов, самовлюбленных и самодовольных людей. И теперь в кабинете председателя Госкомитета по телевидению и радио решался вопрос о прорыве этого молчания. Решали этот вопрос Степа и я. Главным исполнителем этой операции по иронии судьбы предстояло быть мне, инородцу и монголоиду. Мне оказывалось исключительное доверие. Ведь пленку можно было отдать другим, в ту же Главную редакцию информации, где работал целый полк журналистов. Но, видимо, этот полк особого доверия не внушал. Это предположение, к сожалению, оказалось верным. Дежурный редактор Спиридон, суетливый и полненький мужичок, прочитав подправленный мною с учетом возвращенной конфискованной пленки бюллетень, испуганно захлопнул его и с дрожью в голосе сказал, что подписывать его не будет, давать разрешения на выход в эфир тоже не будет.
Раз Спиридон испугался и запаниковал, значит та же реакция пойдет по восходящей. Это был редактор опытный, спинным мозгом чувствовавший опасность. А мне еще предстояло получить визу Главлита и дирекции программ, без которых выпуск новостей к эфиру не допустят. Пришлось изъять написанное и вложить лист с копией текста репортажа, прошедшего по программе “Время”. Директор программ брезгливо покосился на меня, стал звонить председателю и ругать меня за то, что я повторяю провокационный материал из программы “Время”. В трубке что-то сказали и он, озадаченный и погрустневший, посмотрел на меня, пожал плечами, подписал бюллетень и кинул мне завизированные бумаги. Ворота в эфир для меня открылись. Следующим и последним этапом была студия и проблема с диктором. Ему я сказал, что сегодняшний выпуск проведу сам, но в бюллетене отмечу, что вел он, чтобы финансово он не пострадал. Всю ответственность беру на себя. Пришло время надевать галстук... Я принял серьезный вид и стал ждать, когда загорится красная лампочка, которой режиссер на головном пульте сигнализирует, что выход в эфир обеспечен, микрофоны включены и мы в эфире. По первому республиканскому каналу шла первая серия фильма “Гамлет”. Принц Датский еще не задался вопросом “быть или не быть”. Новостям отводилось 10 минут в перерыве между сериями. Наконец красная лампочка в виде полусферы на столе в студии зажглась. Теперь все зависело от меня и слаженной работы студийной бригады, суетящейся за огромным звуконепроницаемым стеклом. В студии все подчинено режиссеру, он царь и бог эфира. Но заветная кнопка на одном из видеомагнитофонов должна была быть нажата по моей команде. А точнее, после моих слов: “А теперь посмотрим, как это было на самом деле”, которые я написал на бумажке и вручил оператору. Режиссеру же сказал, что будет небольшое отклонение от текста и чтобы он был готов к неожиданностям. Он воспринял сказанное мною как неуместную шутку. После парочки официальных информационных сообщений мы приступили к показу сюжета, прошедшего в программе “Время”. Лица всех присутствующих в студии людей скривились, словно им дали проглотить горькую пилюлю. Они не скрывали своего презрения и плюнули бы мне в лицо, если бы могли. Но меня защищало толстое звуконепроницаемое стекло. Наконец наступил самый ответственный момент. Я вновь появился на мониторах студии, а значит, в эфире. Предварив показ изъятой кассеты небольшим вступлением: “Нам приходится сожалеть, что некоторые наши коллеги из программы “Время” на Центральном телевидении, - вещал я с видом невинного агнца, - позволяют себе грубо фальсифицировать события в республике”. Мы покажем вам документальные кадры, которые неопровержимо свидетельствуют, что зачинщиками беспорядков стали представители наших доблестных вооруженных сил... Режиссер и главный оператор за огромным стеклом вначале недоуменно смотрели на меня, затем стали махать руками, принялись лихорадочно листать копию бюллетеня, жестами и мимикой давая понять, что ничего подобного там нет. Это я знал и без них. За огромным стеклом в эфирной студии их не было слышно. Тогда еще не использовались электронные суфлеры и за тем, что говорится в студии, приходилось следить по бумажке. И поэтому никто не мог мне помешать сказать заветную фразу: “А теперь посмотрим, как все было на самом деле...”
Осталось последнее препятствие - режиссер выпуска мог выйти из эфира, переключив программу на что-нибудь другое и все бы кончилось мирно. Одному богу известно, какое облегчение и удовлетворение я ощутил, когда увидел на контрольном мониторе изображение с нашей кассеты. Кассета крутилась, выводя на экраны, в общем-то, малопримечательную картину. Сначала общий план аэропорта. Затем подъездную дорогу, по которой одной большой колонной шли люди. Виднелись транспаранты, флаги. Показав крупно несколько возбужденных и разгоряченных лиц, объектив камеры развернулся на 180 градусов и сосредоточился на блокировавших дорогу демонстрантам военных, вооруженных автоматами. Милиции не было видно, поскольку ни местная, ни центральная власть не могли на нее положиться. Военные также были не из местных гарнизонов. В кадре какой-то полковник с красным, обрюзгшим лицом давал сердитые распоряжения.
Цели похода демонстрантов в “Звартноц” были всем известны. Их еще накануне озвучили на митинге у Матенадарана ораторы из новоявленного комитета “Карабах”: блокировать этот важнейший транспортный узел республики, чтобы центральное руководство наконец-то обратило внимание на проблему Нагорного Карабаха, выявило и наказало погромщиков армян. Центральное руководство еще и потому старалось “замолчать проблему Карабаха, что в некогда великой стране было немало регионов, где отдельные народы и национальности отнюдь не испытывали восторга от жизни в “дружной семье народов”. По существу поход в аэропорт, предложенный лидерами комитета “Карабах”, был неразумной формой протеста, тем не менее подхваченной массами. В этом парадоксе и заключается логика, а точнее ее отсутствие, психология толпы.
Кассета в студии продолжала выдавать в эфир события того дня. Было четко видно, как молчаливая угроза, исходящая от глухой стены солдат, блокирующих подходы к аэропорту, несколько охладила пыл идущих впереди демонстрантов. Возникло небольшое замешательство, замедлившее скорость движения людского потока. Голова колонны стала быстро разбухать, разрастаясь, как лавина, готовая к сходу. И в этот момент загремели выстрелы...
Камера успела запечатлеть момент, когда несколько офицеров справа от стены солдат начали стрельбу по демонстрантам. Еще несколько секунд камера работала нормально, обрывочно показывая испуганные лица, панику, охватившую толпу, обратный ход лавины, в мгновение ока утратившей силу и мощь. Затем кадры запрыгали, свидетельствуя о том, что пришла пора спасаться и нашему оператору. Пленка закончилась. На этом завершилась и моя программа новостей.
Не успел я выйти из студии, как увидел, что к студии бежит главный инженер студийного комплекса Карен Тамразян, которому по должности положено следить за нормальным состоянием аппаратуры, но который вменил себе в обязанность вмешиваться в порядок подготовки и хода передач. Его полное и потное лицо ничего хорошего не предвещает. Христопродавец Иуда иерихонский переживал такие же душевные терзания. Из соседних студий выглядывали любопытные лица операторов, монтажеров, ассистентов, титровальщиц, самого разнообразного студийного народа. Слух о необычном для этого учреждения событии разнесся мгновенно. Многие на студийных мониторах видели наш выпуск. Опережая упреки Карена, я мимоходом сказал ему, что его это событие никак не коснется, и он может ночью спать спокойно. Потом забрал свой портфель и уехал из студии.
Теперь надо было расслабиться, избавиться от напряжения последних часов и быть готовым ко всему. Дома меня встретила жена Кара, встревоженная и испуганная. Она уже обо всем знала. Но причитать не стала. Знала она и о том, какие последствия могли меня ждать. За долгие годы работы в редакции газеты “Коммунист” она насмотрелась и наслушалась историй о том, что ожидает журналистов, посмевших отклониться от генерального курса. Когда мы встали из-за стола после ужина, с потолка вдруг прямо на то место, где я сидел, обрушилась люстра. Возможно, это было какое-то предзнаменование свыше. Я лег спать, наказав домашним меня не беспокоить и не отвечать на телефонные звонки. Ночью ко мне пришла Кара, влюбленно и нежно прошептала: “Я горжусь тобой!” Затем мы отдались магии любви и провели бурную ночь. Это оказалось лучшим способом снять пережитый стресс и напряжение. На следующий день я был свеж, бодр и невозмутим. Впрочем, было одно новое, непривычное ощущение - будто я змей, сбросивший старую кожу, и дожидаюсь, когда обрету новую. Проще говоря, я оказался в новой ипостаси. Старая форма была скинута из-за несоответствия новому содержанию.
...Дом радио гудел, как растревоженный улей. Меня внимательно разглядывали в транспорте и на улице по пути на работу, некоторые шушукались, кивая в мою сторону, пару раз я отчетливо слышал свою фамилию и имя в устах незнакомых мне людей. Ко мне подходили совершенно незнакомые мне люди и благодарили за вчерашнюю передачу. Позже я узнал, что это были родные погибших в аэропорту демонстрантов. В проходной Дома радио вместо обычного старшины милиции вневедомственной охраны почему-то стояли незнакомые офицеры в новенькой форме, которые усердно проверяли пропуска и удостоверения, из-за чего образовалась очередь и толкотня, чего здесь никогда не бывало. Еще вчера достаточно было показать корочку удостоверения или помахать им, чтобы можно было без всяких проблем пройти в помещение. Какой-то весельчак из очереди, увидев меня, иронично и громко возвестил: “Дорогу национальному герою Армении!” - от чего очередь расступилась и пропустила меня вперед. Тот же парень громогласно и со злорадством в голосе спросил: “Как, тебя еще не посадили?”
Я явился в редакцию информационных программ, где почему-то не было обычного шума и ажиотажа. Заместитель главного редактора, увидев меня, сообщил, что я могу уходить домой, поскольку готовится приказ о моем увольнении. В свою очередь секретарь парткома заявил, что в 15.00 состоится собрание, на котором будет решаться вопрос о моем исключении из партии. Стало ясно, что ураган партийного гнева закрутился и набирает обороты.
Как и ожидалось, собрание первичной организации провалилось, ибо предложение об исключении из партии было встречено коллегами в штыки, что меня весьма обрадовало. Честно говоря, этого я не ожидал, так как среди членов первичной организации было много конформистов, тихих подхалимов и откровенных лизоблюдов. В виде компромисса мне вынесли выговор, разумно решив, что с этим серьезным вопросом лучше справится райком партии. Из райкома мое дело перекочевало в горком, из горкома в ЦК Компартии Армянской ССР. По мере возрастания инстанций, занимавшихся моим вопросом, росло и возмущение людей, и в частности сотрудников Гостелерадио. Пытаясь расправиться со мной, партийные органы лишь укрепляли мои позиции, сами нарядили меня в тогу гонимого, сделали из меня кумира масс. На возвышении перед Матенадараном, где регулярно проходили митинги, будущий первый президент Армении, “мертвоязычник”, как я его называл, - специалист по мертвым языкам исчезнувших народов - Левон Тер-Петросян, с которым я был знаком, произнес перед многотысячной толпой пламенную речь, клеймя позором тех, кто душит правду, и возвеличивая тех, кто не боится ее говорить. И приводил в пример меня. При этом он откровенно спекулировал, поскольку, придя к власти, точно так же и даже более изощренно стал преследовать меня. В Доме радио и телецентре развернулась кампания по сбору подписей в мою защиту, писались письма и обращения с требованием прекратить преследования журналиста, открыто выступившего против несправедливости и произвола. Через несколько месяцев после забастовки коллектива Гостелерадио, которая чрезвычайно напугала руководство, на работе меня пришлось восстановить. Катавасия с непременным исключением из партии между тем дошла до ЦК Компартии Армении. За несколько дней до заседания меня проинструктировали: в ЦК явиться необходимо при параде. Но я явился в ЦК в джинсах. К этому времени я уже поднаторел в дискуссиях и имел свою концепцию защиты, полностью обоснованную и подкрепленную партийными документами. В частности Уставом партии, где черным по белому написано, что в обязанности члена партии, кроме всего прочего, входит и обязанность “говорить правду и только правду”. Против этого железобетонного аргумента не должно было устоять ни одно обвинение.
Однако бюро ЦК, которое вел второй секретарь Олег Лобов, - а материалы по моему делу готовил инструктор Гагик Арутюнян - будущий председатель Конституционного Суда, - не дало мне проявить мои ораторские способности. Олег Лобов своей манерой ведения бюро полностью оправдывал свою фамилию. Прежде всего он стал стыдить меня: мол, я неблагодарный человек, государство потратило на меня огромные деньги, дало мне образование, жилье и еще что-то, а я, вместо того чтобы преподавать детям музыку, без должного образования пролез в журналистику и помогаю смутьянам, подрывая своими действиями авторитет партии...
Мои возражения в духе того, что для занятий журналистикой достаточно иметь определенный уровень образованности и литературные способности, были с гневом пресечены. Исключить! - таков был вердикт партийного судилища. Хорошо, что не расстрелять! Грубый назидательно-укоризненный тон и солдафонская манера разбирательства лишь разожгли во мне азарт. Я был уверен, что рано или поздно буду победителем. Эта тяжба давала мне редкую возможность общаться с людьми, в руках которых находились рычаги власти, от решений которых зависели судьбы миллионов людей. Какие они? Насколько соответствуют их личностные качества высокому положению, которое они занимают?
Исследовательский дух настолько захватил меня, что незаметно стал доминирующим в схватке с парторганами. К сожалению, я редко встречал здесь действительно достойных людей. Партийный Олимп Армении оказался заселен отнюдь не богами, а обыкновенными, порою даже ничтожными людьми, пробившимися к кормилу власти.
Только через год я получил ответ на свое письмо в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, в котором требовал пересмотра несправедливого решения бюро ЦК Компартии Армянской ССР об исключении меня из партии. Солидный конверт с правительственной эмблемой содержал извещение о том, что мой вопрос будет рассматриваться на заседании Комитета партийного контроля под председательством Бориса Пуго. Я торжествовал, поскольку, несмотря на советы опытных аппаратчиков, я не каялся и не просил о снисхождении. Более того, требовал аннулировать решение бюро как вопиющее проявление произвола.
...В Москве пришлось пережить горькое разочарование: рухнула надежда побывать в Кремле в качестве приглашенного лица, а не экскурсанта - Комитет партийного контроля располагался за пределами Кремля на улице Ильинка недалеко от него. К моему удивлению, репрессированных по партийной линии в этом Верховном судилище партии было очень много. Запомнился опальный директор нефтеперерабатывающего завода из Баку, который чем-то не угодил Гейдару Алиеву, тогдашнему первому секретарю ЦК КП Азербайджана, члену политбюро ЦК КПСС. Узнав, за что меня исключили из партии, он искренне расстроился и запричитал: “Вай-вай! Наивный человек, разве можно из-за армян ставить под удар свою судьбу? Это же неблагодарные люди! Ведь в чем разница между азербайджанцами и армянами? Если азербайджанец хочет сесть на место своего руководителя, он делает так, чтобы тот пошел еще выше, а армяне стремятся вырыть яму тому, кто им мешает!”
На мой вопрос, а как же его пример, он многозначительно ткнул пальцем вверх: “Меня хотят убрать сверху, а не снизу. На мое место должен прийти сын Алиева, Ильхам. У меня есть возможность поторговаться, получить как можно больше вместо должности. А это большая разница... Поживешь, сам убедишься, - напутствовал он меня. На мои расспросы о ситуации с армянами в Азербайджане он озабоченно покивал головой и сказал, что будет лучше, если они как можно быстрее уедут. Иначе жди беды”. Его прогнозы вспомнились, когда в Сумгаите и Баку озверевшие банды учинили погромы армян.
...Атмосфера в зале, не в пример Еревану, была более чинной, вежливость была не показной. Председательствующий обратился ко мне: “Мы рассмотрели ваш вопрос и пришли к заключению, что вас необходимо восстановить в рядах КПСС. При определенной корректировке ваших взглядов вы нужны партии...”
Этого я не ожидал. Я приехал сюда, настроенный на серьезный, нелицеприятный разговор, на штурм крепости под названием ЦК КПСС, а мне вот так просто говорят, что я восстановлен, да еще что я нужен партии! Было от чего прийти в замешательство. Я попал в идиотское положение. Вместо нареканий и разносов услышал лестную оценку своих личных качеств. Ведь когда на таком уровне говорят, что “такие как вы, нужны партии”, - это означает, что тебя оценили по достоинству. Так или иначе, я добился цели - победил в схватке с прихвостнями и лизоблюдами партаппарата. Но ликования не было. Радовало лишь то, что сумел сохранить достоинство, твердость, закалил характер и убедиться в верности своих принципов. Теперь надо было найти благовидный повод, чтобы сказать партии “адью” так, чтобы это не выглядело с моей стороны черной неблагодарностью. А в Ереване, в Мясникянском райкоме партии, куда поступило мое дело, отношение ко мне изменилось как по мановению волшебной палочки. Повод для выхода из опостылевшей мне партии подвернулся, когда меня пригласили, чтобы вернуть партбилет. В торжественной обстановке мне вручили пахнущую типографской краской совершенно новую красную книжицу. Моя книжка была потрепанной и содержала резолюции практически по всем видам партийных взысканий и наказаний. Замешательство возникло, когда я ровным голосом сказал, что отказываюсь брать новую книжку и требую вернуть мне старую, которая мне очень дорога. Никто даже не рискнул возражать мне. Здесь же, под недоуменные и сочувственные взгляды, я написал заявление о своем выходе из партии.
* * *
История “Звартноца” по
лучила широкую огласку благодаря разгоревшимся страстям в связи с моим увольнением с работы и исключением из партии. Она стала первой крупной победой в прорыве информационной блокады Армении и Нагорного Карабаха.
(С сокращениями)
Подготовила для газеты "Новое время" http://www.nv.am
Елена Шуваева-Петросян
В июне 1988 года, когда карабахское движение только набирало обороты, произошли громкие “события в аэропорту “Звартноц”, о которых в журнале “Карабах 88” вспоминает теле и радиожурналист Эдвард САХИНОВ. Его недавно опубликованные воспоминания возвращают нас в те памятные дни, когда в “Звартноце” пролилась кровь мирных демонстрантов. Их толпы требовали правды в СМИ о событиях в Армении и Карабахе, а эти самые СМИ делали вид, что ничего особенного не происходит. Ему первому удалось прорвать завесу молчания и полуправды, запустив в эфир национального телевидения сюжет с реальной телекартинкой с места событий...
...Придя на работу в тот июньский день, я первым делом поинтересовался, что имеется в редакции по событиям в аэропорту “Звартноц”. Весь город гудел, говорили о зверствах, учиненных военными над мирными демонстрантами. Я подготовил бюллетень выпуска новостей, подписался на каждой странице и уже собирался отнести эту кипу бумаг, содержащих основные новости этого дня, на подпись дежурному и главному редактору, когда раздался звонок телефона внутренней линии. Мягкий, чуть томный голосок секретарши возвестил, что меня хочет видеть председатель Комитета. Этот вызов застал меня врасплох и ничего хорошего не сулил. К руководству меня обычно вызывали только для разносов. У руководителей среднего звена после рассказанной истории сложилось мнение обо мне как о человеке опасном и непредсказуемом, способном подвести начальство под монастырь. Особо приближенные к начальству знали, как однажды мне пришлось решить одну деликатную миссию. По чьей-то рекомендации ко мне привели молодую женщину и предупредили, что она жена завотделом пропаганды ЦК. Толку от нее не было никакого, но избавиться от нее не могли. Я решил вопрос просто - позвонил мужу и объяснил, что ей не место в журналистике и что будет лучше, если она найдет работу в другом месте, желательно учительницей в школе. Чиновник из ЦК правильно меня понял. У некоторых моих коллег сложилось мнение, что у меня есть серьезные покровители на самых верхах. По этой причине многие меня сторонились и побаивались. Многие отмахивались, как, например, начальник отдела кадров Завен Иванович, к которому я приставал, иронизируя по поводу записи в книге приказов, где я фигурировал как нарушитель финансовой дисциплины. Но на мои приставания Завен Иванович однажды ответил просто и ясно: “Не лезь на рожон, будет повод и без твоей просьбы отправят куда надо!”
Телефон позвонил во второй раз. Что бы это значило, с тревогой подумал я и стал быстро обдумывать варианты: что делать, в случае, если вдруг попробуют снять с выпуска ключевой материал о событиях в аэропорту “Звартноц”. Это было бы ударом ниже пояса не только для меня, но и всех, кто был очевидцем этих событий. Этот материал я собирался отстаивать всеми доступными средствами. Видеоматериал к моему комментарию был скудный, собранный по крохам из съемок, состоявшихся уже после событий, из рассказов очевидцев. Я поневоле делал упор на текст комментария. Накануне по программе “Время” на Центральном телевидении прошел очередной откровенно провокационный материал, где утверждалось, что беспорядки учинили демонстранты. С ног на голову факты поставил мой старый знакомый по радиостанции “Юность” Михаил Барышников, который с недавних пор работал на ЦТ. Видимо, в редакции имели четкую установку о том, в каком свете следует подавать события в Армении. В Москве эти события вполне обоснованно расценивали как опасный прецедент, могущий привести к цепной реакции по распаду Советского государственного строя. В Армении же народные протесты и массовые выступления основной целью имели поддержать своих соотечественников в Нагорном Карабахе, спасти проживающих в Азербайджане армян от погромов и резни, информация о которых то и дело просачивалась в Армению, которые слишком сильно раскачивали существующее государственное устройство. Репортаж из аэропорта “Звартноц” возмутил всех своей откровенной ложью, взбудоражил и без того возмущенный народ.
...Степа, или Степан Карпович (Карапетович) Погосян, председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию Армянской ССР, не относился к числу номенклатурных снобов, имел и чувство юмора, и твердую руку. Вне кабинета вид у него был, на мой взгляд, чудаковатый, он имел манеры человека, с большой неохотой проводящего в жизнь руководящие указания сверху. Это внушало уважение. В глубине кабинета Степа сидел за огромным столом. Он молча смотрел на меня в упор, словно снайпер, устанавливающий прицел для одного безальтернативного выстрела. Наконец он заговорил.
- Что даешь о вчерашних событиях? - прямо, без подготовки начал он.
- Все, что имеется под рукой, - в тон ему ответил я.
- А что имеешь под рукой? - с некоторой иронией спросил он.
- Поскольку кассеты наших операторов, снимавших беспорядки в аэропорту, конфисковали сотрудники КГБ, чтобы избежать огласки провокационных действий военных, горевать по душам невинно убиенных их родным придется втихомолку.
- А если не втихомолку?.. - вновь пытливо глядя на меня, спросил он.
- Для этого надо, прежде всего, вернуть конфискованную пленку, ликвидировать Главлит и вообще не мешать мне.
Степа с нескрываемым интересом смотрел на меня - так игрок, имеющий в запасе козырного туза, дает возможность пофлиртовать обреченному партнеру.
- Но ведь информация будет неполной без съемочного материала? - протянул он.
- Что делать? Главное сказать правду о том, что произошло.
- А знаешь, чем это чревато? - продолжал наседать Степа.
- Естественно, по головке не погладят. Печальный опыт, как вы знаете, у меня уже есть, - с деланной беззаботностью ответил я.
- Тебя попрут из партии и уволят с работы. Не исключено, что примут и более непопулярные меры. Уволят и меня...
Он откинулся в кресле и поправил очки на носу. В этот момент он вовсе не был похож на руководителя солидного учреждения, скорее, на нашкодившего школьника.
- Ну и что будем делать? В тряпочку молчать? - подал голос я. - Ведь как-никак у нас теперь “гласность”. Погибли невинные люди...
- Да... - озабоченно подтвердил он и добавил, - и не только в аэропорту... в Азербайджане, в Карабахе начались погромы армян... Молчать нельзя... Что-то надо делать... Иначе плохо будет всем нам...
Судя по его словам, он располагал более полной информацией о событиях в Карабахе. Значит, слухи о зверских убийствах армян в Карабахе и Азербайджане не домыслы, а реальные факты.
- В общем, так, - он резко прервал свои тяжкие размышления и всем корпусом повернулся ко мне.
- Вот тебе конфискованная пленка, - достав из стола коробку, завернутую в бумагу, он протянул ее мне.
- Ты можешь ее не показывать, никто за это на тебя не обидится, а если используешь, знай, что последствия могут быть самые тяжелые. Поэтому, прежде всего, хорошо подумай. На карту ставится не только твоя карьера и благополучие.
Что еще ставится на карту, он мне не сказал. Но явно что-то значительное и чрезвычайно важное.
- Спасибо за пленку, вы меня очень выручили, - коротко ответил я.
- Ты хоть понимаешь, какой шум будет с этим “Звартноцем”?!
- Плохо себе представляю, но уверен, что Горбачев может обидеться, партия изгонит из своих рядов, на карьере можно будет положить крест. Я все сказал?
- Не боишься? - уже как-то просто по-человечески спросил он.
- Конечно, боюсь. За семью, за детей. Но ведь мы ничего не выдумываем, мы же будем показывать то, что было на самом деле, а значит, наше дело правое.
Проговорив эти несколько выспренние слова, я ощутил, что впадаю в состояние азарта. Пришлось напрячься, чтобы взять себя в руки и трезво оценивать происходящее. Раз конфискованная пленка оказалась у Степы и он отдает ее мне, значит, в верхах очень хотят утечки информации. Или же это может быть частной инициативой отдельных лиц опять-таки из верхов, которые до поры до времени не хотят светиться. Иначе никто не отдал бы пленку, бывшую в руках КГБ. Слухи о том, что то тут, то там на разных предприятиях и организациях стали стихийно возникать отряды ополченцев, волонтеров, добровольцев, готовых выехать защищать Карабах, постоянно множились. Страх быть зарезанным, униженным и оскорбленным, затаившийся у армян в глубинах подсознания с древнейших времен, оказался лучшим и эффективным средством для самоорганизации масс. Центральные СМИ взяли за правило публиковать откровенно негативные материалы об Армении. Практически каждый день по ЦТ шли репортажи, порочащие республику. Это привело к тому, что большая часть населения Армении переживала нервный стресс. Сложилась ситуация, когда замалчивать правду о событиях в Карабахе, погромах армян, о событиях в самой Армении значило подпитывать ненависть ко всему происходящему, укреплять желание сокрушить систему, которая не в состоянии дать честную и правдивую оценку событиям. Ведь если общественно-политическое устройство таково, что добиться истины невозможно ни в одной инстанции, остается только бунтовать. Многотысячная демонстрация в аэропорту “Звартноц” как раз и была таким бунтом. Репортаж о событиях в аэропорту “Звартноц” по программе “Время” возмутил всех. Но ни партийное руководство, ни правительство не пытались официально опровергнуть ту ложь, которая лилась со всесоюзного экрана.
Молчали официальная пресса, радио и телевидение. Номенклатурная журналистика нервничала, откровенничала в узком кругу... и продолжала молчать. Возможно, история была бы более благосклонной к армянам, если бы среди них было меньше конформистов, самовлюбленных и самодовольных людей. И теперь в кабинете председателя Госкомитета по телевидению и радио решался вопрос о прорыве этого молчания. Решали этот вопрос Степа и я. Главным исполнителем этой операции по иронии судьбы предстояло быть мне, инородцу и монголоиду. Мне оказывалось исключительное доверие. Ведь пленку можно было отдать другим, в ту же Главную редакцию информации, где работал целый полк журналистов. Но, видимо, этот полк особого доверия не внушал. Это предположение, к сожалению, оказалось верным. Дежурный редактор Спиридон, суетливый и полненький мужичок, прочитав подправленный мною с учетом возвращенной конфискованной пленки бюллетень, испуганно захлопнул его и с дрожью в голосе сказал, что подписывать его не будет, давать разрешения на выход в эфир тоже не будет.
Раз Спиридон испугался и запаниковал, значит та же реакция пойдет по восходящей. Это был редактор опытный, спинным мозгом чувствовавший опасность. А мне еще предстояло получить визу Главлита и дирекции программ, без которых выпуск новостей к эфиру не допустят. Пришлось изъять написанное и вложить лист с копией текста репортажа, прошедшего по программе “Время”. Директор программ брезгливо покосился на меня, стал звонить председателю и ругать меня за то, что я повторяю провокационный материал из программы “Время”. В трубке что-то сказали и он, озадаченный и погрустневший, посмотрел на меня, пожал плечами, подписал бюллетень и кинул мне завизированные бумаги. Ворота в эфир для меня открылись. Следующим и последним этапом была студия и проблема с диктором. Ему я сказал, что сегодняшний выпуск проведу сам, но в бюллетене отмечу, что вел он, чтобы финансово он не пострадал. Всю ответственность беру на себя. Пришло время надевать галстук... Я принял серьезный вид и стал ждать, когда загорится красная лампочка, которой режиссер на головном пульте сигнализирует, что выход в эфир обеспечен, микрофоны включены и мы в эфире. По первому республиканскому каналу шла первая серия фильма “Гамлет”. Принц Датский еще не задался вопросом “быть или не быть”. Новостям отводилось 10 минут в перерыве между сериями. Наконец красная лампочка в виде полусферы на столе в студии зажглась. Теперь все зависело от меня и слаженной работы студийной бригады, суетящейся за огромным звуконепроницаемым стеклом. В студии все подчинено режиссеру, он царь и бог эфира. Но заветная кнопка на одном из видеомагнитофонов должна была быть нажата по моей команде. А точнее, после моих слов: “А теперь посмотрим, как это было на самом деле”, которые я написал на бумажке и вручил оператору. Режиссеру же сказал, что будет небольшое отклонение от текста и чтобы он был готов к неожиданностям. Он воспринял сказанное мною как неуместную шутку. После парочки официальных информационных сообщений мы приступили к показу сюжета, прошедшего в программе “Время”. Лица всех присутствующих в студии людей скривились, словно им дали проглотить горькую пилюлю. Они не скрывали своего презрения и плюнули бы мне в лицо, если бы могли. Но меня защищало толстое звуконепроницаемое стекло. Наконец наступил самый ответственный момент. Я вновь появился на мониторах студии, а значит, в эфире. Предварив показ изъятой кассеты небольшим вступлением: “Нам приходится сожалеть, что некоторые наши коллеги из программы “Время” на Центральном телевидении, - вещал я с видом невинного агнца, - позволяют себе грубо фальсифицировать события в республике”. Мы покажем вам документальные кадры, которые неопровержимо свидетельствуют, что зачинщиками беспорядков стали представители наших доблестных вооруженных сил... Режиссер и главный оператор за огромным стеклом вначале недоуменно смотрели на меня, затем стали махать руками, принялись лихорадочно листать копию бюллетеня, жестами и мимикой давая понять, что ничего подобного там нет. Это я знал и без них. За огромным стеклом в эфирной студии их не было слышно. Тогда еще не использовались электронные суфлеры и за тем, что говорится в студии, приходилось следить по бумажке. И поэтому никто не мог мне помешать сказать заветную фразу: “А теперь посмотрим, как все было на самом деле...”
Осталось последнее препятствие - режиссер выпуска мог выйти из эфира, переключив программу на что-нибудь другое и все бы кончилось мирно. Одному богу известно, какое облегчение и удовлетворение я ощутил, когда увидел на контрольном мониторе изображение с нашей кассеты. Кассета крутилась, выводя на экраны, в общем-то, малопримечательную картину. Сначала общий план аэропорта. Затем подъездную дорогу, по которой одной большой колонной шли люди. Виднелись транспаранты, флаги. Показав крупно несколько возбужденных и разгоряченных лиц, объектив камеры развернулся на 180 градусов и сосредоточился на блокировавших дорогу демонстрантам военных, вооруженных автоматами. Милиции не было видно, поскольку ни местная, ни центральная власть не могли на нее положиться. Военные также были не из местных гарнизонов. В кадре какой-то полковник с красным, обрюзгшим лицом давал сердитые распоряжения.
Цели похода демонстрантов в “Звартноц” были всем известны. Их еще накануне озвучили на митинге у Матенадарана ораторы из новоявленного комитета “Карабах”: блокировать этот важнейший транспортный узел республики, чтобы центральное руководство наконец-то обратило внимание на проблему Нагорного Карабаха, выявило и наказало погромщиков армян. Центральное руководство еще и потому старалось “замолчать проблему Карабаха, что в некогда великой стране было немало регионов, где отдельные народы и национальности отнюдь не испытывали восторга от жизни в “дружной семье народов”. По существу поход в аэропорт, предложенный лидерами комитета “Карабах”, был неразумной формой протеста, тем не менее подхваченной массами. В этом парадоксе и заключается логика, а точнее ее отсутствие, психология толпы.
Кассета в студии продолжала выдавать в эфир события того дня. Было четко видно, как молчаливая угроза, исходящая от глухой стены солдат, блокирующих подходы к аэропорту, несколько охладила пыл идущих впереди демонстрантов. Возникло небольшое замешательство, замедлившее скорость движения людского потока. Голова колонны стала быстро разбухать, разрастаясь, как лавина, готовая к сходу. И в этот момент загремели выстрелы...
Камера успела запечатлеть момент, когда несколько офицеров справа от стены солдат начали стрельбу по демонстрантам. Еще несколько секунд камера работала нормально, обрывочно показывая испуганные лица, панику, охватившую толпу, обратный ход лавины, в мгновение ока утратившей силу и мощь. Затем кадры запрыгали, свидетельствуя о том, что пришла пора спасаться и нашему оператору. Пленка закончилась. На этом завершилась и моя программа новостей.
Не успел я выйти из студии, как увидел, что к студии бежит главный инженер студийного комплекса Карен Тамразян, которому по должности положено следить за нормальным состоянием аппаратуры, но который вменил себе в обязанность вмешиваться в порядок подготовки и хода передач. Его полное и потное лицо ничего хорошего не предвещает. Христопродавец Иуда иерихонский переживал такие же душевные терзания. Из соседних студий выглядывали любопытные лица операторов, монтажеров, ассистентов, титровальщиц, самого разнообразного студийного народа. Слух о необычном для этого учреждения событии разнесся мгновенно. Многие на студийных мониторах видели наш выпуск. Опережая упреки Карена, я мимоходом сказал ему, что его это событие никак не коснется, и он может ночью спать спокойно. Потом забрал свой портфель и уехал из студии.
Теперь надо было расслабиться, избавиться от напряжения последних часов и быть готовым ко всему. Дома меня встретила жена Кара, встревоженная и испуганная. Она уже обо всем знала. Но причитать не стала. Знала она и о том, какие последствия могли меня ждать. За долгие годы работы в редакции газеты “Коммунист” она насмотрелась и наслушалась историй о том, что ожидает журналистов, посмевших отклониться от генерального курса. Когда мы встали из-за стола после ужина, с потолка вдруг прямо на то место, где я сидел, обрушилась люстра. Возможно, это было какое-то предзнаменование свыше. Я лег спать, наказав домашним меня не беспокоить и не отвечать на телефонные звонки. Ночью ко мне пришла Кара, влюбленно и нежно прошептала: “Я горжусь тобой!” Затем мы отдались магии любви и провели бурную ночь. Это оказалось лучшим способом снять пережитый стресс и напряжение. На следующий день я был свеж, бодр и невозмутим. Впрочем, было одно новое, непривычное ощущение - будто я змей, сбросивший старую кожу, и дожидаюсь, когда обрету новую. Проще говоря, я оказался в новой ипостаси. Старая форма была скинута из-за несоответствия новому содержанию.
...Дом радио гудел, как растревоженный улей. Меня внимательно разглядывали в транспорте и на улице по пути на работу, некоторые шушукались, кивая в мою сторону, пару раз я отчетливо слышал свою фамилию и имя в устах незнакомых мне людей. Ко мне подходили совершенно незнакомые мне люди и благодарили за вчерашнюю передачу. Позже я узнал, что это были родные погибших в аэропорту демонстрантов. В проходной Дома радио вместо обычного старшины милиции вневедомственной охраны почему-то стояли незнакомые офицеры в новенькой форме, которые усердно проверяли пропуска и удостоверения, из-за чего образовалась очередь и толкотня, чего здесь никогда не бывало. Еще вчера достаточно было показать корочку удостоверения или помахать им, чтобы можно было без всяких проблем пройти в помещение. Какой-то весельчак из очереди, увидев меня, иронично и громко возвестил: “Дорогу национальному герою Армении!” - от чего очередь расступилась и пропустила меня вперед. Тот же парень громогласно и со злорадством в голосе спросил: “Как, тебя еще не посадили?”
Я явился в редакцию информационных программ, где почему-то не было обычного шума и ажиотажа. Заместитель главного редактора, увидев меня, сообщил, что я могу уходить домой, поскольку готовится приказ о моем увольнении. В свою очередь секретарь парткома заявил, что в 15.00 состоится собрание, на котором будет решаться вопрос о моем исключении из партии. Стало ясно, что ураган партийного гнева закрутился и набирает обороты.
Как и ожидалось, собрание первичной организации провалилось, ибо предложение об исключении из партии было встречено коллегами в штыки, что меня весьма обрадовало. Честно говоря, этого я не ожидал, так как среди членов первичной организации было много конформистов, тихих подхалимов и откровенных лизоблюдов. В виде компромисса мне вынесли выговор, разумно решив, что с этим серьезным вопросом лучше справится райком партии. Из райкома мое дело перекочевало в горком, из горкома в ЦК Компартии Армянской ССР. По мере возрастания инстанций, занимавшихся моим вопросом, росло и возмущение людей, и в частности сотрудников Гостелерадио. Пытаясь расправиться со мной, партийные органы лишь укрепляли мои позиции, сами нарядили меня в тогу гонимого, сделали из меня кумира масс. На возвышении перед Матенадараном, где регулярно проходили митинги, будущий первый президент Армении, “мертвоязычник”, как я его называл, - специалист по мертвым языкам исчезнувших народов - Левон Тер-Петросян, с которым я был знаком, произнес перед многотысячной толпой пламенную речь, клеймя позором тех, кто душит правду, и возвеличивая тех, кто не боится ее говорить. И приводил в пример меня. При этом он откровенно спекулировал, поскольку, придя к власти, точно так же и даже более изощренно стал преследовать меня. В Доме радио и телецентре развернулась кампания по сбору подписей в мою защиту, писались письма и обращения с требованием прекратить преследования журналиста, открыто выступившего против несправедливости и произвола. Через несколько месяцев после забастовки коллектива Гостелерадио, которая чрезвычайно напугала руководство, на работе меня пришлось восстановить. Катавасия с непременным исключением из партии между тем дошла до ЦК Компартии Армении. За несколько дней до заседания меня проинструктировали: в ЦК явиться необходимо при параде. Но я явился в ЦК в джинсах. К этому времени я уже поднаторел в дискуссиях и имел свою концепцию защиты, полностью обоснованную и подкрепленную партийными документами. В частности Уставом партии, где черным по белому написано, что в обязанности члена партии, кроме всего прочего, входит и обязанность “говорить правду и только правду”. Против этого железобетонного аргумента не должно было устоять ни одно обвинение.
Однако бюро ЦК, которое вел второй секретарь Олег Лобов, - а материалы по моему делу готовил инструктор Гагик Арутюнян - будущий председатель Конституционного Суда, - не дало мне проявить мои ораторские способности. Олег Лобов своей манерой ведения бюро полностью оправдывал свою фамилию. Прежде всего он стал стыдить меня: мол, я неблагодарный человек, государство потратило на меня огромные деньги, дало мне образование, жилье и еще что-то, а я, вместо того чтобы преподавать детям музыку, без должного образования пролез в журналистику и помогаю смутьянам, подрывая своими действиями авторитет партии...
Мои возражения в духе того, что для занятий журналистикой достаточно иметь определенный уровень образованности и литературные способности, были с гневом пресечены. Исключить! - таков был вердикт партийного судилища. Хорошо, что не расстрелять! Грубый назидательно-укоризненный тон и солдафонская манера разбирательства лишь разожгли во мне азарт. Я был уверен, что рано или поздно буду победителем. Эта тяжба давала мне редкую возможность общаться с людьми, в руках которых находились рычаги власти, от решений которых зависели судьбы миллионов людей. Какие они? Насколько соответствуют их личностные качества высокому положению, которое они занимают?
Исследовательский дух настолько захватил меня, что незаметно стал доминирующим в схватке с парторганами. К сожалению, я редко встречал здесь действительно достойных людей. Партийный Олимп Армении оказался заселен отнюдь не богами, а обыкновенными, порою даже ничтожными людьми, пробившимися к кормилу власти.
Только через год я получил ответ на свое письмо в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, в котором требовал пересмотра несправедливого решения бюро ЦК Компартии Армянской ССР об исключении меня из партии. Солидный конверт с правительственной эмблемой содержал извещение о том, что мой вопрос будет рассматриваться на заседании Комитета партийного контроля под председательством Бориса Пуго. Я торжествовал, поскольку, несмотря на советы опытных аппаратчиков, я не каялся и не просил о снисхождении. Более того, требовал аннулировать решение бюро как вопиющее проявление произвола.
...В Москве пришлось пережить горькое разочарование: рухнула надежда побывать в Кремле в качестве приглашенного лица, а не экскурсанта - Комитет партийного контроля располагался за пределами Кремля на улице Ильинка недалеко от него. К моему удивлению, репрессированных по партийной линии в этом Верховном судилище партии было очень много. Запомнился опальный директор нефтеперерабатывающего завода из Баку, который чем-то не угодил Гейдару Алиеву, тогдашнему первому секретарю ЦК КП Азербайджана, члену политбюро ЦК КПСС. Узнав, за что меня исключили из партии, он искренне расстроился и запричитал: “Вай-вай! Наивный человек, разве можно из-за армян ставить под удар свою судьбу? Это же неблагодарные люди! Ведь в чем разница между азербайджанцами и армянами? Если азербайджанец хочет сесть на место своего руководителя, он делает так, чтобы тот пошел еще выше, а армяне стремятся вырыть яму тому, кто им мешает!”
На мой вопрос, а как же его пример, он многозначительно ткнул пальцем вверх: “Меня хотят убрать сверху, а не снизу. На мое место должен прийти сын Алиева, Ильхам. У меня есть возможность поторговаться, получить как можно больше вместо должности. А это большая разница... Поживешь, сам убедишься, - напутствовал он меня. На мои расспросы о ситуации с армянами в Азербайджане он озабоченно покивал головой и сказал, что будет лучше, если они как можно быстрее уедут. Иначе жди беды”. Его прогнозы вспомнились, когда в Сумгаите и Баку озверевшие банды учинили погромы армян.
...Атмосфера в зале, не в пример Еревану, была более чинной, вежливость была не показной. Председательствующий обратился ко мне: “Мы рассмотрели ваш вопрос и пришли к заключению, что вас необходимо восстановить в рядах КПСС. При определенной корректировке ваших взглядов вы нужны партии...”
Этого я не ожидал. Я приехал сюда, настроенный на серьезный, нелицеприятный разговор, на штурм крепости под названием ЦК КПСС, а мне вот так просто говорят, что я восстановлен, да еще что я нужен партии! Было от чего прийти в замешательство. Я попал в идиотское положение. Вместо нареканий и разносов услышал лестную оценку своих личных качеств. Ведь когда на таком уровне говорят, что “такие как вы, нужны партии”, - это означает, что тебя оценили по достоинству. Так или иначе, я добился цели - победил в схватке с прихвостнями и лизоблюдами партаппарата. Но ликования не было. Радовало лишь то, что сумел сохранить достоинство, твердость, закалил характер и убедиться в верности своих принципов. Теперь надо было найти благовидный повод, чтобы сказать партии “адью” так, чтобы это не выглядело с моей стороны черной неблагодарностью. А в Ереване, в Мясникянском райкоме партии, куда поступило мое дело, отношение ко мне изменилось как по мановению волшебной палочки. Повод для выхода из опостылевшей мне партии подвернулся, когда меня пригласили, чтобы вернуть партбилет. В торжественной обстановке мне вручили пахнущую типографской краской совершенно новую красную книжицу. Моя книжка была потрепанной и содержала резолюции практически по всем видам партийных взысканий и наказаний. Замешательство возникло, когда я ровным голосом сказал, что отказываюсь брать новую книжку и требую вернуть мне старую, которая мне очень дорога. Никто даже не рискнул возражать мне. Здесь же, под недоуменные и сочувственные взгляды, я написал заявление о своем выходе из партии.
* * *
История “Звартноца” по
лучила широкую огласку благодаря разгоревшимся страстям в связи с моим увольнением с работы и исключением из партии. Она стала первой крупной победой в прорыве информационной блокады Армении и Нагорного Карабаха.
(С сокращениями)
Подготовила для газеты "Новое время" http://www.nv.am
Елена Шуваева-Петросян