“Учительница заявила, что все негрузины, в первую очередь армяне, являются гостями Грузии”
В многообразном армянском мире Александр КАНАНЯН поистине явление уникальное. Уроженец Тбилиси, он рос в грузинской и русскоязычной среде и, казалось, ничто не предвещало обретение им своей национальной армянской идентичности. Причем как-то сразу и в весьма юном возрасте.
Его предки по отцовской линии происходили из Салмаста (Иран), а по материнской - из Карина-Эрзрума, и, оказавшись в Грузии в XIX веке, стали органичной частью тифлисско-тбилисской армянской общины. В раннешкольном возрасте Александр сильно увлекся картами, историческими войнами и сражениями. Увлечения обратились в достаточно серьезные занятия исторической географией, историей и картографией. Впрочем, он возлюбил также астрономию и органическую химию. Будущее вырисовывалось достаточно реально.
Но случилось то, что случилось. Александр Кананян совершил крутой вираж и вопреки какой-либо логике обратился к “армянской составляющей” своего “я”. Он начал, можно сказать, с абсолютного нуля и дошел за не столь уж долгий срок - ему всего-то 36 - до совершенного знания древнеармянского “грабара”, западноармянского и восточноармянского языков. Главное - он переехал в Армению. Сначала учился в Духовной академии Св.Эчмиадзина, потом - в Италии. В Римском университете получил степень бакалавра по философии, а в Ватиканском Римском университете степень бакалавра по специальности “восточные церкви”. Однако этим не ограничился и стал магистром политологии факультета международных отношений ЕрГУ.
Александр в отличие от сотен тысяч, если не миллионов, соотечественников диаспоры глубоко прочувствовал положение армян вне родины, вне языковой среды. И прежде всего в Грузии, где с обретением независимости постепенно и постоянно происходит выдавливание армянского населения в первую очередь из Тбилиси, причем подчас самыми грубыми методами, где армянофобия крепчает из года в год. Разрушение или грузинизация армянских церквей - только часть этих действий. Армян принуждают менять фамилии на грузинские, отказывают в трудоустройстве и т.д.
Об этих постыдных явлениях, об их предпосылках пишет Александр Кананян в своих очерках-размышлениях, опубликованных в журнале “Анив” и рассказывающих о своем пути в Армению. Думается, для каждого армянина диаспоры размышления Александра могут стать катализатором самопознания, некоей концепцией поиска идентичности, в основе которой армянский язык. Известно, что очень значительная часть соотечественников диаспоры не владеет языком и считает это не столь существенным компонентом своего армянства. Увы...
Несколько лет назад Александр Кананян, блестяще образованный, с совершенным знанием нескольких - кроме армянских - языков, отказавшись от более чем соблазнительных предложений, оставил Ереван и переехал жить в Карвачар - в древнюю “страну Цар”, освобожденную от иноземцев. Так началась его общественно-политическая деятельность. Он и сейчас живет и работает в Карвачаре, занимается переводами на армянский язык различных историко-культурных и религиозных статей и материалов. Недавно закончил фундаментальную книгу о городе Шуши. Время от времени наезжает в Ереван к семье и близким.
Мы не оговорились, назвав Александра Кананяна, его путь в Армению явлением уникальным. Скольких таких убежденных - не на словах, а на деле - патриотов можем мы насчитать? И еще одно, но чрезвычайно важное обстоятельство: он не превратил свой патриотизм в показательную и выгодную профессию, как многие и в Армении, и в диаспоре. Патриотизм для Александра Кананяна - это образ мышления, образ жизни. Это конкретные дела.
Если бы только малая часть армян последовала по его пути, нынешнее состояние Армении было бы другим.
У читателей-соотечественников обязательно возникнет вопрос: осознавал ли я в юные годы свою национальную принадлежность, как и насколько я считал себя армянином? Это многогранный вопрос. Обращая взгляд назад к годам детства, сразу же отмечу, что они были полностью “анациональны” по своему содержанию, окраске и осознанию армянской составляющей моего бытия. Конечно же, я знал, что я армянин. Я знал в общих чертах историю своего народа, хорошо представлял географию своей Родины - как исторической, так и “советской”. Я знал, что Армения - одна из древнейших стран, обладающая значимым культурным наследием. Я знал, что в начале советской эпохи ее нещадно и бессовестно обкроили. Но знание этих фактов было лишено эмоционально-пассионарной составляющей. Я мог играть в византийского императора или сасанидского шахиншаха, перекраивать границы, заключать или нарушать договоры, и в этих играх Армения как страна для меня так и оставалась объектом, некой важной географической единицей, но не более того. Не могу сказать, что я не любил Армению, я просто не осознавал, не чувствовал в себе обязывающей внутренней связи, императивно привязывающей меня к ее судьбе. Армянским языком я не владел совершенно. Я был единственным из семи армян в моем школьном классе, который не знал даже двух-трех слов на своем национальном языке. Я не случайно написал “национальном”, а не родном, языке, так как тогда я относился к нему именно так. В те годы мне иногда приходилось слушать обрывки армянской речи, изобиловавшей русскими и грузинскими заимствованиями - звучание и носители этой речи, как говорится, оставляли желать лучшего. Но и русский не был единственным языком моего детства. Вторым моим языком был грузинский. Сейчас, когда я, в полной мере понимая его пассивно, с трудом “склеиваю” на нем простейшие предложения, может показаться странным, сколь близким сердцу был тогда мне этот язык.
Дома все мои близкие говорили только на русском, господствовавшем в семье матери немалых два столетия. Русский был для меня сугубо информативным языком приобретения знаний, на котором было прочтено множество научной, фантастической и приключенческой литературы, но он так и не стал мне родным в культурологическом смысле. Классиков русской литературы я не любил и по возможности не читал, хотя знал произведения Пушкина на исторические темы, уважал Лермонтова, ценил Достоевского.
С грузинским дело обстояло иначе. Когда мне было четыре года, меня отвели в детский сад N 1, где в официальном употреблении был грузинский. Уже через полтора года, когда меня, в отличие от моих друзей-грузин по детсаду, отдали в русскую школу, я запротестовал. Тбилисский район “Ваке”, где жил дедушка, к этому времени уже давно считался “правительственным”, и о бывшем армянонаселенном пригороде досоветского Тбилиси там уже ничего не напоминало. Армяне стали там “музейной” редкостью еще за два-три десятилетия до моего рождения. Все мои друзья - соседи по дому - были грузинами, и языком нашего общения всегда был только грузинский. Многие годы я воспринимал его как язык дружеских контактов, пересуд, чуть позже - уличной брани и выяснения отношений. Я никогда не обладал заметной физической силой, но это не мешало мне быть уважаемым, а для недоброжелателей - избегаемым. Сказать, что я как армянин в те годы чувствовал себя хоть как-то ущемленным, было бы неправдой. Никто из сверстников по дому не воспринимал меня как инородца. Иногда, по случайным поводам, когда речь вдруг заходила о национальной принадлежности, вспоминали, что я “Руси”, т.е. русский, так как мои домочадцы в семье говорили на русском. Но это утверждение никак не влияло на мой “статус” члена “дворовой общины”. А ведь мы были очень инициативной “общиной”. С моим соседом по первому этажу Гиоргием Лоладзе мы даже создали нашу “мини-империю”, дипломатией и “иными” методами подчинив себе окрестные здания. Это была “просвещенная” мини-империя, чья история могла бы стать основой сюжета для очень динамичного детского романа.
Все же с отдельными ситуативными проявлениями армянофобии мне прямо или косвенно приходилось встречаться. Случалось, после “военных экспедиций” с использованием яиц, муки или песка мы возвращались домой в не очень опрятном виде. Тот или иной родитель, порицая свое чадо, мог по привычке сказать: “На кого ты похож, ты грязный, как армянин!” Бывало, знакомясь с родителями друзей, иногда приходилось слышать: “У тебя красивые черты лица, ты грамотный мальчик, как ты можешь быть армянином?!” К этим словам я относился как к спонтанному отголоску местного фольклора и не воспринимал их серьезно. Лишь много лет спустя я в своих работах охарактеризую армянофобию как институциональный элемент этнопатологии грузинского самосознания. Отвечал ли я на эти оскорбления? Чаще всего только суровым детским взглядом, но и его было достаточно, чтобы услышать в ответ: “Не обижайся, мальчик, я пошутил(а)”.
Наверное, стоит рассказать и о своих “политических убеждениях” тех лет. Советский строй я невзлюбил с детства. Мой дедушка приходил в ужас от моих картографических игр по ликвидации СССР. Восстание начиналось в горах Армении (именно так!), затем созданное ополчение ликвидировало Азербайджан, входило в Грузию и далее - на Северный Кавказ, Украину, Белоруссию, Прибалтику и т.д. Сразу же замечу, что речь шла не об армянском, а о неком всеобщем восстании всех и вся против советского строя. Еще будучи учеником второго класса, я написал на несколько страниц рассказ о том, как в центре Тбилиси вдруг возник вулкан и как советское руководство во главе с Шеварднадзе (тогда председателем ЦК КП Грузии) бросило народ умирать, улетев на вертолете со своим золотом. Когда эта иллюстрированная цветными карандашами тетрадь с “портретом” Шеварднадзе, выглядывавшего из окна вертолета, попала к видавшему сталинское время дедушке, ему чуть плохо не стало, и он целый год выпытывал, кто же меня “учил” подобным вещам. В последующие годы меня не раз вызывали к директору за неуважение к красному галстуку или “издевательства” над портретами Маркса и Ленина. К счастью, все обходилось строгими замечаниями и обещаниями более так не поступать. Таким было мое детство - полное всевозможных увлечений, безмятежное и бурное одновременно.
Вот так я пришел к 1988 году. Помню новогодний стол 1988 года, планы, которые я строил. Ничего не предвещало бури. Разве что в первых числах января, беседуя с Гиоргием Лоладзе, мы вновь пришли к заключению, что государственный строй СССР - полный “отстой” и не имеет будущего. Кто из нас в тот миг мог предположить, что его видимый развал начнется уже в считанные дни?
Начало Арцахского движения и сумгаитская резня застали меня врасплох. Все имевшие до этого место реальные политические события и мои виртуально-игровые войны происходили недосягаемо далеко или на бумаге. Такие понятия, как митинг, резня, требования к Москве были теоретически ожидаемым, но на практике невиданным явлением. Но явления эти очень скоро стали явью. Развал страны, разложение работы научных институтов подсказывали мне, что в ближайшей и среднесрочной перспективе в такой стране, как Грузия, академическая наука будет оттеснена на задворки жизни и вряд ли когда-либо сможет иметь будущее. Тем временем события развивались по нарастающей, и уже в апреле митинги в Тбилиси стали обыденным явлением.
События в Арцахе, “миротворческая” активность Москвы по сдерживанию армянских устремлений все более и более наполняли мое сердце гневом, а сознание - долгом по отношению к своей исторической Родине, которую я стал воспринимать таковой только сейчас. Все, что можно было найти дома по истории и культуре Армении, было прочитано и переосмыслено. Я впервые осознал себя армянином не в смысле факта этнического происхождения предков, а через причастность к судьбе конкретной национальной общности, которая в горниле назревающей войны взяла путь на восстановление государственной независимости. К концу 1988 года я уже был “сознательным” армянином, ежедневно интересовавшимся и издали болевшим за судьбы Родины. Но такими были десятки, если не сотни тысяч армян, разбросанных по всему миру...
Параллельно в Грузии стремительно нарастал национализм. Он и прежде в латентной форме был модным, но теперь принимал все более ярко выраженное “неконструктивное” содержание по отношению к проживающим в ней нацменьшинствам.
1988 год стал для меня одним из самых противоречивых. Старый мир рушился и уходил безвозвратно, а новый тогда страшил своей неопределенностью. Решений еще не было, но было необъяснимое чувство того, что я стою у порога самого важного выбора в жизни. И время не заставило себя долго ждать. Картины Спитакского землетрясения и рассуждения моего ближайшего окружения о неминуемом крахе зажатой в тюркские тиски малой и обреченной Армении возымели на меня противоположный эффект. В ответ на разговоры своих родственников о необходимости срочно переезжать за границу или хотя бы в Москву я впервые задумался о переезде в Армению, хотя само озвучивание этой идеи в среде тбилисских армян сразу же вызывало всплеск язвительных эмоций и презрительное отторжение. “Парень, а был ли ты хоть раз в Армении? А знаешь, как там относятся к приезжим и неармяноязычным? А знаешь, что ереванцы - дикий провинциальный народ, выращивающий зелень на крыше здания Совета Министров? Ты слеп и не видишь, что у армян в Армении нет будущего”, - вот что я слышал от очень и очень многих тбилисских армян, как от друзей семьи, так и случайных знакомых. Во всех них было что-то безмерно мерзкое и жалкое одновременно. Уродливое вырождение мировосприятия, отсутствие чести и национального достоинства, безвольное прозябание вымирающей в мещанском самодовольстве общины - вот какими предстали мне мои соотечественники в Тбилиси.
Безусловно, можно возразить, что в досоветском Тифлисе был создан существенный пласт восточноармянской культуры, что здесь был сформирован Армянский Национальный совет, переехавший позже в Ереван и ставший откровенно пораженческой и недееспособной властью в Первой республике. Еще век назад тифлисское армянство могло рассматриваться противоречивым сообществом, которое в какой-то мере играло роль в деле консолидации Армянства. Но город сей не стоял на армянской земле и по сути своей никогда не был армянским. Миф “армянского Тифлиса” был метафизически ложной конструкцией и онтологически обреченным уродливым детищем времен падения славы и силы Нагорья. Он должен был рухнуть - с падением Российской империи и советизацией “армянский Тифлис” покатился по пути стремительной деградации, когда все заложенные диаспорностью пороки проявились с наибольшей силой.
Виртуальное решение о моем возвращении в Армению было принято именно тогда - в декабре 1988 года. Но главным и основополагающим шагом к нему стало именно изучение языка, без знания которого возвращение потеряло бы всякий смысл. Конечно же, я никогда не забуду тот примечательный и важнейший в моей жизни день - 3 января 1989 года. Вечером, взяв в руки том Большой советской энциклопедии со статьей “Армения”, я переписал на бумагу буквы армянского алфавита. О его существовании я знал годами раньше, но только в тот день я впервые попытался начертать на нем имя своей страны - “РіЫілпіЭ”. Изучение армянского языка было для меня делом воистину нелегким в силу целого ряда объективных и субъективных причин, главной из которой было банальное в своей тотальности его незнание. Я буквально знал только два слова - гї и гПі, при этом думал, что второе из них является антонимом первому и означает “да”. В моем окружении армянским не владел никто, не было книг, учебной литературы. Даже те из знакомых мне армян, которые кое-как говорили на местном разговорном диалекте, письменностью не владели вовсе и уверяли меня, что литературный язык чрезмерно сложен и непонятен и что вообще зря я “дурью маюсь”, надо, дескать, учить перспективные языки - английский, немецкий или же совершенствовать грузинский и менять фамилию на “-швили или “-дзе”.
Затронув тему смены фамилий или их окончаний, сразу же отмечу повсеместный характер этого явления, который превосходно иллюстрируется на примере моего же школьного класса. Из 36 человек в моем классе было семь армян, из которых армянским не владел только я. К моменту окончания школы в 1991 году в нашем классе “осталось” только двое армян - я и Нана Галстян. С остальными произошла известная метаморфоза - Амирханов вдруг превратился в Мирдзвели, Сафарян - в Окропиридзе и т.д. Они сразу же стали ярыми грузинскими националистами, как бывало с такими людьми во все времена...
Я же переписывал вручную десятки книг - все, какие смог добыть в тбилисских книжных магазинах. Только в марте от нашей армянки-уборщицы я с удивлением узнал, что помимо печатных букв в армянском существуют не отмеченные в энциклопедии рукописные. Говорю “с удивлением”, поскольку, к примеру, в грузинском языке отдельного рукописного варианта письма фактически не существует. Помимо книг я переписывал статьи из газеты “Хорурдаин Врастан” (“Советская Грузия”), выпрашивал из двух-трех сохранившихся армянских школ города учебники “Родной Речи” для начальных классов. При этом у меня не было словаря, и я совершенно не понимал, что писал, пока в июне 1989 года случайно не купил в книжном магазине Авлабара только что вышедший в свет армяно-русский словарь под редакцией Е.Галстяна. Благодаря этому словарю я начал познавать значения сотен знакомых по переписыванию, но неведомых по смыслу слов.
Летом того же года я поехал к нашей последней родственнице в Джавахке, которая и ныне в глубокой старости продолжает жить в Богдановке - сегодняшней “Ниноцминде”. Там я впервые оказался в армяноязычной среде и обнаружил для себя отличия между восточноармянским и западноармянским литературными языками, а также в полной мере освоил основные каноны армянской орфографии в их классической и советской редакциях. Каждый день в семь утра с восходом солнца я направлялся к близлежащему высокому холму, на вершине которого армяне из соседней деревни Вороджк (Ороджалар) построили маленькую квадратную часовню - “сурб”. Там, в тени скалистых утесов, я днями напролет продолжал трудиться над армянским языком, все более открывавшим передо мной богатство и разнообразие своей лексики и грамматических форм. В Джавахке я впервые открыл для себя грабар - древнеармянский язык - и был потрясен его благозвучностью и величием. Там же мне попала в руки сравнительная грамматика восточноармянского и западноармянского литературных языков, благодаря которой я составил для себя сравнительную таблицу грамматических соответствий и время от времени упражнялся, как сейчас бы сказали, в конвертации восточноармянских форм в западноармянские. Навыки, которые позволили мне в будущем не только изъясняться, но и написать ряд статей на западноармянском в журналах диаспоры. В Джавахке мне открылась и антиармянская сущность грузинского национализма, самоутверждающегося за счет отрицания, попрания и осквернения всего армянского. К сентябрю насчет будущего армян в Тбилиси у меня не оставалось ни тени сомнений.
Вернувшись за школьную парту в сентябре 1989 года, мы уже без удивления обнаружили, что прежнюю учительницу грузинского языка уволили из школы за ее абхазское этническое происхождение. Ее место заняла несколько полноватая, но миловидная Маико, которая только что закончила институт и была “преисполнена” эмоционально-примитивной “ревности” за свою грузинскую родину. Уже на первом уроке она заявила, что все негрузины, и в первую очередь армяне, являются гостями Грузии и если они еще хотят на какое-то время в ней задержаться, то обязаны прилежно учить язык “хозяев гостиницы”. На сие замечание я отреагировал очень сдержанно, заметив, что оставаться в грузинской “гостинице” у меня нет никакого желания и по достижении совершеннолетия я сразу же и с удовольствием ее покину. С тех пор я игнорировал уроки грузинского языка, демонстративно раскладывая на парте армянские книги и изучая армянский язык. Бытовая и “интеллектуально-политическая” армянофобия уже давно не была для меня секретом, но я не мог себе представить, сколь иррационально невыносима для общегрузинского сознания армянская письменность. Казалось бы, совершенно нормальные парни или девушки так и норовили порвать книгу на армянском языке или плюнуть в нее. Когда же они увидели нарисованную моей (с детства опытной) рукой карту Армении по Ашхарацуйцу (Армянская география V-VII вв.), мой товарищ по соседнему зданию, сын академика - Ираклий Кипшидзе (в будущем работник МИДа), с которым мы вместе учились и дружили с детства, в ярости выхватил нож, и только железная рука другого одноклассника Мераба Царькова спасла его от преступления.
Армянофобия становилась все более явной и на митингах. Грузинские ораторы, непонятно почему, все старались угрожать Армении, образно сжимая ее в кулаке, так как, по их словам, само существование Армении зависело от их “милосердия”. Я относился с юмором ко всем этим проявлениям, и лично меня они никак не задевали. Все время я продолжал посвящать главной цели - изучению языка.
Длительное время многие из моих близких надеялись, что мое “увлечение” армянским скоро пройдет, но уже к началу 1990 года всем стало ясно, что если я и буду поступать в вуз, то только в Армении. Тогда мама, потерявшая надежду на мое “отрезвление”, отвела меня к Норайру Ертевцяну, заведовавшему отделом писем в армяноязычной газете “Хорурдаин Врастан”, чтобы последний оценил мои познания в армянском на предмет сдачи общеобязательного минимума по этому языку. Норайр, оказавшийся очень милым человеком, попытался было поговорить со мной на армянском, но я, не имея никакого опыта разговорной речи, так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Помню, как он сочувственно взглянул на маму, видимо думая, как бы ей в более мягкой форме сказать, что шансов сдать экзамен у меня нет. Надо было “спасать лицо”, и я предложил ему продиктовать мне какой-нибудь текст. Норайр посмотрел на меня с еще большим сочувствием, но я настоял на своем, и он, взяв (о ужас!) устав коммунистической партии , начал диктовать один из его отрывков. Поскольку я уже успел “набить” руку и писал быстро, он не мог проследить, как я пишу, и диктовал все новые и новые абзацы. Когда я исписал более двух листов, он предложил остановиться и стал внимательно всматриваться в написанное. Его лицо выражало уже не сочувствие, а удивление. Во всем тексте он обнаружил только одну орфографическую ошибку. Ситуация была спасена, и он настоял на том, чтобы безвозмездно давать мне уроки языка.
Летом 1990 года я впервые приехал в Ереван. Я пробыл там всего несколько дней, но какие это были дни! Я познакомился со множеством самых разных людей, посетил Св.Эчмиадзин, Гарни, Гегард. О первом посещении Ереванского государственного университета стоит рассказать прямо сейчас. В Ереване, как и во всей Армении, родственников у меня не было. Я остановился у двоюродной сестры одной из подруг матери. Ее соседка Лаура Манукян работала в редколлегии ЕГУ. Прослышав о моей целеустремленности в изучении языка, она поделилась информацией с коллегами, и за день до отъезда меня вдруг пригласили в университет и подарили сразу несколько коробок с книгами. Так я стал счастливым обладателем сразу многих пособий по грабару, сочинений древнеармянских историков и книг по армянской филологии.
Оставшуюся часть лета я посвятил изучению грабара - древнеармянского языка. Под звуки классической музыки - а в детстве, кроме классики, я никогда ничего не слушал - я по нескольку раз читал вслух произведения армянских историков, и грабар непрерывной благодатной струей вливался в меня, овладевая моим сознанием, мышлением, формируя образ иной, вечной Армении. Фактически получилось так, что я изучил основы грамматик трех армянских языков одновременно. Все они, будучи мне прежде одинаково неведомыми, становились одинаково родными. Но, конечно же, грабар я любил больше всего. Зная историю возрождения иврита, я никак не мог простить Хачатуру Абовяну его “Ран Армении”, написанных вызывающим у меня и ныне отвержение языком. Проблемы грабара, его возвращения в школьное образование и идея его возрождения с тех пор не покидали меня никогда.
В начале рассказа об изучении языка я упомянул о субъективных преградах на этом пути. Преград, конечно же, было множество, но непреодолимой казалась лишь одна - невозможность в полной мере стать носителем армянской языковой культуры в такой же степени, как взращенные на ней “с колыбели”. Но и эта психологическая преграда пала, когда в декабре 1991 года я на “отлично” сдал строжайший экзамен по армянскому языку и литературе в Духовной Академии Св.Эчмиадзина. Однако это, безусловно, уже иная тема. В сентябре 1991 года я покинул Грузию, где еще продолжали жить мама с дедушкой, и более никогда на постоянной основе туда не возвращался. Первый шаг к репатриации и высшему образованию на родном языке был сделан. Я оказался в Армении за несколько дней до провозглашения ее независимости и вернул себе утраченное предками двумя веками ранее знание родного армянского языка.
Казалось бы, описание периода жизненного пути, ставшего для меня “обретением” Армении, завершено. Но тема эта не будет исчерпана, если не отметить ряд важных для меня положений. Я не хочу, чтобы это “обретение” рассматривалось как некая заслуга. Я всегда рассматривал мое возвращение к Армянству как долг, как саму собой разумеющуюся данность. Ибо сейчас я более чем когда-либо прежде уверен, что для наиболее полной и гармоничной реализации заложенных в каждом армянине созидательных потенций необходим возврат к истокам нашего бытия - Родине и языку. И возврат этот не есть нечто невозможное и запредельное чаяниям “простых” людей. Я убежден, что среди армян “простых” людей нет по определению. Надо только возжелать, проявить волю, а остальное приложится. Как и когда - не всегда нам решать. Совершенно необязательно изучить язык досконально во всех его частностях, временных и структурно-стилистических формах, ибо, как я уже говорил, язык - это не многотысячный список терминов и понятий, заключенных в фонетико-грамматическую оболочку. Язык - это великая, коллективно живая в каждом из нас, созидательная сущность. Если выучить алфавит - впитать и оживить в себе священные и непреходящие очертания “начертанных нам таинством истинного света славы Предвечного в чреве Святого и Чистого Месропа” армянских письмен, если выучить простейший набор слов и хотя бы пару часов в месяц посвящать изучению языка, то на многое вы взглянете совершенно иначе. Язык сам раскроет перед вами силу своего благодатного проницания и частицу своего, зажженного на заре истории пламени, питаемого ладаном творения, жертвой всесожжения прошедших и светом свершений грядущих после нас поколений.
Подготовила для http://www.nv.am Елена Шуваева-Петросян
Его предки по отцовской линии происходили из Салмаста (Иран), а по материнской - из Карина-Эрзрума, и, оказавшись в Грузии в XIX веке, стали органичной частью тифлисско-тбилисской армянской общины. В раннешкольном возрасте Александр сильно увлекся картами, историческими войнами и сражениями. Увлечения обратились в достаточно серьезные занятия исторической географией, историей и картографией. Впрочем, он возлюбил также астрономию и органическую химию. Будущее вырисовывалось достаточно реально.
Но случилось то, что случилось. Александр Кананян совершил крутой вираж и вопреки какой-либо логике обратился к “армянской составляющей” своего “я”. Он начал, можно сказать, с абсолютного нуля и дошел за не столь уж долгий срок - ему всего-то 36 - до совершенного знания древнеармянского “грабара”, западноармянского и восточноармянского языков. Главное - он переехал в Армению. Сначала учился в Духовной академии Св.Эчмиадзина, потом - в Италии. В Римском университете получил степень бакалавра по философии, а в Ватиканском Римском университете степень бакалавра по специальности “восточные церкви”. Однако этим не ограничился и стал магистром политологии факультета международных отношений ЕрГУ.
Александр в отличие от сотен тысяч, если не миллионов, соотечественников диаспоры глубоко прочувствовал положение армян вне родины, вне языковой среды. И прежде всего в Грузии, где с обретением независимости постепенно и постоянно происходит выдавливание армянского населения в первую очередь из Тбилиси, причем подчас самыми грубыми методами, где армянофобия крепчает из года в год. Разрушение или грузинизация армянских церквей - только часть этих действий. Армян принуждают менять фамилии на грузинские, отказывают в трудоустройстве и т.д.
Об этих постыдных явлениях, об их предпосылках пишет Александр Кананян в своих очерках-размышлениях, опубликованных в журнале “Анив” и рассказывающих о своем пути в Армению. Думается, для каждого армянина диаспоры размышления Александра могут стать катализатором самопознания, некоей концепцией поиска идентичности, в основе которой армянский язык. Известно, что очень значительная часть соотечественников диаспоры не владеет языком и считает это не столь существенным компонентом своего армянства. Увы...
Несколько лет назад Александр Кананян, блестяще образованный, с совершенным знанием нескольких - кроме армянских - языков, отказавшись от более чем соблазнительных предложений, оставил Ереван и переехал жить в Карвачар - в древнюю “страну Цар”, освобожденную от иноземцев. Так началась его общественно-политическая деятельность. Он и сейчас живет и работает в Карвачаре, занимается переводами на армянский язык различных историко-культурных и религиозных статей и материалов. Недавно закончил фундаментальную книгу о городе Шуши. Время от времени наезжает в Ереван к семье и близким.
Мы не оговорились, назвав Александра Кананяна, его путь в Армению явлением уникальным. Скольких таких убежденных - не на словах, а на деле - патриотов можем мы насчитать? И еще одно, но чрезвычайно важное обстоятельство: он не превратил свой патриотизм в показательную и выгодную профессию, как многие и в Армении, и в диаспоре. Патриотизм для Александра Кананяна - это образ мышления, образ жизни. Это конкретные дела.
Если бы только малая часть армян последовала по его пути, нынешнее состояние Армении было бы другим.
У читателей-соотечественников обязательно возникнет вопрос: осознавал ли я в юные годы свою национальную принадлежность, как и насколько я считал себя армянином? Это многогранный вопрос. Обращая взгляд назад к годам детства, сразу же отмечу, что они были полностью “анациональны” по своему содержанию, окраске и осознанию армянской составляющей моего бытия. Конечно же, я знал, что я армянин. Я знал в общих чертах историю своего народа, хорошо представлял географию своей Родины - как исторической, так и “советской”. Я знал, что Армения - одна из древнейших стран, обладающая значимым культурным наследием. Я знал, что в начале советской эпохи ее нещадно и бессовестно обкроили. Но знание этих фактов было лишено эмоционально-пассионарной составляющей. Я мог играть в византийского императора или сасанидского шахиншаха, перекраивать границы, заключать или нарушать договоры, и в этих играх Армения как страна для меня так и оставалась объектом, некой важной географической единицей, но не более того. Не могу сказать, что я не любил Армению, я просто не осознавал, не чувствовал в себе обязывающей внутренней связи, императивно привязывающей меня к ее судьбе. Армянским языком я не владел совершенно. Я был единственным из семи армян в моем школьном классе, который не знал даже двух-трех слов на своем национальном языке. Я не случайно написал “национальном”, а не родном, языке, так как тогда я относился к нему именно так. В те годы мне иногда приходилось слушать обрывки армянской речи, изобиловавшей русскими и грузинскими заимствованиями - звучание и носители этой речи, как говорится, оставляли желать лучшего. Но и русский не был единственным языком моего детства. Вторым моим языком был грузинский. Сейчас, когда я, в полной мере понимая его пассивно, с трудом “склеиваю” на нем простейшие предложения, может показаться странным, сколь близким сердцу был тогда мне этот язык.
Дома все мои близкие говорили только на русском, господствовавшем в семье матери немалых два столетия. Русский был для меня сугубо информативным языком приобретения знаний, на котором было прочтено множество научной, фантастической и приключенческой литературы, но он так и не стал мне родным в культурологическом смысле. Классиков русской литературы я не любил и по возможности не читал, хотя знал произведения Пушкина на исторические темы, уважал Лермонтова, ценил Достоевского.
С грузинским дело обстояло иначе. Когда мне было четыре года, меня отвели в детский сад N 1, где в официальном употреблении был грузинский. Уже через полтора года, когда меня, в отличие от моих друзей-грузин по детсаду, отдали в русскую школу, я запротестовал. Тбилисский район “Ваке”, где жил дедушка, к этому времени уже давно считался “правительственным”, и о бывшем армянонаселенном пригороде досоветского Тбилиси там уже ничего не напоминало. Армяне стали там “музейной” редкостью еще за два-три десятилетия до моего рождения. Все мои друзья - соседи по дому - были грузинами, и языком нашего общения всегда был только грузинский. Многие годы я воспринимал его как язык дружеских контактов, пересуд, чуть позже - уличной брани и выяснения отношений. Я никогда не обладал заметной физической силой, но это не мешало мне быть уважаемым, а для недоброжелателей - избегаемым. Сказать, что я как армянин в те годы чувствовал себя хоть как-то ущемленным, было бы неправдой. Никто из сверстников по дому не воспринимал меня как инородца. Иногда, по случайным поводам, когда речь вдруг заходила о национальной принадлежности, вспоминали, что я “Руси”, т.е. русский, так как мои домочадцы в семье говорили на русском. Но это утверждение никак не влияло на мой “статус” члена “дворовой общины”. А ведь мы были очень инициативной “общиной”. С моим соседом по первому этажу Гиоргием Лоладзе мы даже создали нашу “мини-империю”, дипломатией и “иными” методами подчинив себе окрестные здания. Это была “просвещенная” мини-империя, чья история могла бы стать основой сюжета для очень динамичного детского романа.
Все же с отдельными ситуативными проявлениями армянофобии мне прямо или косвенно приходилось встречаться. Случалось, после “военных экспедиций” с использованием яиц, муки или песка мы возвращались домой в не очень опрятном виде. Тот или иной родитель, порицая свое чадо, мог по привычке сказать: “На кого ты похож, ты грязный, как армянин!” Бывало, знакомясь с родителями друзей, иногда приходилось слышать: “У тебя красивые черты лица, ты грамотный мальчик, как ты можешь быть армянином?!” К этим словам я относился как к спонтанному отголоску местного фольклора и не воспринимал их серьезно. Лишь много лет спустя я в своих работах охарактеризую армянофобию как институциональный элемент этнопатологии грузинского самосознания. Отвечал ли я на эти оскорбления? Чаще всего только суровым детским взглядом, но и его было достаточно, чтобы услышать в ответ: “Не обижайся, мальчик, я пошутил(а)”.
Наверное, стоит рассказать и о своих “политических убеждениях” тех лет. Советский строй я невзлюбил с детства. Мой дедушка приходил в ужас от моих картографических игр по ликвидации СССР. Восстание начиналось в горах Армении (именно так!), затем созданное ополчение ликвидировало Азербайджан, входило в Грузию и далее - на Северный Кавказ, Украину, Белоруссию, Прибалтику и т.д. Сразу же замечу, что речь шла не об армянском, а о неком всеобщем восстании всех и вся против советского строя. Еще будучи учеником второго класса, я написал на несколько страниц рассказ о том, как в центре Тбилиси вдруг возник вулкан и как советское руководство во главе с Шеварднадзе (тогда председателем ЦК КП Грузии) бросило народ умирать, улетев на вертолете со своим золотом. Когда эта иллюстрированная цветными карандашами тетрадь с “портретом” Шеварднадзе, выглядывавшего из окна вертолета, попала к видавшему сталинское время дедушке, ему чуть плохо не стало, и он целый год выпытывал, кто же меня “учил” подобным вещам. В последующие годы меня не раз вызывали к директору за неуважение к красному галстуку или “издевательства” над портретами Маркса и Ленина. К счастью, все обходилось строгими замечаниями и обещаниями более так не поступать. Таким было мое детство - полное всевозможных увлечений, безмятежное и бурное одновременно.
Вот так я пришел к 1988 году. Помню новогодний стол 1988 года, планы, которые я строил. Ничего не предвещало бури. Разве что в первых числах января, беседуя с Гиоргием Лоладзе, мы вновь пришли к заключению, что государственный строй СССР - полный “отстой” и не имеет будущего. Кто из нас в тот миг мог предположить, что его видимый развал начнется уже в считанные дни?
Начало Арцахского движения и сумгаитская резня застали меня врасплох. Все имевшие до этого место реальные политические события и мои виртуально-игровые войны происходили недосягаемо далеко или на бумаге. Такие понятия, как митинг, резня, требования к Москве были теоретически ожидаемым, но на практике невиданным явлением. Но явления эти очень скоро стали явью. Развал страны, разложение работы научных институтов подсказывали мне, что в ближайшей и среднесрочной перспективе в такой стране, как Грузия, академическая наука будет оттеснена на задворки жизни и вряд ли когда-либо сможет иметь будущее. Тем временем события развивались по нарастающей, и уже в апреле митинги в Тбилиси стали обыденным явлением.
События в Арцахе, “миротворческая” активность Москвы по сдерживанию армянских устремлений все более и более наполняли мое сердце гневом, а сознание - долгом по отношению к своей исторической Родине, которую я стал воспринимать таковой только сейчас. Все, что можно было найти дома по истории и культуре Армении, было прочитано и переосмыслено. Я впервые осознал себя армянином не в смысле факта этнического происхождения предков, а через причастность к судьбе конкретной национальной общности, которая в горниле назревающей войны взяла путь на восстановление государственной независимости. К концу 1988 года я уже был “сознательным” армянином, ежедневно интересовавшимся и издали болевшим за судьбы Родины. Но такими были десятки, если не сотни тысяч армян, разбросанных по всему миру...
Параллельно в Грузии стремительно нарастал национализм. Он и прежде в латентной форме был модным, но теперь принимал все более ярко выраженное “неконструктивное” содержание по отношению к проживающим в ней нацменьшинствам.
1988 год стал для меня одним из самых противоречивых. Старый мир рушился и уходил безвозвратно, а новый тогда страшил своей неопределенностью. Решений еще не было, но было необъяснимое чувство того, что я стою у порога самого важного выбора в жизни. И время не заставило себя долго ждать. Картины Спитакского землетрясения и рассуждения моего ближайшего окружения о неминуемом крахе зажатой в тюркские тиски малой и обреченной Армении возымели на меня противоположный эффект. В ответ на разговоры своих родственников о необходимости срочно переезжать за границу или хотя бы в Москву я впервые задумался о переезде в Армению, хотя само озвучивание этой идеи в среде тбилисских армян сразу же вызывало всплеск язвительных эмоций и презрительное отторжение. “Парень, а был ли ты хоть раз в Армении? А знаешь, как там относятся к приезжим и неармяноязычным? А знаешь, что ереванцы - дикий провинциальный народ, выращивающий зелень на крыше здания Совета Министров? Ты слеп и не видишь, что у армян в Армении нет будущего”, - вот что я слышал от очень и очень многих тбилисских армян, как от друзей семьи, так и случайных знакомых. Во всех них было что-то безмерно мерзкое и жалкое одновременно. Уродливое вырождение мировосприятия, отсутствие чести и национального достоинства, безвольное прозябание вымирающей в мещанском самодовольстве общины - вот какими предстали мне мои соотечественники в Тбилиси.
Безусловно, можно возразить, что в досоветском Тифлисе был создан существенный пласт восточноармянской культуры, что здесь был сформирован Армянский Национальный совет, переехавший позже в Ереван и ставший откровенно пораженческой и недееспособной властью в Первой республике. Еще век назад тифлисское армянство могло рассматриваться противоречивым сообществом, которое в какой-то мере играло роль в деле консолидации Армянства. Но город сей не стоял на армянской земле и по сути своей никогда не был армянским. Миф “армянского Тифлиса” был метафизически ложной конструкцией и онтологически обреченным уродливым детищем времен падения славы и силы Нагорья. Он должен был рухнуть - с падением Российской империи и советизацией “армянский Тифлис” покатился по пути стремительной деградации, когда все заложенные диаспорностью пороки проявились с наибольшей силой.
Виртуальное решение о моем возвращении в Армению было принято именно тогда - в декабре 1988 года. Но главным и основополагающим шагом к нему стало именно изучение языка, без знания которого возвращение потеряло бы всякий смысл. Конечно же, я никогда не забуду тот примечательный и важнейший в моей жизни день - 3 января 1989 года. Вечером, взяв в руки том Большой советской энциклопедии со статьей “Армения”, я переписал на бумагу буквы армянского алфавита. О его существовании я знал годами раньше, но только в тот день я впервые попытался начертать на нем имя своей страны - “РіЫілпіЭ”. Изучение армянского языка было для меня делом воистину нелегким в силу целого ряда объективных и субъективных причин, главной из которой было банальное в своей тотальности его незнание. Я буквально знал только два слова - гї и гПі, при этом думал, что второе из них является антонимом первому и означает “да”. В моем окружении армянским не владел никто, не было книг, учебной литературы. Даже те из знакомых мне армян, которые кое-как говорили на местном разговорном диалекте, письменностью не владели вовсе и уверяли меня, что литературный язык чрезмерно сложен и непонятен и что вообще зря я “дурью маюсь”, надо, дескать, учить перспективные языки - английский, немецкий или же совершенствовать грузинский и менять фамилию на “-швили или “-дзе”.
Затронув тему смены фамилий или их окончаний, сразу же отмечу повсеместный характер этого явления, который превосходно иллюстрируется на примере моего же школьного класса. Из 36 человек в моем классе было семь армян, из которых армянским не владел только я. К моменту окончания школы в 1991 году в нашем классе “осталось” только двое армян - я и Нана Галстян. С остальными произошла известная метаморфоза - Амирханов вдруг превратился в Мирдзвели, Сафарян - в Окропиридзе и т.д. Они сразу же стали ярыми грузинскими националистами, как бывало с такими людьми во все времена...
Я же переписывал вручную десятки книг - все, какие смог добыть в тбилисских книжных магазинах. Только в марте от нашей армянки-уборщицы я с удивлением узнал, что помимо печатных букв в армянском существуют не отмеченные в энциклопедии рукописные. Говорю “с удивлением”, поскольку, к примеру, в грузинском языке отдельного рукописного варианта письма фактически не существует. Помимо книг я переписывал статьи из газеты “Хорурдаин Врастан” (“Советская Грузия”), выпрашивал из двух-трех сохранившихся армянских школ города учебники “Родной Речи” для начальных классов. При этом у меня не было словаря, и я совершенно не понимал, что писал, пока в июне 1989 года случайно не купил в книжном магазине Авлабара только что вышедший в свет армяно-русский словарь под редакцией Е.Галстяна. Благодаря этому словарю я начал познавать значения сотен знакомых по переписыванию, но неведомых по смыслу слов.
Летом того же года я поехал к нашей последней родственнице в Джавахке, которая и ныне в глубокой старости продолжает жить в Богдановке - сегодняшней “Ниноцминде”. Там я впервые оказался в армяноязычной среде и обнаружил для себя отличия между восточноармянским и западноармянским литературными языками, а также в полной мере освоил основные каноны армянской орфографии в их классической и советской редакциях. Каждый день в семь утра с восходом солнца я направлялся к близлежащему высокому холму, на вершине которого армяне из соседней деревни Вороджк (Ороджалар) построили маленькую квадратную часовню - “сурб”. Там, в тени скалистых утесов, я днями напролет продолжал трудиться над армянским языком, все более открывавшим передо мной богатство и разнообразие своей лексики и грамматических форм. В Джавахке я впервые открыл для себя грабар - древнеармянский язык - и был потрясен его благозвучностью и величием. Там же мне попала в руки сравнительная грамматика восточноармянского и западноармянского литературных языков, благодаря которой я составил для себя сравнительную таблицу грамматических соответствий и время от времени упражнялся, как сейчас бы сказали, в конвертации восточноармянских форм в западноармянские. Навыки, которые позволили мне в будущем не только изъясняться, но и написать ряд статей на западноармянском в журналах диаспоры. В Джавахке мне открылась и антиармянская сущность грузинского национализма, самоутверждающегося за счет отрицания, попрания и осквернения всего армянского. К сентябрю насчет будущего армян в Тбилиси у меня не оставалось ни тени сомнений.
Вернувшись за школьную парту в сентябре 1989 года, мы уже без удивления обнаружили, что прежнюю учительницу грузинского языка уволили из школы за ее абхазское этническое происхождение. Ее место заняла несколько полноватая, но миловидная Маико, которая только что закончила институт и была “преисполнена” эмоционально-примитивной “ревности” за свою грузинскую родину. Уже на первом уроке она заявила, что все негрузины, и в первую очередь армяне, являются гостями Грузии и если они еще хотят на какое-то время в ней задержаться, то обязаны прилежно учить язык “хозяев гостиницы”. На сие замечание я отреагировал очень сдержанно, заметив, что оставаться в грузинской “гостинице” у меня нет никакого желания и по достижении совершеннолетия я сразу же и с удовольствием ее покину. С тех пор я игнорировал уроки грузинского языка, демонстративно раскладывая на парте армянские книги и изучая армянский язык. Бытовая и “интеллектуально-политическая” армянофобия уже давно не была для меня секретом, но я не мог себе представить, сколь иррационально невыносима для общегрузинского сознания армянская письменность. Казалось бы, совершенно нормальные парни или девушки так и норовили порвать книгу на армянском языке или плюнуть в нее. Когда же они увидели нарисованную моей (с детства опытной) рукой карту Армении по Ашхарацуйцу (Армянская география V-VII вв.), мой товарищ по соседнему зданию, сын академика - Ираклий Кипшидзе (в будущем работник МИДа), с которым мы вместе учились и дружили с детства, в ярости выхватил нож, и только железная рука другого одноклассника Мераба Царькова спасла его от преступления.
Армянофобия становилась все более явной и на митингах. Грузинские ораторы, непонятно почему, все старались угрожать Армении, образно сжимая ее в кулаке, так как, по их словам, само существование Армении зависело от их “милосердия”. Я относился с юмором ко всем этим проявлениям, и лично меня они никак не задевали. Все время я продолжал посвящать главной цели - изучению языка.
Длительное время многие из моих близких надеялись, что мое “увлечение” армянским скоро пройдет, но уже к началу 1990 года всем стало ясно, что если я и буду поступать в вуз, то только в Армении. Тогда мама, потерявшая надежду на мое “отрезвление”, отвела меня к Норайру Ертевцяну, заведовавшему отделом писем в армяноязычной газете “Хорурдаин Врастан”, чтобы последний оценил мои познания в армянском на предмет сдачи общеобязательного минимума по этому языку. Норайр, оказавшийся очень милым человеком, попытался было поговорить со мной на армянском, но я, не имея никакого опыта разговорной речи, так и не смог ответить ни на один из его вопросов. Помню, как он сочувственно взглянул на маму, видимо думая, как бы ей в более мягкой форме сказать, что шансов сдать экзамен у меня нет. Надо было “спасать лицо”, и я предложил ему продиктовать мне какой-нибудь текст. Норайр посмотрел на меня с еще большим сочувствием, но я настоял на своем, и он, взяв (о ужас!) устав коммунистической партии , начал диктовать один из его отрывков. Поскольку я уже успел “набить” руку и писал быстро, он не мог проследить, как я пишу, и диктовал все новые и новые абзацы. Когда я исписал более двух листов, он предложил остановиться и стал внимательно всматриваться в написанное. Его лицо выражало уже не сочувствие, а удивление. Во всем тексте он обнаружил только одну орфографическую ошибку. Ситуация была спасена, и он настоял на том, чтобы безвозмездно давать мне уроки языка.
Летом 1990 года я впервые приехал в Ереван. Я пробыл там всего несколько дней, но какие это были дни! Я познакомился со множеством самых разных людей, посетил Св.Эчмиадзин, Гарни, Гегард. О первом посещении Ереванского государственного университета стоит рассказать прямо сейчас. В Ереване, как и во всей Армении, родственников у меня не было. Я остановился у двоюродной сестры одной из подруг матери. Ее соседка Лаура Манукян работала в редколлегии ЕГУ. Прослышав о моей целеустремленности в изучении языка, она поделилась информацией с коллегами, и за день до отъезда меня вдруг пригласили в университет и подарили сразу несколько коробок с книгами. Так я стал счастливым обладателем сразу многих пособий по грабару, сочинений древнеармянских историков и книг по армянской филологии.
Оставшуюся часть лета я посвятил изучению грабара - древнеармянского языка. Под звуки классической музыки - а в детстве, кроме классики, я никогда ничего не слушал - я по нескольку раз читал вслух произведения армянских историков, и грабар непрерывной благодатной струей вливался в меня, овладевая моим сознанием, мышлением, формируя образ иной, вечной Армении. Фактически получилось так, что я изучил основы грамматик трех армянских языков одновременно. Все они, будучи мне прежде одинаково неведомыми, становились одинаково родными. Но, конечно же, грабар я любил больше всего. Зная историю возрождения иврита, я никак не мог простить Хачатуру Абовяну его “Ран Армении”, написанных вызывающим у меня и ныне отвержение языком. Проблемы грабара, его возвращения в школьное образование и идея его возрождения с тех пор не покидали меня никогда.
В начале рассказа об изучении языка я упомянул о субъективных преградах на этом пути. Преград, конечно же, было множество, но непреодолимой казалась лишь одна - невозможность в полной мере стать носителем армянской языковой культуры в такой же степени, как взращенные на ней “с колыбели”. Но и эта психологическая преграда пала, когда в декабре 1991 года я на “отлично” сдал строжайший экзамен по армянскому языку и литературе в Духовной Академии Св.Эчмиадзина. Однако это, безусловно, уже иная тема. В сентябре 1991 года я покинул Грузию, где еще продолжали жить мама с дедушкой, и более никогда на постоянной основе туда не возвращался. Первый шаг к репатриации и высшему образованию на родном языке был сделан. Я оказался в Армении за несколько дней до провозглашения ее независимости и вернул себе утраченное предками двумя веками ранее знание родного армянского языка.
Казалось бы, описание периода жизненного пути, ставшего для меня “обретением” Армении, завершено. Но тема эта не будет исчерпана, если не отметить ряд важных для меня положений. Я не хочу, чтобы это “обретение” рассматривалось как некая заслуга. Я всегда рассматривал мое возвращение к Армянству как долг, как саму собой разумеющуюся данность. Ибо сейчас я более чем когда-либо прежде уверен, что для наиболее полной и гармоничной реализации заложенных в каждом армянине созидательных потенций необходим возврат к истокам нашего бытия - Родине и языку. И возврат этот не есть нечто невозможное и запредельное чаяниям “простых” людей. Я убежден, что среди армян “простых” людей нет по определению. Надо только возжелать, проявить волю, а остальное приложится. Как и когда - не всегда нам решать. Совершенно необязательно изучить язык досконально во всех его частностях, временных и структурно-стилистических формах, ибо, как я уже говорил, язык - это не многотысячный список терминов и понятий, заключенных в фонетико-грамматическую оболочку. Язык - это великая, коллективно живая в каждом из нас, созидательная сущность. Если выучить алфавит - впитать и оживить в себе священные и непреходящие очертания “начертанных нам таинством истинного света славы Предвечного в чреве Святого и Чистого Месропа” армянских письмен, если выучить простейший набор слов и хотя бы пару часов в месяц посвящать изучению языка, то на многое вы взглянете совершенно иначе. Язык сам раскроет перед вами силу своего благодатного проницания и частицу своего, зажженного на заре истории пламени, питаемого ладаном творения, жертвой всесожжения прошедших и светом свершений грядущих после нас поколений.
Подготовила для http://www.nv.am Елена Шуваева-Петросян