Тоска. Ноет сердце. Эргир зовет...
В Союзе писателей прошла презентация книги Рачья КОЧАРА (1910-1965) “Тоска”, приуроченная к 100-летию со дня рождения писателя. Это книга об исторической памяти и неизбывной тоске армян по утерянной родной земле - Западной Армении.
Рачья Кочар, уроженец села Кумлибуджах Алашкертского уезда Западной Армении, своими глазами видел злодеяния, которые учинили озверевшие турки. Всю жизнь он тосковал по эргиру. Можно с уверенностью сказать, что “Тоска” - реальное отражение чувств и мыслей самого Кочара, всех его уцелевших соотечественников, нашедших прибежище в Армении и других странах. “Тоска”, написанная в 1964 г., - одно из первых и немногих произведений советской армянской литературы, касающихся темы геноцида. Чтобы написать такое в те годы, Рачья Кочару надо было обладать немалым гражданским мужеством - тема в целом находилась под бдительным оком идеологов и цензуры. Заметим, герой повести Аракел оставляет семью и колхоз и возвращается в свой утерянный эргир. Впервые “Тоска” увидела свет уже после смерти писателя - в 1965 году. Тогда же он посмертно был удостоен армянской Госпремии. Рачья Кочар умер 2 мая 1965 года, вскоре после беспорядков и разгона демонстрантов в Ереване в связи с 50-летием геноцида армян. Пораженное инфарктом сердце не выдержало... Перевод “Тоски” был сделан Каринэ Халатовой 15 лет назад. С тех пор она не раз возвращалась к повести - шлифовала перевод. Предлагаем читателям отрывок из повести “Тоска”.
...Село раскинулось на берегу реки Араз (Аракс - прим.ред.). Накануне весеннего половодья с берега доносился гул волн, а в осеннюю пору они ласкали слух тихим всплеском. На рассвете четкие очертания Арарата и Бардуханских гор казались такими близкими, что только протяни руку и сможешь нарвать растущие на их склонах пучки бутеня и ревеня. Летней лунной ночью манили своей далекой завораживающей красой Армянские горы и река Араз.
В селе никто так не чувствовал этой пленительной красоты, как полевой сторож Аракел. А ведь чуть ли не каждый мнил себя умнее Аракела и при случае не прочь был над ним подшутить. Наверняка поэтому, дожив до шестидесяти пяти лет, Аракел все так же чурался людей, был несловоохотлив, и если хотел душу отвести, то либо с какой-нибудь живностью, либо с полями-лесами заводил разговор, делился думами и задумками, печалями и невзгодами. Оттого и потешались над Аракелом, говорили, мол, он умом тронутый.
Зря, однако, человека обижали. В здравом уме был Аракел. Просто с таким уродился характером. Любил он одиночество и вольготно себя чувствовал среди раздолья низин и равнин. Всю жизнь служил полевым сторожем, оберегал посевы и луга от стада, и от зари до зари с палкой в руках бродил по долинам и по взгорьям. Отдыхал в росистой траве под утесами или на берегу реки и не отрывал взгляда от прозрачных волн, не пропускал ни малейшего шороха. Говорили, что и отец, и дед у Аракела были полевыми сторожами. От них-то Аракел и перенял любовь к природе, она по наследству ему досталась. А как ушел из сторожей, так затосковал, не знал, куда себя девать. Влекло Аракела в поле, он часами бродил по межам, по бороздам, разглядывал, какие выдались всходы, присаживался на кочках и всматривался вдаль, на двуглавый Арарат и Бардуханские горы. Прищурившись, выискивал села среди горных гряд, через которые не раз добирался сюда из эргира, а потом обратно туда возвращался. Сейчас эргир вдалеке от него и недосягаемо маячит перед глазами. Можно только вот так со стороны разглядывать родной край. А Аракел любовался им и утром, и вечером, и днем, и ночью.
В душную летнюю ночь в селе спали на плоских кровлях. Как чуден был мир отсюда! Лунный свет дробился в волнах реки и серебристой россыпью отражался в ночи. А двуглавый Арарат, белоснежный и светозарный, слившись с небом, подкрадывался с того берега и замирал перед взором Аракела. Под силу ли бедному сердцу справиться с таким миражом? Уставшие после дневных забот односельчане засыпали крепким сном, а Аракел не мог глаз сомкнуть. Он наблюдал за плывущими в молочной дымке горами и припоминал пересекавшие их большаки и проселки, тропы и излучины. Не счесть, сколько раз Аракел мысленно шагал по этим дорогам, сворачивал за гору и переходил на другую сторону. Аракел шел через просторные луга, шел мимо селений Корун и Мосун, высокогорного села Арцап, оставив позади серебристую полосу каменистого побережья, взбирался по исхоженным склонам и спускался к знакомым долинам. Добирался до эргира, до родного села, где с юных лет до начала изгнания был хозяином полей, пашен, лугов. По селу эхом разносился рокочущий голос, гремел среди гoр и ущелий, и, вспугнутые его криком из низин в горы бежали и честный мирянин, и разбойный люд, и домашний скот, и дикий зверь.
Аракелу мерещились осиротевшие и опустевшие поля, оглушенные воем голодных волков ущелья, покинутые и запущенные села, густо заросшие бурьяном и крапивой дома, высохшие и засоренные родники с замшелыми желобками. Аракел иным и не представлял себе родной эргир, и саднило обожженное болью сердце. Но он никому об этом не заикался, даже сыновьям, Араму и Тиграну, словом не обмолвился.
Арам был председателем колхоза, вечно занятый глобальными проблемами. Тигран возглавлял комсомольскую ячейку села. В праздничные дни сыновья выступали на сельской площади с речью о советской власти, которая спасла народ от резни и голода. Над Аракелом уже не потешались, как прежде, - то ли из-за уважения к его почтенному возрасту, то ли от страха перед сыновьями. Что и говорить, Аракел и сам тушевался, робел перед своими чадами. Он не интересовался ни их делами и заботами, ни сельским житьем-бытьем, но в глубине души гордился, что и стар и млад считаются с Арамом, что Тигран самый башковитый среди молодежи. Не делился он с сыновьями, особенно после того, как года два назад между ними произошел спор. Аракел, как всегда, сидел на чурбане, у стены дома, на самом солнцепеке, и глядел на горы. Глубоко вздохнув, он прошептал:
- Эх, товарищ Сталин, и ты, поди, со своего престола сверзишься, так что ж ты тогда оставил наш эргир этому турку?
Арам услышал отца, рассердился, отчитал его по всей строгости. Вечером вернулся домой Тигран, и оба брата в один голос чего только не наговорили отцу. Мать туда же, сыновей защищала, Аракела упрекала.
Недовольные сыновья втолковывали отцу, что если кто услышит его слова, сочтет врагом советской власти, и сыновей заподозрят; наверное, какой-нибудь враг ляпнул напраслину, а отец по глупости своей ему вторит.
Споры да раздоры кончились тем, что Аракел раскаялся в своем проступке, повинился перед сыновьями.
- Я человек неграмотный, родненькие. Простите своего отца.. Клянусь, лао, что никакой я не враг, и слова эти не чужие, а из моего сердца вышли... Спасибо вашей советской власти, умереть мне за вас... Ежели когда наш эргир отдадут нам, я в большевики запишусь.
Аракел обомлел: его искреннее признание почему-то тоже не понравилось сыновьям.
- Враг ты, что ли, своим сыновьям, старик, - напустилась на него жена. - Чего ты чепуху мелешь? Верно говорят, что ты малахольный.
Сыновья больше недели не разговаривали с родным отцом и выглядели растерянными и напуганными.
Аракел с того дня как воды в рот набрал, все больше молчал с домочадцами. По-прежнему радовался за сыновей, гордился ими, но избегал разговоров по душам. А сердце частенько переполнялось через край и грустью, и тоской, и слезами, и радостью. В такие минуты Аракел по старой привычке уходил в поле и переговаривался с травинками и ручейками, с небом и солнцем. Погладит длинные темно-зеленые листья резака и ласково спрашивает:
- Что ж тебя так мало уродилось в этом году?.. Потерпи уж, не печалься, авось небо сжалится, побалует тебя дождичком...
Бывало же, усядется на бережочке ручейков, вытекающих из Араза, и, глядя на их прозрачные волны, приговаривал:
- Из Бингела течете, родненькие, ну, то-то же. Счастливые вы: целовали землю, травку эргира, проходили по нашим ущельям, по полям... и пожаловали с прохладой-свежестью эргира...
Аракел жадно приникал к пригоршням воды или подносил их к разгоряченному под солнцем лицу, или к уставшим глазам, прикованным к любимому окоему. Домой возвращался поздним вечером, опускался на чурбан у порога, попыхивал цигаркой и любовался звездами. Еще юношей он засматривался на эти звезды там, в эргире, они кружили над ним по тем же небесным дорожкам. Разве что тамошние звезды были покрупнее, поярче и ближе, а здешние - отдаленные и тусклые.
Аракел часами глаз с неба не отрывал и задумчиво попыхивал самокруткой. Летом поднимался на кровлю дома и долго, не шелохнувшись, лежал там на спине. Сыновья зачастую возвращались домой за полночь, что-то запальчиво обсуждали-препирались. Мать шла накормить их, снова ложилась подле Аракела, но не окликала мужа, не заговаривала - знала, промолчит он, не дождешься от него ответа. Сон одолевал его только под утро, но чуть свет он был уже на ногах, чтобы корову и пятерых овец погнать на пастбище, уединиться с ними, с полями-долинами, от людей оттородиться.
Проходили дни, недели, месяцы, год минул. Арам женился, невестку в дом привел. Еще через год под кровом Аракела раздался крик новорожденного. Тигран уехал в город учиться; в полях замелькали новые машины, в селе появились новые дома, школа. Что ни день - перемены, что-то рождается, что-то забывается. Жена Аракела, Санам, тоже не удержалась, подалась уговорам Арама и невестки, нарядилась в новые платья, купленные в городе, и с непокрытой головой на люди выходила. Один Аракел не менялся, жил по старинке: с теми же густыми обвислыми пепельными усами, в той же поношенной облезлой меховой папахе, которую сам сшил еще в эргире из шкуры ягненка, в тех же трехах, с той же неизменной палкой полевого сторожа.
- Нашего председателя Арама еще и на свете не было, когда Аракел щеголял в своей папахе, не разлучался с батогом, обхаживая поля и горы, - говорили старики-сверстники и добродушно посмеивались.
Аракела насмешки не задевали.
- Постыдился бы, старик, не срамил бы честного имени сыновей, они же всей деревне голова, - упрекала Санам.
Но Аракел есть Аракел - не хотел ни старыми свычаями-обычаями поступиться, ни к переменам времени подладиться. Словно пеплом посыпали голову Аракела - так внезапно начала седина пробиваться. Но был он еще крепко сбит: косая сажень в плечах, сильные руки, мощная, точно скала, грудь. Подкрадывалась к нему старость, но он не поддавался, не сгибался, с лихвой хватило бы бодрости в полевом стороже Аракеле.
Давно уже эргирцы обустроили и обжили свое новое село на берегу Араза. Разбили виноградники, взрастили абрикосовые, персиковые сады, что диковинкой было в эргире, и радовались, когда они цвели, когда давали урожай. В трудах да в новых заботах сельчане стали забывать о том, что обосновались тут, чтобы к эргиру быть поближе, не вспоминали уже о старинных нарядах и о родных говорах. Оттого-то и болела душа у Аракела, но он не роптал, не сетовал. Он всю жизнь в полях и горах порядок наводил, так что это не его ума дело.
Однако один всего раз не удержался Аракел да поддел жену, сказал:
- Санам, а почему и тебе в комсомол не записаться?
Аракел на новомодные платья жены намекал, на то, что она с непокрытой головой по селу расхаживает, на то, что заодно с сыном и невесткой. Санам вмиг намек поняла и, конечно, за словом в карман не полезла:
- Чтоб тебе повылазило! И ты еще, Аракел, скажешь, пожил на этом свете, бедолага. Хлебом тебя не корми, дай над другими покуражиться...
Невестка рассмеялась, дескать, верно свекровь говорит. Аракел, как всегда, неправым оказался. Санам что-то еще хотела присовокупить.
- Ладно, ладно уж, буйволица у меня заблудится, пойду я, - пресек ее Аракел и взялся за палку. - А ты пойди запишись, тебе никто не запретит.
И Аракел вышел. Ласточки метались над карнизами домов; на макушках деревьев, точно огоньки, розовели спелые абрикосы. В хрустально прозрачном воздухе горы подплывали к берегу Араза. Аракел остановился, не сводя с них завороженного взгляда.
- Куда ты смотришь, Аракел? - окликнул его Мушег, - лучше б тебе ослепнуть, небось больно смотреть-то.
Аракел не тронулся с места и с горькой улыбкой обернулся к Мушегу, своему старому другу-ровеснику из эргира, с которым вел сокровенные беседы. Мушег в эргире был полевым сторожем соседнего села. Виделись они каждый божий день, облюбовывали местечко где-нибудь на утесе, доставали из торбы румяные пшеничные караваи, творог и сыр, закусывали вместе и не отводили глаз от раскинувшейся у ног долины, которую пересекала река Мурад, или Арацани, и в ее водах мельтешили золотистые рыбки. Сколько раз они с Мушегом Ванкеци сидели на склоне горы Нпат, делили хлеб-соль, сколько раз лакомились испеченной на угольках рыбой, а внизу глаз радовали колосящиеся нивы, серебристо-зеленые луга, пестрые краски эргира - и все это в объятиях бездонного неба.
- Лучше б тебе ослепнуть, - с горечью повторил Мушег.
Аракел глубоко вздохнул
- Язык бы у тебя отсох, Мушег, не говори так больше...
И зашагали они вдвоем, вышли за околицу. Шли бок о бок, курили и молча, как сговорились, вспоминали родные края.
Стояла осень, золотились поля. Аракел с Мушегом отдалились от села, присели на бугорок и устремили взгляд на юг. Обоим почудились родные села, будто они ожили: Ванк у подножья горы Нпат, Дитак на противоположном склоне и Дзиравская долина, где-то на западе сливающаяся с дымчатой синевой неба. Вспыхивали в памяти восходы солнца, когда тень горы Нпат расстилалась по лугам и окуналась в прозрачные волны; озаряли память закаты, когда изумрудные нивы и река Арацани наливались багрянцем.
До сумерек просидели они на бугорке и словом не обмолвились - наговорились в первые минуты, когда увиделись. Молча ушли в поле, молча же вернулись. Расстались у дома Мушега, и Аракел прошептал:
- Вай, Мушег, отсохни твой язык...
Так Аракел подытожил завязавшуюся давеча беседу.
Ночью неспокойно спалось Аракелу. Он бормотал во сне, тяжко вздыхал, даже истошно завопил, точь-в-точь как в минувшие дни, когда криком отгонял стадо с хлебного поля, и сотрясались горы и ущелья.
Санам разбудила мужа:
- Ты чего это, старый?
Аракел протер глаза, огляделся, посмотрел на жену.
- Что за сон тебе приснился? - снова спросила жена
- Эргир снился, я в эргир попал, а там поля растоптаны, запущены, я рассерчал...
- Глаза б мои тебя не видели, - и Санам рассмеялась, - ты и перед смертью эргиром будешь бредить?
Во второй раз Аракел проснулся утром с отдышкой, со стоном.
- Да что с тобой?
Аракел рассердился:
- Ва-а, и сны не дадут посмотреть!
Еще одну мучительную ночь провел Аракел. Санам встревожилась не на шутку:
- Аракел, родной мой, да что с тобой?
Аракел оделся, взял палку, вышел и сел на чурбане у порога. Санам последовала за ним и присела рядышком. Ни разу Аракел не жаловался на бессонницу. Что с ним такое стряслось?
Аракел больше не таил обиды на жену, примирился и подобревшим голосом спокойно произнес:
- Ноет у меня сердце... Эргир зовет к себе...
Санам перепуталась: как бы не
тронулся Аракел. Она нежно прильнула к мужу.
- Пойди, Аракел, пойди в поле, пройдись, проветрись, полегчает на душе.
Не впервой Аракел с палкой в руке уходил ночью в поле. Медленно поднялся с чурбана и пошел.
Вернулся домой, когда солнце уже выглянуло.
* * *
Он приблизился к Аразу. Никто не заметил. Была тихая ночь. Сидя в холодном песке, он смотрел на горы, потонувшие в молочном лунном свете. Слышались мелодичные всплески Араза, в котором барахтались блики луны. “Свет этот, поди, льется сейчас в нашу реку Арацани”, - подумал Аракел и сердцем почуял, узрел жизнь по ту сторону гор. Снова с неба ли, в душе ли слуха коснулся все тот же голос и велел встать и перейти Араз. Аракелу мерещились тысячи глаз, которые, как звезды, глядели на него сверху. Он встал и прямо в одежде вошел в реку. Он знал, где река мельчает в это время года. Холодная вода была ему по пояс, его пробрала дрожь, пронзила до самого сердца. Назад уже не повернешь. Рассекая воду, Аракел дошел до середины реки. Остановился на минуту, огляделся: казалось бы, он угодил в серебряное море. Вокруг все сверкало, переливалось. С полпути нельзя было возвращаться. Аракел двинулся дальше, пересек реку, добрался до берега, ухватился за заросли и вышел из воды. Он прильнул к земле, поцеловал траву. Невдалеке от него, у костра, сидели аскяры-пограничники, переговаривались, то и дело почесывая себя. Аракел смотрел на них и не боялся, смотрел и думал: “Стало быть, вот эти вшивые, паршивые аскяры и есть хозяева нашего эргира?” Он снял штаны, накрепко их выжал и надел. С палкой в руках, не отрывая глаз от освещенных луной горных вершин, Аракел зашагал им навстречу. Где вы, Дитак и Ванк, Алашкертская долина и гора Нпат, - Аракел совершает к вам паломничество.
Перевод Каринэ Халатовой
Подготовила для "Нового времени"
Елена Шуваева-Петросян
Рачья Кочар, уроженец села Кумлибуджах Алашкертского уезда Западной Армении, своими глазами видел злодеяния, которые учинили озверевшие турки. Всю жизнь он тосковал по эргиру. Можно с уверенностью сказать, что “Тоска” - реальное отражение чувств и мыслей самого Кочара, всех его уцелевших соотечественников, нашедших прибежище в Армении и других странах. “Тоска”, написанная в 1964 г., - одно из первых и немногих произведений советской армянской литературы, касающихся темы геноцида. Чтобы написать такое в те годы, Рачья Кочару надо было обладать немалым гражданским мужеством - тема в целом находилась под бдительным оком идеологов и цензуры. Заметим, герой повести Аракел оставляет семью и колхоз и возвращается в свой утерянный эргир. Впервые “Тоска” увидела свет уже после смерти писателя - в 1965 году. Тогда же он посмертно был удостоен армянской Госпремии. Рачья Кочар умер 2 мая 1965 года, вскоре после беспорядков и разгона демонстрантов в Ереване в связи с 50-летием геноцида армян. Пораженное инфарктом сердце не выдержало... Перевод “Тоски” был сделан Каринэ Халатовой 15 лет назад. С тех пор она не раз возвращалась к повести - шлифовала перевод. Предлагаем читателям отрывок из повести “Тоска”.
...Село раскинулось на берегу реки Араз (Аракс - прим.ред.). Накануне весеннего половодья с берега доносился гул волн, а в осеннюю пору они ласкали слух тихим всплеском. На рассвете четкие очертания Арарата и Бардуханских гор казались такими близкими, что только протяни руку и сможешь нарвать растущие на их склонах пучки бутеня и ревеня. Летней лунной ночью манили своей далекой завораживающей красой Армянские горы и река Араз.
В селе никто так не чувствовал этой пленительной красоты, как полевой сторож Аракел. А ведь чуть ли не каждый мнил себя умнее Аракела и при случае не прочь был над ним подшутить. Наверняка поэтому, дожив до шестидесяти пяти лет, Аракел все так же чурался людей, был несловоохотлив, и если хотел душу отвести, то либо с какой-нибудь живностью, либо с полями-лесами заводил разговор, делился думами и задумками, печалями и невзгодами. Оттого и потешались над Аракелом, говорили, мол, он умом тронутый.
Зря, однако, человека обижали. В здравом уме был Аракел. Просто с таким уродился характером. Любил он одиночество и вольготно себя чувствовал среди раздолья низин и равнин. Всю жизнь служил полевым сторожем, оберегал посевы и луга от стада, и от зари до зари с палкой в руках бродил по долинам и по взгорьям. Отдыхал в росистой траве под утесами или на берегу реки и не отрывал взгляда от прозрачных волн, не пропускал ни малейшего шороха. Говорили, что и отец, и дед у Аракела были полевыми сторожами. От них-то Аракел и перенял любовь к природе, она по наследству ему досталась. А как ушел из сторожей, так затосковал, не знал, куда себя девать. Влекло Аракела в поле, он часами бродил по межам, по бороздам, разглядывал, какие выдались всходы, присаживался на кочках и всматривался вдаль, на двуглавый Арарат и Бардуханские горы. Прищурившись, выискивал села среди горных гряд, через которые не раз добирался сюда из эргира, а потом обратно туда возвращался. Сейчас эргир вдалеке от него и недосягаемо маячит перед глазами. Можно только вот так со стороны разглядывать родной край. А Аракел любовался им и утром, и вечером, и днем, и ночью.
В душную летнюю ночь в селе спали на плоских кровлях. Как чуден был мир отсюда! Лунный свет дробился в волнах реки и серебристой россыпью отражался в ночи. А двуглавый Арарат, белоснежный и светозарный, слившись с небом, подкрадывался с того берега и замирал перед взором Аракела. Под силу ли бедному сердцу справиться с таким миражом? Уставшие после дневных забот односельчане засыпали крепким сном, а Аракел не мог глаз сомкнуть. Он наблюдал за плывущими в молочной дымке горами и припоминал пересекавшие их большаки и проселки, тропы и излучины. Не счесть, сколько раз Аракел мысленно шагал по этим дорогам, сворачивал за гору и переходил на другую сторону. Аракел шел через просторные луга, шел мимо селений Корун и Мосун, высокогорного села Арцап, оставив позади серебристую полосу каменистого побережья, взбирался по исхоженным склонам и спускался к знакомым долинам. Добирался до эргира, до родного села, где с юных лет до начала изгнания был хозяином полей, пашен, лугов. По селу эхом разносился рокочущий голос, гремел среди гoр и ущелий, и, вспугнутые его криком из низин в горы бежали и честный мирянин, и разбойный люд, и домашний скот, и дикий зверь.
Аракелу мерещились осиротевшие и опустевшие поля, оглушенные воем голодных волков ущелья, покинутые и запущенные села, густо заросшие бурьяном и крапивой дома, высохшие и засоренные родники с замшелыми желобками. Аракел иным и не представлял себе родной эргир, и саднило обожженное болью сердце. Но он никому об этом не заикался, даже сыновьям, Араму и Тиграну, словом не обмолвился.
Арам был председателем колхоза, вечно занятый глобальными проблемами. Тигран возглавлял комсомольскую ячейку села. В праздничные дни сыновья выступали на сельской площади с речью о советской власти, которая спасла народ от резни и голода. Над Аракелом уже не потешались, как прежде, - то ли из-за уважения к его почтенному возрасту, то ли от страха перед сыновьями. Что и говорить, Аракел и сам тушевался, робел перед своими чадами. Он не интересовался ни их делами и заботами, ни сельским житьем-бытьем, но в глубине души гордился, что и стар и млад считаются с Арамом, что Тигран самый башковитый среди молодежи. Не делился он с сыновьями, особенно после того, как года два назад между ними произошел спор. Аракел, как всегда, сидел на чурбане, у стены дома, на самом солнцепеке, и глядел на горы. Глубоко вздохнув, он прошептал:
- Эх, товарищ Сталин, и ты, поди, со своего престола сверзишься, так что ж ты тогда оставил наш эргир этому турку?
Арам услышал отца, рассердился, отчитал его по всей строгости. Вечером вернулся домой Тигран, и оба брата в один голос чего только не наговорили отцу. Мать туда же, сыновей защищала, Аракела упрекала.
Недовольные сыновья втолковывали отцу, что если кто услышит его слова, сочтет врагом советской власти, и сыновей заподозрят; наверное, какой-нибудь враг ляпнул напраслину, а отец по глупости своей ему вторит.
Споры да раздоры кончились тем, что Аракел раскаялся в своем проступке, повинился перед сыновьями.
- Я человек неграмотный, родненькие. Простите своего отца.. Клянусь, лао, что никакой я не враг, и слова эти не чужие, а из моего сердца вышли... Спасибо вашей советской власти, умереть мне за вас... Ежели когда наш эргир отдадут нам, я в большевики запишусь.
Аракел обомлел: его искреннее признание почему-то тоже не понравилось сыновьям.
- Враг ты, что ли, своим сыновьям, старик, - напустилась на него жена. - Чего ты чепуху мелешь? Верно говорят, что ты малахольный.
Сыновья больше недели не разговаривали с родным отцом и выглядели растерянными и напуганными.
Аракел с того дня как воды в рот набрал, все больше молчал с домочадцами. По-прежнему радовался за сыновей, гордился ими, но избегал разговоров по душам. А сердце частенько переполнялось через край и грустью, и тоской, и слезами, и радостью. В такие минуты Аракел по старой привычке уходил в поле и переговаривался с травинками и ручейками, с небом и солнцем. Погладит длинные темно-зеленые листья резака и ласково спрашивает:
- Что ж тебя так мало уродилось в этом году?.. Потерпи уж, не печалься, авось небо сжалится, побалует тебя дождичком...
Бывало же, усядется на бережочке ручейков, вытекающих из Араза, и, глядя на их прозрачные волны, приговаривал:
- Из Бингела течете, родненькие, ну, то-то же. Счастливые вы: целовали землю, травку эргира, проходили по нашим ущельям, по полям... и пожаловали с прохладой-свежестью эргира...
Аракел жадно приникал к пригоршням воды или подносил их к разгоряченному под солнцем лицу, или к уставшим глазам, прикованным к любимому окоему. Домой возвращался поздним вечером, опускался на чурбан у порога, попыхивал цигаркой и любовался звездами. Еще юношей он засматривался на эти звезды там, в эргире, они кружили над ним по тем же небесным дорожкам. Разве что тамошние звезды были покрупнее, поярче и ближе, а здешние - отдаленные и тусклые.
Аракел часами глаз с неба не отрывал и задумчиво попыхивал самокруткой. Летом поднимался на кровлю дома и долго, не шелохнувшись, лежал там на спине. Сыновья зачастую возвращались домой за полночь, что-то запальчиво обсуждали-препирались. Мать шла накормить их, снова ложилась подле Аракела, но не окликала мужа, не заговаривала - знала, промолчит он, не дождешься от него ответа. Сон одолевал его только под утро, но чуть свет он был уже на ногах, чтобы корову и пятерых овец погнать на пастбище, уединиться с ними, с полями-долинами, от людей оттородиться.
Проходили дни, недели, месяцы, год минул. Арам женился, невестку в дом привел. Еще через год под кровом Аракела раздался крик новорожденного. Тигран уехал в город учиться; в полях замелькали новые машины, в селе появились новые дома, школа. Что ни день - перемены, что-то рождается, что-то забывается. Жена Аракела, Санам, тоже не удержалась, подалась уговорам Арама и невестки, нарядилась в новые платья, купленные в городе, и с непокрытой головой на люди выходила. Один Аракел не менялся, жил по старинке: с теми же густыми обвислыми пепельными усами, в той же поношенной облезлой меховой папахе, которую сам сшил еще в эргире из шкуры ягненка, в тех же трехах, с той же неизменной палкой полевого сторожа.
- Нашего председателя Арама еще и на свете не было, когда Аракел щеголял в своей папахе, не разлучался с батогом, обхаживая поля и горы, - говорили старики-сверстники и добродушно посмеивались.
Аракела насмешки не задевали.
- Постыдился бы, старик, не срамил бы честного имени сыновей, они же всей деревне голова, - упрекала Санам.
Но Аракел есть Аракел - не хотел ни старыми свычаями-обычаями поступиться, ни к переменам времени подладиться. Словно пеплом посыпали голову Аракела - так внезапно начала седина пробиваться. Но был он еще крепко сбит: косая сажень в плечах, сильные руки, мощная, точно скала, грудь. Подкрадывалась к нему старость, но он не поддавался, не сгибался, с лихвой хватило бы бодрости в полевом стороже Аракеле.
Давно уже эргирцы обустроили и обжили свое новое село на берегу Араза. Разбили виноградники, взрастили абрикосовые, персиковые сады, что диковинкой было в эргире, и радовались, когда они цвели, когда давали урожай. В трудах да в новых заботах сельчане стали забывать о том, что обосновались тут, чтобы к эргиру быть поближе, не вспоминали уже о старинных нарядах и о родных говорах. Оттого-то и болела душа у Аракела, но он не роптал, не сетовал. Он всю жизнь в полях и горах порядок наводил, так что это не его ума дело.
Однако один всего раз не удержался Аракел да поддел жену, сказал:
- Санам, а почему и тебе в комсомол не записаться?
Аракел на новомодные платья жены намекал, на то, что она с непокрытой головой по селу расхаживает, на то, что заодно с сыном и невесткой. Санам вмиг намек поняла и, конечно, за словом в карман не полезла:
- Чтоб тебе повылазило! И ты еще, Аракел, скажешь, пожил на этом свете, бедолага. Хлебом тебя не корми, дай над другими покуражиться...
Невестка рассмеялась, дескать, верно свекровь говорит. Аракел, как всегда, неправым оказался. Санам что-то еще хотела присовокупить.
- Ладно, ладно уж, буйволица у меня заблудится, пойду я, - пресек ее Аракел и взялся за палку. - А ты пойди запишись, тебе никто не запретит.
И Аракел вышел. Ласточки метались над карнизами домов; на макушках деревьев, точно огоньки, розовели спелые абрикосы. В хрустально прозрачном воздухе горы подплывали к берегу Араза. Аракел остановился, не сводя с них завороженного взгляда.
- Куда ты смотришь, Аракел? - окликнул его Мушег, - лучше б тебе ослепнуть, небось больно смотреть-то.
Аракел не тронулся с места и с горькой улыбкой обернулся к Мушегу, своему старому другу-ровеснику из эргира, с которым вел сокровенные беседы. Мушег в эргире был полевым сторожем соседнего села. Виделись они каждый божий день, облюбовывали местечко где-нибудь на утесе, доставали из торбы румяные пшеничные караваи, творог и сыр, закусывали вместе и не отводили глаз от раскинувшейся у ног долины, которую пересекала река Мурад, или Арацани, и в ее водах мельтешили золотистые рыбки. Сколько раз они с Мушегом Ванкеци сидели на склоне горы Нпат, делили хлеб-соль, сколько раз лакомились испеченной на угольках рыбой, а внизу глаз радовали колосящиеся нивы, серебристо-зеленые луга, пестрые краски эргира - и все это в объятиях бездонного неба.
- Лучше б тебе ослепнуть, - с горечью повторил Мушег.
Аракел глубоко вздохнул
- Язык бы у тебя отсох, Мушег, не говори так больше...
И зашагали они вдвоем, вышли за околицу. Шли бок о бок, курили и молча, как сговорились, вспоминали родные края.
Стояла осень, золотились поля. Аракел с Мушегом отдалились от села, присели на бугорок и устремили взгляд на юг. Обоим почудились родные села, будто они ожили: Ванк у подножья горы Нпат, Дитак на противоположном склоне и Дзиравская долина, где-то на западе сливающаяся с дымчатой синевой неба. Вспыхивали в памяти восходы солнца, когда тень горы Нпат расстилалась по лугам и окуналась в прозрачные волны; озаряли память закаты, когда изумрудные нивы и река Арацани наливались багрянцем.
До сумерек просидели они на бугорке и словом не обмолвились - наговорились в первые минуты, когда увиделись. Молча ушли в поле, молча же вернулись. Расстались у дома Мушега, и Аракел прошептал:
- Вай, Мушег, отсохни твой язык...
Так Аракел подытожил завязавшуюся давеча беседу.
Ночью неспокойно спалось Аракелу. Он бормотал во сне, тяжко вздыхал, даже истошно завопил, точь-в-точь как в минувшие дни, когда криком отгонял стадо с хлебного поля, и сотрясались горы и ущелья.
Санам разбудила мужа:
- Ты чего это, старый?
Аракел протер глаза, огляделся, посмотрел на жену.
- Что за сон тебе приснился? - снова спросила жена
- Эргир снился, я в эргир попал, а там поля растоптаны, запущены, я рассерчал...
- Глаза б мои тебя не видели, - и Санам рассмеялась, - ты и перед смертью эргиром будешь бредить?
Во второй раз Аракел проснулся утром с отдышкой, со стоном.
- Да что с тобой?
Аракел рассердился:
- Ва-а, и сны не дадут посмотреть!
Еще одну мучительную ночь провел Аракел. Санам встревожилась не на шутку:
- Аракел, родной мой, да что с тобой?
Аракел оделся, взял палку, вышел и сел на чурбане у порога. Санам последовала за ним и присела рядышком. Ни разу Аракел не жаловался на бессонницу. Что с ним такое стряслось?
Аракел больше не таил обиды на жену, примирился и подобревшим голосом спокойно произнес:
- Ноет у меня сердце... Эргир зовет к себе...
Санам перепуталась: как бы не
тронулся Аракел. Она нежно прильнула к мужу.
- Пойди, Аракел, пойди в поле, пройдись, проветрись, полегчает на душе.
Не впервой Аракел с палкой в руке уходил ночью в поле. Медленно поднялся с чурбана и пошел.
Вернулся домой, когда солнце уже выглянуло.
* * *
Он приблизился к Аразу. Никто не заметил. Была тихая ночь. Сидя в холодном песке, он смотрел на горы, потонувшие в молочном лунном свете. Слышались мелодичные всплески Араза, в котором барахтались блики луны. “Свет этот, поди, льется сейчас в нашу реку Арацани”, - подумал Аракел и сердцем почуял, узрел жизнь по ту сторону гор. Снова с неба ли, в душе ли слуха коснулся все тот же голос и велел встать и перейти Араз. Аракелу мерещились тысячи глаз, которые, как звезды, глядели на него сверху. Он встал и прямо в одежде вошел в реку. Он знал, где река мельчает в это время года. Холодная вода была ему по пояс, его пробрала дрожь, пронзила до самого сердца. Назад уже не повернешь. Рассекая воду, Аракел дошел до середины реки. Остановился на минуту, огляделся: казалось бы, он угодил в серебряное море. Вокруг все сверкало, переливалось. С полпути нельзя было возвращаться. Аракел двинулся дальше, пересек реку, добрался до берега, ухватился за заросли и вышел из воды. Он прильнул к земле, поцеловал траву. Невдалеке от него, у костра, сидели аскяры-пограничники, переговаривались, то и дело почесывая себя. Аракел смотрел на них и не боялся, смотрел и думал: “Стало быть, вот эти вшивые, паршивые аскяры и есть хозяева нашего эргира?” Он снял штаны, накрепко их выжал и надел. С палкой в руках, не отрывая глаз от освещенных луной горных вершин, Аракел зашагал им навстречу. Где вы, Дитак и Ванк, Алашкертская долина и гора Нпат, - Аракел совершает к вам паломничество.
Перевод Каринэ Халатовой
Подготовила для "Нового времени"
Елена Шуваева-Петросян