“Мне сказали, что вы - Сароян. Это правда?”
Центр книги “Рудомино” при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной программы “Культура России” издал книгу “Сарояновы притчи. Случайные встречи”
В 1934 году журнал “Тайм” написал: “На прошлой неделе на американском горизонте появился новый писатель. На первый взгляд, размером не больше ладони, это любопытное явление обещает... циклон”.
Так приняла критика замечательного писателя Уильяма Сарояна (1908-1981), творчество которого вскоре стало достоянием мировой литературы. В новую книгу вошли притчи и рассказы Уильяма Сарояна в переводах Аллы Николаевской и Арама Оганяна, а также в оригинале. Хороший подарок к 105-летию писателя. На днях издательство “Центр книги Рудомино” за своего Сарояна было награждено дипломом Всероссийского конкурса “Искусство книги. Традиции и поиск”. И не случайно - она великолепно и с юмором иллюстрирована. Публикация осуществляется по официальному разрешению Центра книги “Рудомино”. “НВ” благодарит издателей за эксклюзивное право публикации.
Места, где живешь, обладают таинственной неповторимостью, о какой не подозреваешь, пока ты там живешь, ибо все твое время и внимание поглощены только одним - самой жизнью. Но проходят годы, и, думая о былом, вспоминаешь родные места и неожиданно обнаруживаешь, что в них было нечто поразительное.
Считалось, что к югу и востоку от школы Эмерсона во Фресно поселение армян, хотя там обосновались и сирийцы, ассирийцы, словенцы, португальцы, ирландцы, сербы, а на краю армянского квартала стоял отель басков с очень просторным двором. Баски-пастухи отправлялись в долину Сан-Хоакин, чтобы за четыре-пять лет подзаработать денег, вернуться домой с капитальцем, купить ферму, жениться и обзавестись семьей. Жениться во Фресно они не хотели. И в отель “Итерия”, тот, что у вокзала Санта-Фе, постоянно приезжали баски-пастухи. Они останавливались в городе на недельку-другую, снимали комнату с пансионом, болтали, много ели, распевали баскские песни и пользовались услугами женщин-профессионалок.
В нашей школе не было басков, но в конце концов и они появились, ведь рано или поздно всему приходит свой черед. Многим баскам удавалось разбогатеть, и они не возвращались домой, беднели, нищали и оседали в Калифорнии. Потом некоторые все же богатели, я кое-кто даже очень богател. Они женились на девушках своей национальности, но были и такие - правда, считанные единицы, - которые женились на девушках других национальностей.
Нельзя было не заметить, что среди жителей армянского квартала больше представителей других малых народов. Можно вообразить, что моя симпатия к ним, особенно к Ирландцам и португальцам, объясняется тем, что они малые народы, но вряд ли причина в этом.
Я любил всех просто потому, что они составляли частицу тайны тех мест, потому что я видел их каждый день в течение нескольких лет и потому что в них было кое-что, что забавляло и привлекало меня.
Я был знаком с людьми других национальностей, жившими во Фресно: с итальянцами и греками, немцами, голландцами, шведами, китайцами, японцами, индийцами, мексиканцами, индейцами и кое с кем из негров - очевидно, не с юга, а откуда-нибудь из Сан-Франциско, Портленда, Сиэтла, - говорившими без южного акцента.
Не у всех сыновья приходили по утрам в редакцию “Фресно ивнинг геральд”, брали там свежие номера и продавали на улицах города. Многие приходили в “Геральд” просто за компанию, чтобы “нанести визит”, иногда кое-кто пытался тоже продавать газеты, но очень скоро им это надоедало.
Подлинными продавцами газет, истинными “крикунами”, рекламирующими заголовки, были армяне и итальянцы. Они занимались этим серьезно, потому что их денег ждали в семье, чтобы прокормиться и отложить на покупку собственного дома.
Кое-кто еще регулярно продавал газеты, но их было не много - греки, немцы, американцы.
Прошли годы. И армянские кварталы потеряли свою неповторимость, осталась лишь память о них в моей душе, и внезапно я постиг их тайну - там жили добровольные изгнанники, они тосковали по местам, которые, они знали, им не суждено увидеть вновь.
* * *
В четырех кварталах от моей четырехкомнатной квартиры на улице Тейбу, в доме номер четыре на углу улицы Шатодэн, есть маленькое квадратное помещение - сапожная мастерская, и стоит она рядом с отелем, кажется, под названием “Балтик”. Как утверждает один парень, который отказался от службы в армии по политическим соображениям и за это проявление храбрости провел кое-какое время в тюрьме где-то в Штатах, в 1944 году отель был еще и борделем; он там остановился со своей молодой женой на медовый месяц, и сразу же им бросилось в глаза, что по коридорам без конца снуют мужчины, особенно от десяти утра до двух часов дня и особенно на первом и втором этажах (в Штатах они читаются соответственно: второй и третий).
Так вот, в этой маленькой сапожной мастерской с высоким потолком и с крутой винтообразной металлической лестницей, которая вела в подвал точно такой же формы и такого же размера, что и мастерская, жила огромная коричневая сова.
Птица свободно летала по помещению и, хотя порой дверь на улицу оставалась открытой, никогда не вылетала.
Я не собираюсь рассказывать, почему да отчего, просто я, правда, в общих чертах знаю эту историю о сове и о том, как она обосновалась в мастерской.
Лет восемь назад однажды утром милая дама, жившая неподалеку от мастерской, принесла туда двух беспомощных, еле живых совят, которых она привезла из деревни.
Она спросила у сапожника, разбирается ли он в этих птицах.
“Нет”, - ответил он и посоветовал ей отогреть их и покормить. А она в свою очередь попросила его оставить одного птенца у себя.
Он согласился.
Так и прожила у него сова все восемь лет. Так и привязалась к нему сова, а он - к ней.
Его жена умерла, сын и дочь выросли и обзавелись своими домами.
Сапожник на год или два моложе меня, ему шестьдесят один или шестьдесят два. Он армянин, уроженец Гултика, города, что у подножия гор, где стоит Битлис. Когда он был совсем мальчишкой, его родители переехали в Антакью (так теперь называется Антиохия, где останавливался Святой Павел во время своих миссионерских путешествий).
Этот человек по имени Ованес Шогикян ростом был на дюйм или два меньше пяти футов, но сложения крепкого. В молодости он был чемпионом по штанге и борьбе, у него сохранилось множество фотографий, подтверждающих это.
Короче говоря, он не просто сапожник, хотя он в самом деле шьет ботинки - целиком шьет сам и за сорок лет ни разу не надел ботинок, сделанных чужими руками.
Во-первых, он ими торгует и ему нравится работать на самого себя, а ведь в наши дни никто не делает себе обуви на заказ, чтобы она была по ноге, была точь-в-точь по ноге, как влитая. Во-вторых, у него маленькая и широкая ступня, и раньше, когда он еще не умел сам шить обувь, ему ни разу не удавалось подобрать подходящую пару. В готовой обуви всегда что-нибудь не так, и носить ее трудно. А когда он в башмаках, сшитых собственными руками, ему удобно, ноги как дома, и в своей мастерской он как дома. К нему частенько заглядывают любители природы, чтобы поболтать о сове и о зеленой птице, что живет у него уже тридцать лет.
- Когти у нее не в порядке, цепляться не может, - говорит он о зеленой птице. - Ничего, лет тридцать еще проживет, иногда они и до восьмидесяти живут.
Где он вычитал это, не знаю - не копался же он в справочниках.
Без посторонней помощи и инструкций он давным-давно установил, что сове для нормального пищеварения необходимо немного меха или перьев. И все эти годы он кормит сову сырой говядиной, нарезанной тонкими ломтиками, сердцем цыпленка, мышами - он покупает их у соседей, те звонят ему по телефону, как только обнаружат в мышеловке жертву.
И, конечно же, сапожник любит сову, а сова любит его.
Теперь сова живет у него по доброй воле. Между ними установился нежный ритуал, и в него входит фраза, которую он произносит по-армянски:
- Ну, а теперь поцелуемся.
И сова прикасается клювиком к его верхней губе.
* * *
Когда мне был двадцать один год, я попал на работу в фирму “Кладбище “Кипарисовая лужайка”, Сан-Франциско”. Контора находилась на восьмом этаже здания, что тогда стояло и по сей день стоит на юго-восточном углу Маркет-стрит и Седьмой улицы - здания под названием “Каменотес” (в одном из своих рассказов я нарек его другим, по-моему, более удачным именем - “Гранит”), так вот, когда я попал работать в эту фирму, я обнаружил, что ею управляют члены одной семьи. Самые важные места занимали Джонсоны, они же выполняли самую легкую работу, у каждого Джонсона была чудная кличка. К примеру, шефа звали Благородный Джонсон, что вполне ему подходило, и я без всякой натуги молниеносно привык к этому имени.
Ему было чуть за тридцать, но не о Благородном Джонсоне пойдет речь. Я расскажу о вице-президенте, начавшем свою деловую карьеру с самых низов еще в 1889 году. А тогда шел 1929 год, уже сорок лет минуло.
Он носил все черное. Он был тощий, у него были длинные пальцы, длинный нос, и он любил беседовать на разные темы со своими подчиненными, особенно с новичками, и вот, когда я пришел наниматься, он сказал:
- Ну что ж, хотите у нас работать... а я тут нанимаю людей и увольняю. Так что приступим к делу.
Изучив мои данные - имя, возраст, адрес, семейное положение, национальность, вероисповедание, образование, состояние здоровья - он наконец задал главный вопрос:
- Готовы ли посвятить свою жизнь похоронному делу, как я сорок лет назад?
На что я мгновенно ответил:
- Да, сэр, в точности как вы, сэр.
Конечно, я был принят на работу. Она мне особенно не докучала, и каждый день я видел, как Благородный Джонсон приходил на часок и уходил. И каждый день я видел, как Восхитительный владелец похоронного бюро - так я называл вице-президента - приходил в свой кабинет и оставался там намного дольше всех прочих.
И каждый день я слышал, как он бурчит себе под нос песенку, которую Джимми Дюран сделал потом такой знаменитой: “Инка динка ду, э динка динк адинко ду. Это значит “я тебя люблю”.
Как мог такой тощий, высохший и напыщенный человек наслаждаться комическим, диким духом этой песенки?
В нем, наверное, еще что-то есть, думал я, только он прячет это где-то на самом дне. Так и оказалось.
Он сочинял объявления для кладбища, правда, Благородный Джонсон браковал одно за другим и не разрешал писать их на указателях и вывесках. Самое лучшее: “КЛАДБИЩЕ “КИПАРИСОВАЯ ЛУЖАЙКА”. ПРЕКРАСНОЕ ОБСЛУЖИВАНИЕ ЗА ДЕНЬГИ ЗАКАЗЧИКА”.
Он сочинял примерно раз в неделю одно хорошее объявление. Я обычно запоминал их, но ничто не вечно под луной, и, конечно, старина тоже был не вечен - его похоронили на том же кладбище, правда, за его преданную службу похоронили бесплатно.
Мне нравился этот старый чопорный господин. Однако я не посвятил похоронному делу всю свою жизнь (или все-таки посвятил?).
Когда спустя месяц я взял расчет, он ужасно огорчился: ведь он на меня надеялся как на сына родного.
* * *
Дни моей юности в Сан-Франциско можно назвать богемными - среди моих знакомых сверстников было очень много таких, что посвятили себя искусству, надеялись завоевать имя в роли писателей, поэтов, драматургов, художников, композиторов, скульпторов или просто пройдох, и жили они не очень-то роскошно.
Каждый над чем-нибудь трудился. Около двух десятков человек регулярно виделись друг с другом, специально не сговариваясь. Среди нас, встречавшихся около года, была и молодая женщина. Она поразила нас своим обаянием, устоять перед ней не было сил, но мы ничего о ней не знали. Очень скоро она приоткрыла нам кое-что о себе, после чего те, кто хотел познакомиться с ней еще ближе, отступили - кто в изумлении, кто в гневе, а кто и с симпатией и преклонением.
Ее имя говорило если не о значительности, то о солидности ее социального положения, быть может, была она даже из богатой семьи.
Она работала в Музее военной славы, занималась там рекламой или чем-то в этом роде. Еще она писала для всех газет, но чаще всего для “Кол”, дневной газеты, которая давно захирела, наверное, потому, что ее редактор Скуп Глисон был верен романтической традиции редакторов великих американских газет. Он отличался мягкостью, мог быстрее других раздобыть материал, без промедления писал репортаж, что давало ему некоторое преимущество перед конкурирующими газетами, тогда, в начале тридцатых, их было четыре; правда, одна наполовину подчинялась “Икземинер”, основной газете Херста, выходившей в Сан-Франциско. Эта юная особа со своей стороны постоянно норовила вылезти с какой-нибудь историей, которая принесла бы ей успех у Скупа Глисона, если не у доктора Уолтера Хайла, ее босса, руководителя Музея военной славы.
Однажды она написала милую, хорошую вещицу с настроением, как сама она выразилась, о стариках-итальянцах, вышедших в отставку и убивающих время за игрой в домино в маленьком кафе и так бурно сводящих счеты, не сведенные еще в Неаполе, что то и дело их приходится разнимать, чтобы они не задушили друг друга, но после получасовой прогулки они возвращаются в кафе и садятся за новую партию в домино.
- Честное слово, - сказала она нам, - я и не знала, что так бывает. В моей семье ничего подобного не было. Если уж кто-нибудь из нас задумал убить, так не остановишь. У меня есть младший брат. Даже не знаю, где он теперь, убежал из дому лет десять назад после стычки с отцом. Тогда ему было всего шестнадцать. А мой отец до сих пор не может о нем слышать.
В этой девушке все было удивительно, притягательно, красиво - и фигура, и цвет лица. Она так смотрела на вас, будто все ее существо рвалось к вам без промедления, что, естественно, заставляло каждого мужчину, видевшего ее, сказать себе: “Внимание!” А потом спрашивать: “Ба, да кто же это?”
На самом же деле она мечтала только о том, чтобы проявить себя в искусстве, и писательство, она считала, - область, где она может преуспеть. Сначала рассказы в духе Кэтрин Мэнсфилд, потом романы в духе Виллы Катер (1876-1947) - американская романистка, ее перу принадлежит несколько десятков романов; пользовалась большой популярностью).
Одно время я частенько сиживал с ней, мы пили пиво и болтали, и, конечно же, она все больше и больше раскрывалась; а была она чудаковата, к примеру, ее преследовали странные страхи.
Она была уверена, что очень скоро среди ночи к ней в спальню ворвется негр, от ужаса ее бросит в дрожь, а когда чуть позже она проснется и через минуту-другую вспомнит, что с ней произошло, - она снова ужаснется, побежит к дверям и запрет их, а потом найдет записку: “О мадам, вы были так восхитительны, что я больше ничего не взял” А через несколько недель она обнаружит, что беременна. И не будет знать, как быть. Ведь она католичка и делать аборт не имеет права. И конечно же, она не сможет признаться во всем отцу или матери. Ей придется сделать выбор: или покончить с собой, или родить.
У нее было два-три подобных страха, и когда она рассказывала о них, что-то ужасное искажало черты красивого лица, и сама мысль заняться с ней любовью уже казалась дикой.
* * *
В 1959 году я оказался в Париже; я до этого съехал из дома на взморье по адресу 24848, Малибу-Роуд - цифра на объявлении о продаже дома сразу заворожила меня; потом съехал из номера 1015 (конечно, это похуже, чем 24848, но, теряя в красоте цифры, само помещение имело преимущество благодаря размерам, высоте потолка, холлу и кладовке), так вот, я как раз съехал из номера 1015 отеля “Роэлтон” по 44 Вест 44-й улицы в Нью-Йорке (тоже ведь изумительно звучит - 44 Вест 44) и отправился на итальянском судне в Венецию, остановясь сначала в Лиссабоне, чтобы побродить по городу, где все напоминало мне прогулки с детьми за два года до этого, потом в Сицилии - в ее самом западном городке, названия которого не помню; Мессина - самый восточный город, я никогда не забуду Мессину; Палермо, ах да, Палермо - вот как зовется самый западный город Сицилии, потом в Неаполе, и везде я гулял, потом - в Патрасе, который неподалеку от Миссолонги, где, полагают, скончался Байрон, сражаясь на стороне греков во время одной из их обреченных войн с Турцией, но кто же его знает, этого Байрона, его имя, его гибель окружены легендами, а потом я приплыл в Венецию, сошел с корабля, покатался на гондоле, они там снуют повсюду, доехал поездом до Белграда и здесь, в Белграде, купил себе небольшую машину - но к чему я все это говорю, почему никак не доберусь до цели?
Просто кто бы ты ни был, в том-то и суть, что достигнуть цели - самое трудное в путешествии, и если ты собираешься или по крайней мере надеешься ее достигнуть - надо отправиться в путь, что я и делаю. Я заплатил тысячу четыреста долларов наличными за автомобиль с немецким мотором и итальянским корпусом и сел за руль; я ехал, ехал, потом остановился в Канне и начал там играть в карты, и очень скоро мои денежки попели. Я разорился - двенадцать тысяч долларов я хлопнул, да еще был должен пятьдесят тысяч долларов вашингтонскому инспектору по налогам. Что же делать?
Я поехал в Париж и обнаружил, что уже апрель. Апрель 1959 года. (Значит, это было ровно тринадцать лет назад.)
Дело было плохо, я вел жизнь миллионера, ел икру и пил водку, жил в отеле “Георг V”, играл в Клубе авиаторов, транжирил, проигрывал.
В конце концов я начал работать, чтобы вернуть потерянное. А “начать работать” для меня означает сесть за письменный стол и начать писать.
И я добился своего - выпутался из передряги, закончил работу, на которую согласился ради денег, заработал маленько и начал возвращать инспектору.
На оставшиеся деньги я жил. Снял большой дом, чтобы перетащить туда детей на лето, но перед тем как они приехали ко мне, в конце июня, если не ошибаюсь, я стал завсегдатаем Клуба авиаторов на Елисейских полях в доме номер 101, где играли в баккара и шмен де фер(азартные карточные игры), ну и перезнакомился со всеми. Небольшое достижение. Скорее, вовсе никакое не достижение. В игорном доме, хочешь не хочешь, знакомишься с его завсегдатаями. И замечаешь, когда появляются новички и когда они исчезают, как правило, в полном смятении и отчаянии.
Среди завсегдатаев был Джинго из Марокко и Сергиус из Нигера, мать его была турчанка (так он нам сказал), а отец - крупный политический деятель. Сергиус частенько совершал автомобильные путешествия до Амстердама, и говорили, что он провозит туда контрабандой бриллианты. Но у него вроде бы никогда не было денег для азартной игры или для того, что мне казалось азартной игрой, хотя он садился с игроками в шмен де фер, ждал, когда наступит его черед, ставил два или четыре доллара, рассчитывая сделать четыре хода кряду и выиграть соответственно четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два доллара. Однажды я прикрикнул на него:
- Иди снова, выиграешь.
Он пошел и выиграл на свои два доллара - шестьдесят четыре, но рисковать дальше побоялся, трусишка.
Мне нравились Сергиус и его товарищ Джинго потому что, завидя меня, они расплывались в улыбке, такой жуликоватой и шельмовской, что я не мог не рассмеяться. И смех у них был ужасно заразительный. Вы наверняка такого не слыхивали, в нем звучали идеальная невинность и полнейшая безответственность.
* * *
Шел 1960 год, мне было всего пятьдесят два; я наблюдал из окон своей квартиры на пятом этаже дома 74 по улице Тейбу за происходящим на улицах Парижа. В те годы мне ничего не стоило взлетать вверх по лестничным ступенькам, вот я и носился, и, по-моему, это шло мне на пользу.
По утрам я сбегал вниз за свежим номером “Пари геральд”, как в то время называли эту газету, и за хрустящей парижской булкой - она бывает разных сортов, больше всего парижане любили (и сейчас любят) “палочку”. Та, что больше по ширине и длине, называется “парижанкой”, а поменьше - “плетенкой”.
Я покупал хрустящую булку, горячую, прямо, как говорится, с пылу с жару, чаще всего “палочку”, и мчался к себе наверх. Вода в чайнике закипала очень быстро, я заваривал чай, садился за карточный, под красным сукном, столик, тот же самый, за которым я и сейчас сижу, когда печатаю, пил чай со свежим хлебом, греческим сыром и черными маслинами, а потом убирал все со стола и принимался писать.
Я всегда твердо знаю, что когда я в Париже, мое главное дело - писать.
Никаких попыток жениться. Никаких стараний найти богатую привлекательную женщину, бунтарку в постели, и жениться на ней. Никаких попыток заполучить в постель подряд всех молоденьких девчонок и женщин в соку; время от времени, правда, у меня бывали посетительницы, но ненадолго. Никаких привязанностей, расспросов, требований. Я пишу это, потому что когда думают о Париже, особенно когда американец думает о Париже, в его воображении сразу же всплывает Фоли Бержер, сочные алжирские дамы, способные на такое, что американкам и не снилось, о-ля-ля, девчонки, девчонки, девчонки, как поется в одной песенке начала века.
Все думают, что Париж - бесконечное бурное веселье и развлечения; нет, город не таков, просто дельцы, наживающиеся на туризме, хотят его таким представить.
С первого дня моей жизни в Париже я занимался только творчеством, потому что когда человеку стукнет пятьдесят, до него доходит, что теперь ему не сорок и, уж конечно, не тридцать. И единственное утешение - мысль, что ты верен себе, у тебя есть дело, так как же, продолжать его или бросить?
Меня-то подобные мысли не одолевали, просто я хотел работать, да к тому же была веская причина, почему я хотел работать: мне нужны были деньги.
Мне нужны были деньги, а я не умел зарабатывать их еще как-нибудь. Мое дело было - писать, и потому каждое утро после вкусного завтрака, состоявшего из чая, хлеба и сыра, я без проволочек принимался за работу, а выполнив дневную норму, которую сам себе определил, опять сбегал вниз по лестнице и отправлялся гулять. Каждый писатель поймет меня.
Так здорово сделать свой дневной урок и наслаждаться тем, что можно просто выйти на улицу и просто беспечно гулять.
Я заглядываю в окна, чаще - в витрины книжных магазинов; в Париже в них продаются географические карты, сувениры и всякая всячина, в общем-то, строго говоря, это вовсе не книжные магазины. Но второразрядные магазины - на самом деле книжные, очень скоро я обнаружил их месторасположение и каждый день ходил туда.
Один из лучших - в конце улицы Ламартин, сразу же как пересечешь Пуассоньер, где Ламартин переходит в Монтолон. В этом магазине прекрасный выбор старых книг на английском, и мне нравилось порыться в них, выбрать две-три, каждая ценою в один франк, то есть около двадцати центов, хотя некоторые очень хорошие книжки стоили почему-то всего пятьдесят сантимов, или десять центов.
Владельцу было года семьдесят четыре, и в течение трех лет у нас с ним были самые дружеские отношения, хотя никогда мы ни о чем не говорили, только здоровались и прощались по-французски.
Но однажды он подошел ко мне и произнес по-армянски: “Мне сказали, что вы - Сароян. Это правда?”
Мы подружились по-другому, по-новому и тем самым кое-что потеряли, и кто знает - может, более ценное?
Подготовила для газеты "Новое время" http://www.nv.am
Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН
На снимках: Сароян с внуками; крыльцо дома во Фрезно; на заре писательской карьеры.