Вика Чембарцева. Когда откроется Арарат...
“НВ” часто предлагает своим читателям тексты иностранных авторов, написанные по следам их пребывания в нашей стране. У каждого из них Армения своя, каждый прочувствовал и осмыслил ее по-своему. Как правило, большинству этих авторов удается передать то, что древние римляне называли “духом места”, и, смеем утверждать, не столько их умение тому причиной, сколько влияние армянской метафизики, подпитывающей приобщенных творческой энергией.
Вот и Вика ЧЕМБАРЦЕВА (1973) из Кишинева прониклась армянской атмосферой. Вика - поэт, писатель, переводчик. Член Союза писателей Москвы, участница форумов молодых писателей России, лауреат литературных конкурсов. Переводит армянскую поэзию. Вика впервые побывала в нашей стране в прошлом году, но, как оказалось, ощущение Армении присутствовало в ее жизни всегда. Символично, что у Чембарцевой греческие корни. Армян и греков многое роднит - история, традиции, характер. Отсюда, может быть, подсознательная связь Вики с Арменией. Предлагаем читателям отрывки из ее “Армянской тетради”.
Сложно сказать, откуда приходит к нам что-то, что потом наполняет собою всю дальнейшую жизнь. Наверное, существуют какие-то точки отсчета, с которых начинается наша личная история. Кажется, Армения всегда незримо присутствовала рядом. Детство мое прошло на углу Армянской улицы, в квартале от Армянского кладбища, на котором похоронены мои предки-греки. В нашем дворе было хорошо слышно, как кукует кладбищенская кукушка, считая кому-то отпущенное время...
И мои представления о Ереване начинались в детстве. Синяя прозрачность Севана, Эчмиадзин, Матенадаран, хачкары, Цицернакаберд - все эти чуждые слуху названия стали знакомыми уже тогда... О городе рассказывала мама. И тогда, обладая ярким художественным воображением, я рисовала себе на внутреннем экране Свой Город Ереван. Он был похож на родной Кишинев - был таким же южным и теплым, утопающим в зелени, но... Но было то отличительное, что уже тогда рождало в детском сердце трепет и желание когда-то все это увидеть своими глазами. В Ереване Моих Детских Грез был огромный поющий дворец-фонтан, переливающийся на солнце драгоценными камнями, струящийся и колышимый ветром, словно шелковые балдахины из сказок 1001 ночи. Над Городом возвышалась исполинская Гора, на вершине которой стоял многие-многие века главный Храм всех армян и вокруг него, из земли, поднимались камни-кресты, называемые незнакомым словом - хачкар, гулко звонили колокола, и произносил молитву католикос. Воображение мое поднимало меня над Горой и над Храмом, и я парила вокруг, глядя на Город с высоты птичьего полета...
Потом был декабрь 1988-го. Спитакская трагедия - нами, знающими и испытавшими многие землетрясения - была воспринята как своя. И я помню, как принесла в школу свой любимый красный свитер, отправленный со многими другими вещами детям в пострадавшую Армению... Потом был Карабах. И беженцы. Армянская семья из Баку жила на квартире у моей бабушки. Я помню армянскую речь в ее доме...
Все это причудливой мозаикой складывалось в единую картину. Иногда краски ее меркли, покрывались пылью других лиц, событий. Но приходило время снова ярче осветиться и напомнить о себе. Так, приехавшая из Лос-Анджелеса моя маленькая племянница вдруг заговорила со мной на армянском. Ее учит языку няня-армянка - в чужой стране, чужого ребенка, учит своему языку, просто из желания обрести в ближнем отклик далекой родины...
Любая страна, любой город начинаются с людей. Это потом проявляются лица улиц и вкус воздуха. Армения началась еще в ночном Шереметьево, когда армянин-отец, простой с виду человек, в ожидании посадки по-русски говорил своим маленьким сыну и дочери:
- А теперь мы возвращаемся домой!
- Но ведь наш дом тут, папа! - недоумевала девочка. Судя по всему, они впервые летели в Ереван.
- Нет, джаникс, дом это там, куда рано или поздно человек возвращается, чтобы остаться навсегда, - и он что-то зашептал ей на армянском, поцеловав в макушку.
Потом в самолете заплакал, раскапризничался внезапно проснувшийся ребенок. Его успокаивали человек шесть или восемь. Посторонние тетушки поворачивались в своих креслах и спокойно разговаривали с ним, подходили, кто-то передавал игрушку, кто-то конфету, какой-то мужчина вышел в проход и начал на армянском что-то рассказывать малышу. И тот затих, прислушиваясь. Наверное, это была какая-то сказка. Никакого раздражения, никакого недовольства, никаких цыканий и отчитываний. Задумалась о том, что, пожалуй, на моей памяти никто так участливо еще не реагировал на чужого ребенка, нарушившего покой ночного рейса.
А в Ереване шел дождь. Он просто выливался из неба каким-то сплошным потоком. Бледное предутреннее лицо девушки-волонтера форума, встречающей меня в Звартноце, извиняющееся улыбкой: “Обычно в октябре у нас совсем другая погода!” Садимся в такси. Таксист пытается рассмотреть меня в зеркало, расспрашивая о погоде в Москве, и поняв, что я первый раз в Ереване, начинает советовать, куда мне непременно нужно сходить в городе и что обязательно увидеть. По ходу он непрерывно подробно комментирует проплывающие (тут уже буквально!) в темноте за окном достопримечательности. Останавливаемся, рассчитываемся, и таксист, вопреки ожиданиям, сам заносит мой чемодан прямо в холл гостиницы: “Разве это дело, гостье под таким дождем чемоданы самой таскать?!” Желает хороших впечатлений от поездки и новых приездов в Ереван: “Обычно один раз увидев, все возвращаются сюда снова и снова, и снова - Ереван не отпускает просто так”, - смеется он.
В номере я открыла окно и, наконец, спокойно вдохнула воздух улицы. Дождь прекратился. До утренней конференции оставалось каких-то четыре часа и нужно было хоть немного поспать. А я не могла отказать себе в удовольствии первого молчаливого общения с Ереваном. И вот тогда, стоя у раскрытого окна, я почувствовала этот особый вкус воздуха - чистый, переполняющий дыхание прозрачным движением, словно пьешь родниковую воду. Улица просыпалась: первые машины, первые пешеходы, проясняющаяся с рассветом зелень деревьев в сквере напротив. “Ну, вот я и приехала, здравствуй, Город” - вдруг понимаю, что произнесла это вслух.
Утром на Северном проспекте - солнце, и воздух похож на римский. Днем у Матенадарана фотографируемся прямо под дождем. Вечером Арарат все не открывается.
На углу новой улицы единственный старый дом - жильцы отказываются съезжать из него. Перед домом - ярким пятном вспыхнувшее на солнце осеннее дерево. Единственное дерево перед единственным домом. И я уже знаю, что это дерево запомнится мне навсегда.
- Мне нужно попасть в музей Параджанова!
А у Параджанова во дворе точно такое же дерево. Древние рукописи согревают неожиданно яркими красками иллюстраций. Трудно представить, как кто-то когда-то сидел над страницами и витиеватым почерком вносил свое имя в историю. Трудно представить, что спасаясь от преследований, кто-то спасал древние книги, рискуя жизнями своих детей. И сопоставить с тем, что во время войны ценнейшую библиотеку моего прадеда, по крупицам собранную и перевозимую с собою с места на место, разворовали, пустив страницы книг на обертки для жирных пирожков уличной торговки...
Сурен:
- Амирдовлат Амасиаци “Ненужное для неучей”, средневековая книга по медицине, которой пользуются в армянских семьях до сих пор.
Тончайшие узоры, инкрустированные оклады, золото в иллюстрациях. И понимаешь, что книга была объективной ценностью, бережно хранимой и передаваемой по наследству.
Давид:
- По дороге зайдем в музей Чаренца, ты успеваешь.
Разве восемь месяцев назад, читая в кишиневской маршрутке стихи поэта и воспоминания о нем, могла я знать, что увижу его комнату, что улыбнусь фигурке Будды на комоде?
Беспрестанно вытягиваю шею, пытаясь разглядеть из окна машины:
- В какой стороне Арарат?
А он все не открывается...
На Северном Проспекте поднимаю камешек и долго не отпускаю его из пальцев на дно кармана - земли нужно роднить, перевозя частичку в далекие места. Этот камешек уедет со мной в Кишинев.
...Дорога в Гехард растворяется в тумане, разлитом, как рюмка ракии. Неожиданно навстречу выплывает отара овец, и я отдаю себе отчет, что мы вообще-то в горах. Но ничего этого не видно. И Араратская долина так и останется для меня нематериализованным звуком.
...Внутри слишком темно. Свет, которой должен бы, вливаясь сквозь купольные окна, освещать залы, остается бледным парящим облачком только под сводами. Вспышки фотоаппарата выхватывают из темноты фрагменты фресок, хачкары, узор стен, кладку пола. Хочется остаться с храмом наедине - слишком мешают чужие мысли и голоса вокруг. Жду, пока большая часть народа перейдет в другой зал. Прислушиваюсь к темноте. Плеск воды нарастает и гасит уходящие голоса. И вот опускается ощущение святости места, безграничного покоя и умиротворения. Закрываю глаза, чтобы увидеть эту темноту внутренним взором. Удивительно, но она проливается светом сквозь веки. И звучание ключа, бьющего из стены, снова напоминает о Параджанове. “Цвет граната” - этот стеклянный голос воды оттуда. Вспоминаю то, о чем писал Битов - видимое вокруг становится звучанием. Пробую петь. Голос в темноте отражается от стен, и пространство обретает форму. В моем Гехарде звук делает невидимое явным.
Выхожу. Снаружи, оказывается, все еще относительно светло. Поднимаю камешек. Внутренне прошу разрешения увезти и его с собой.
В сплошной темноте едем в Гарни. Подсвеченный радужными огнями храм воспринимается яркой декорацией, размноженной открыткой, вклеенной в альбом ночи... Мне не хватало гор вокруг, невидимых из-за темноты. Мне не хватало звука дудука, наверное, чтобы прочувствовать, чтобы увидеть и понять. Вспоминаю фразу: “Гарни - цитата, Гехард - метафора”. Еще один маленький камешек выскальзывает из ладони в карман...
В Вагаршапате еще один камешек отправляется в карман - так я перевезу с собой всю Армению!
Мощь Эчмиадзинского Собора придавливает к земле. Кажусь себе маленькой выпавшей из гнезда птичкой. Ищу взглядом то, за что смогу зацепиться, чтобы взлететь. И нахожу - качаемая ветром лампада над входом. Все внутреннее великолепие слишком сложно объять. Смотрю глазами, воспринимаю сердцем. Выхожу и на мгновение прикладываю руку к внешней стене, закрываю глаза. Все, что не успела прочувствовать, передастся через это касание.
Складчатый, оплывающий ствол древней чинары дремлет под шумные зеленые аплодисменты. Дерево так похоже на чинары Ташкента и Самарканда, на платаны Лондона и Рима. И на мой заоконный платан, что вот уже пятый месяц в этой застывшей затянувшейся во времени осени шелестит мумиями пергаментной листвы во дворе. У них одно родство, хоть звучат они на разные голоса. Так и с людьми. Мы все - одинаково разные.
У Церкви Св.Гаянэ две свадебные
процессии. Счастье в глазах молодоженов - интернациональная черта. “Коридор” из цветов точно такой же, как на молдавских свадьбах.
Еще одно ослепительно желтое дерево, навылет пронзенное солнцем. Теперь я наверняка напишу о них!
У полуразрушенной (или наполовину выстроенной) стены трехцветная кошка. Остановилась, присела, задумалась, внимательно глядя сквозь пространство. Пока она, как-то по-особому мяукнув, не исчезла меж камней, успеваю поймать ее в объектив, вспоминая мандельштамовское: “дикая кошка - армянская речь...”
Уличные ряженые канатоходцы начинают истовее бить в барабаны и клацать тарелками при приближении потенциальной публики. И разочарованно обрывают представление, видя уже удаляющиеся спины.
В сердцевине перекрестка - в раздумьях склонивший голову Комитас. Я смотрю на него с противоположной стороны сквозь куст жасмина. И Комитас - великий Комитас! - умещается всего между двумя тоненькими веточками, словно в фоторамке. Как мало нужно величию, и сколь великое умещается в малом.
- В какой стороне Арарат?..
Проходя через мостик над говорливой речкой, словно попадаешь под дождь. И это гортанное звучание длится и потом еще долго преследует даже за закрытыми дверьми. Даже эта речка говорит на армянском.
Армянский алфавит очень точно подходит под звучание армянских слов. Пытаюсь читать и понимаю, что более логичных символов для передачи именно этих звуков и быть не могло. Идеальная гармония звука и символа.
Ереван в лицах напоминает небольшие румынские города, где все друг друга знают. Так, часто идущие навстречу люди здороваются, чуть кланяясь в приветствии. Да и внешнее сходство армян с румынами очевидно - смуглолицые, черноволосые, с темными живыми глазами. И кажется, что средних лет мужчина, идущий навстречу элегантной даме, сейчас скажет: “Сэрут мына доамней!” и слегка приложится губами к ее руке.
Ереван в гостях напоминает Бухарест начала девяностых - холодом в квартирах и привычкой не снимать обувь при входе.
Сурен:
- Не разувайся, Вик джан, у нас это не принято!
- Я так не могу!
Но Бухарест девяностых был сер и угловат, неприветлив и эгоцентричен. Ереван - другой.
Рудик:
- Кофе только армянский, растворимого нет.
Зачем растворимый, когда есть такой великолепный! Чуть крепче я пила только в Риме.
Ани:
- Пробуйте суджук, заворачивайте в лаваш с зеленью вместе. У вас же такого нет.
Это правда - здешний лаваш с кишиневским “армянским лавашем” ни в какое сравнение не идет.
Давид:
- На этом лаваше можно стихи писать.
- А с какой стороны сейчас Арарат?..
- Мне обязательно, обязательно нужно увидеть Цицернакаберд!
За три часа до рейса все же поднимаюсь на холм. Сумерки опускаются быстрее, чем успеваем подойти к мемориальному комплексу. Сакральное место. И кажется, что в перешептывании ветра явственно слышны голоса. “Господи, да преисполни сей мир милосердием!”
- А Арарат мне так и не открылся...
- Это он для того, чтобы у тебя был веский повод снова вернуться, Вика джан...
Подготовила для "Нового времени"
Елена ШУВАЕВА-ПЕТРОСЯН
На снимках: армянская свадьба; Вика Чембарцева