сумбур, но искренний сумбур
последние полтора месяца я провела в городке, который всё также стоит, маленький и неряшливый, но самый любимый и самый родной, на междуречье инструча и анграпы и глядит на меня хитрыми глазками из-под зелёных ветвей.
я ездила на велосипеде за полуразрушенный георгенбург и смотрела, как вышагивают аисты по полям, как гнедые лошадки гуляют по залитому солнцем загону, как сияют сочные луга под двойной радугой, и мне было так невыразимо хорошо, что хотелось бросить наушники в канаву (пусть там играет хоть тысяча джимми пейджей разом), воткнуть в волосы камыш, сесть в бурьян и восхвалять ярило.
если где и искать правду, то только в этой красоте. сразу голова очищается от любой московской дряни, и ты трезвеешь, ощущаешь себя жалким и глупым, но от этого только хорошо.
меня понимает бабушка. она может сидеть со мной под грушей часами и обсуждать, как в этом году хорошо цветёт шиповник. ещё она рассказывает, как её закинуло из родной деревни в сороковых годах возрождать кёнигсбергскую область, как ввёл её муж в чужую семью, как она изо всех сил старалась быть достойной этих людей.
она выросла в деревне патеки под городом велижем, её мать, красавица и баптистка, умерла молодой, оставив мужу трёх дочерей. могла оставить ещё и сына, но мальчик на её глазах попал под копыта волов, боронивших поле, и они затоптали его, и потом его тело волочилось за этой бороной, и...
старшая сестра бабушки, анна, красотой пошла в мать. к ней повадились женихи, особенно один, самый яркий претендент, и бабушка со второй сестрой сидели на печи и спускали оттуда лапоть на верёвочке, и, раскачивая его, старались попасть в лицо жениху, чтобы он ушёл и не забирал у них аню. но жених аню всё же забрал, и они остались втроём. отец, воевавший в первую мировую, пленённый в инстербурге, бежавший из плена воин, и две девчонки.
они пережили войну, жили в одной избе с оккупировавшими деревню немцами, которые жалели их и подкармливали гречкой, терпели издевательства от финнов, которые заставляли их рыть в снегу дороги для танков, несмотря на то, что эти дороги тут же заметало снегом, и наслаждались, глядя на их сизифов труд.
потом, совсем одна, бабушка оказалась в кёнигсбергской области, имея одно платье и мужицкие сапоги. когда стало невыносимо, написала сестре, и та прислала ей последние деньги, чтобы бабушка могла купить ещё одно платье и парусиновые туфли. она не хочет помнить своих лишений, и вместо этого с наслаждением описывает ощущение от надетых на измученные ноги лёгких и удобных парусиновых туфель, да так, что хочется тут же бежать и купить себе такие же туфли.
потом она вышла замуж, её ввели в старый немецкий дом, в работящую суровую семью. она носилась как угорелая, ухаживала за огородом, птицей и скотом, работала, выбивалась из сил, но не роптала. если она и переживала из-за чего, то только из-за того, что не была в родной деревне научена премудростям быта, и пеняла только на себя. постепенно к ней потеплела даже не принявшая её поначалу свекровь, и она стала частью семьи.
шли годы, семья редела. сначала умер её тесть, мой прадед. моя трёхлетняя мама бегала вокруг гроба и весело кричала "смотрите, деда в люльку залез!", потом отошла сверковь, её многочисленные дети завели семьи и разъехались, потом умер дед, потом мама выросла, родила меня, а когда чуть подросла я, переехала со мной ближе к центру города.
и бабушка осталась в этом доме одна. она всё также носится по огороду, и для неё нет лучшего счастья, чем любоваться взошедшей свёклой и слушать шум тополей, что стоят неподалёку.
когда я к ней прихожу, она показывает мне специально сохранённые для меня богатства - аистиное перо и пустое гнездо, найденное ею в малиннике. она знает, что я оценю. трогательно и простодушно говорит о птенцах, покинувших гнездо, и рассказывает о соловьях, которых я из-за сессий никогда не успеваю застать. она полноценно, заслуженно счастлива.
и вот сидя с бабушкой под грушей и вслушивась в её речи, я ощущаю её простую, незатейливую и достойную душу, завидую её жизни - полноценной, настоящей и стоящей, и мучаюсь оттого, что у меня всё не то и не так, и думаю я не о том и стремлюсь не к тому, и всё у меня просто фарс и скоморошество, и самое ужасное, что во мне нет сил изменить себя и перенять её отношение к жизни. я какой-то отброс, третий экземпляр под копирку, ничтожество.
единственное, что умею, это чувствовать и любить природу, как она. часть себя она всё же умудрилась мне передать. одну из лучших частей. и мне не нужно никаких денег, карьер и прочего, когда это во мне бурлит и приводит меня в чувство. даже главный мой порок - тщеславие - затихает. но стоит возвратиться в москву, всё это глубоко прячется во мне - до следующего приезда домой. и у меня снова сносит крышу, я болтаю о пустяках и думаю о ерунде, и пытаюсь найти счастье там, где его для меня не может быть. и весело смеюсь, когда мой любимый одногруппник кун, узнав, что пересдача по руслиту назначена на ближайшую пятницу, грозится вырвать себе глаза и расцарапать себе лицо пальцами ног, потом бегает по двору журфака с дьявольским хохотом и наконец впадает в затяжную депрессию, высчитывая, как бы так ухитриться сократить количество пересдач, не сдавая при этом руслит, чтобы не вылететь из универа после двадцать пятого сентября, когда нагрянет грозная проверка успеваемости на нашу непутёвую голову. и я поддерживаю его позицию, вместо того, чтобы сесть и всерьёз заняться белинским и герценом, которые на самом-то деле не просто страшные фамилии, а интереснейшие авторы.
господи, ну как же вытравить из себя всю эту дрянь? не могу, не умею. я человеческая голова на курьих ножках.
я ездила на велосипеде за полуразрушенный георгенбург и смотрела, как вышагивают аисты по полям, как гнедые лошадки гуляют по залитому солнцем загону, как сияют сочные луга под двойной радугой, и мне было так невыразимо хорошо, что хотелось бросить наушники в канаву (пусть там играет хоть тысяча джимми пейджей разом), воткнуть в волосы камыш, сесть в бурьян и восхвалять ярило.
если где и искать правду, то только в этой красоте. сразу голова очищается от любой московской дряни, и ты трезвеешь, ощущаешь себя жалким и глупым, но от этого только хорошо.
меня понимает бабушка. она может сидеть со мной под грушей часами и обсуждать, как в этом году хорошо цветёт шиповник. ещё она рассказывает, как её закинуло из родной деревни в сороковых годах возрождать кёнигсбергскую область, как ввёл её муж в чужую семью, как она изо всех сил старалась быть достойной этих людей.
она выросла в деревне патеки под городом велижем, её мать, красавица и баптистка, умерла молодой, оставив мужу трёх дочерей. могла оставить ещё и сына, но мальчик на её глазах попал под копыта волов, боронивших поле, и они затоптали его, и потом его тело волочилось за этой бороной, и...
старшая сестра бабушки, анна, красотой пошла в мать. к ней повадились женихи, особенно один, самый яркий претендент, и бабушка со второй сестрой сидели на печи и спускали оттуда лапоть на верёвочке, и, раскачивая его, старались попасть в лицо жениху, чтобы он ушёл и не забирал у них аню. но жених аню всё же забрал, и они остались втроём. отец, воевавший в первую мировую, пленённый в инстербурге, бежавший из плена воин, и две девчонки.
они пережили войну, жили в одной избе с оккупировавшими деревню немцами, которые жалели их и подкармливали гречкой, терпели издевательства от финнов, которые заставляли их рыть в снегу дороги для танков, несмотря на то, что эти дороги тут же заметало снегом, и наслаждались, глядя на их сизифов труд.
потом, совсем одна, бабушка оказалась в кёнигсбергской области, имея одно платье и мужицкие сапоги. когда стало невыносимо, написала сестре, и та прислала ей последние деньги, чтобы бабушка могла купить ещё одно платье и парусиновые туфли. она не хочет помнить своих лишений, и вместо этого с наслаждением описывает ощущение от надетых на измученные ноги лёгких и удобных парусиновых туфель, да так, что хочется тут же бежать и купить себе такие же туфли.
потом она вышла замуж, её ввели в старый немецкий дом, в работящую суровую семью. она носилась как угорелая, ухаживала за огородом, птицей и скотом, работала, выбивалась из сил, но не роптала. если она и переживала из-за чего, то только из-за того, что не была в родной деревне научена премудростям быта, и пеняла только на себя. постепенно к ней потеплела даже не принявшая её поначалу свекровь, и она стала частью семьи.
шли годы, семья редела. сначала умер её тесть, мой прадед. моя трёхлетняя мама бегала вокруг гроба и весело кричала "смотрите, деда в люльку залез!", потом отошла сверковь, её многочисленные дети завели семьи и разъехались, потом умер дед, потом мама выросла, родила меня, а когда чуть подросла я, переехала со мной ближе к центру города.
и бабушка осталась в этом доме одна. она всё также носится по огороду, и для неё нет лучшего счастья, чем любоваться взошедшей свёклой и слушать шум тополей, что стоят неподалёку.
когда я к ней прихожу, она показывает мне специально сохранённые для меня богатства - аистиное перо и пустое гнездо, найденное ею в малиннике. она знает, что я оценю. трогательно и простодушно говорит о птенцах, покинувших гнездо, и рассказывает о соловьях, которых я из-за сессий никогда не успеваю застать. она полноценно, заслуженно счастлива.
и вот сидя с бабушкой под грушей и вслушивась в её речи, я ощущаю её простую, незатейливую и достойную душу, завидую её жизни - полноценной, настоящей и стоящей, и мучаюсь оттого, что у меня всё не то и не так, и думаю я не о том и стремлюсь не к тому, и всё у меня просто фарс и скоморошество, и самое ужасное, что во мне нет сил изменить себя и перенять её отношение к жизни. я какой-то отброс, третий экземпляр под копирку, ничтожество.
единственное, что умею, это чувствовать и любить природу, как она. часть себя она всё же умудрилась мне передать. одну из лучших частей. и мне не нужно никаких денег, карьер и прочего, когда это во мне бурлит и приводит меня в чувство. даже главный мой порок - тщеславие - затихает. но стоит возвратиться в москву, всё это глубоко прячется во мне - до следующего приезда домой. и у меня снова сносит крышу, я болтаю о пустяках и думаю о ерунде, и пытаюсь найти счастье там, где его для меня не может быть. и весело смеюсь, когда мой любимый одногруппник кун, узнав, что пересдача по руслиту назначена на ближайшую пятницу, грозится вырвать себе глаза и расцарапать себе лицо пальцами ног, потом бегает по двору журфака с дьявольским хохотом и наконец впадает в затяжную депрессию, высчитывая, как бы так ухитриться сократить количество пересдач, не сдавая при этом руслит, чтобы не вылететь из универа после двадцать пятого сентября, когда нагрянет грозная проверка успеваемости на нашу непутёвую голову. и я поддерживаю его позицию, вместо того, чтобы сесть и всерьёз заняться белинским и герценом, которые на самом-то деле не просто страшные фамилии, а интереснейшие авторы.
господи, ну как же вытравить из себя всю эту дрянь? не могу, не умею. я человеческая голова на курьих ножках.