ЗАМЫКАЯ КРУГ
- Влад, он лежит в пятнадцатой…
Не поехать нельзя.
Он для меня нечто большее, чем просто учитель физики.
Очень долго он для меня был образцом МУЖЧИНЫ.
Элегантный, со странным акцентом, может быть следствием беглого французского, на котором он несколько лет преподавал физику африканцам в Конго, он мог остановить урок физики и в ответ на глупую реплику половину урока говорить с нами о вещах странных - чести, достоинстве, убеждениях.
Так вышло, что в последние годы я был связующим звеном между ним и одноклассниками.
И вот я еду от «Выхино» по какому-то широкому проспекту к больнице. Поворот…
И вдруг как кипятком в лицо - я же здесь был!
…Мне двадцать один. Ей тридцать четыре.
Я курсант на стажировке. Она заведующая отделением в больнице...
...Мои неуклюжие, но настойчивые ухаживания. Московская хлябевая зима. Осклизлая грязная вата снега при входе в магазин на Горького. Торопливые невнятные почти злые поцелуи. Её срывающийся шепот: - Я никогда не буду твоей. Ты… Ты… Ты мальчик!
Звонок на работу.
- А Натальи Николаевны нет. Она в больнице…
И после уговоров милостивое, почти сквозь зубы:
- В пятнадцатой. В гинекологии…
На следующий день я под каким-то поводом срываюсь со службы, и еду на окраину Москвы. Нахожу больницу. Через приёмное отделение пробираюсь внутрь. Нахожу гинекологию. Я даже не знал, пускают в неё мужчин или нет.
Конечно, я выглядел глупо - в курсантской форме, с тюльпанами.
Ещё больше глупость становится очевидна, когда на мой вопрос о диагнозе сестра, пряча глаза, выдавливает:
- Внематочная беременность…
Я краснею до кончиков волос.
Отдельна палата и её белое лицо. Операция была вчера ночью.
Взгляд почти мутный, тупой, после наркоза. Наконец она меня узнаёт. Изумление, растерянность, злость:
- Немедленно уйди!
Я молча кладу цветы на тумбочку, и ухожу.
Через две недели она позвонила. И по её голосу я, ещё лопоухий в любовных делах щенок, каким-то странным чутьём мгновенно понял - она уже моя.
…Потом, за мою долгую жизнь, не раз и не два это необъяснимое чувство безошибочно шептало в ухо - Она твоя! И был какой-то удивительный кайф играть ещё какие-то обязательные сцены и прелюдии, но знать, что всё уже где-то там впереди свершилось. И наслаждаться предчувствием неизбежного…
С ней я постигал основы запретной, грешной любви с чужой замужней женщиной.
- …Ты мужчина, вот и придумай что-нибудь!
Какая-то адюльтерная квартира выжиги капитана, главного бабника редакции. Он почему-то настоял прийти с нами, мол, «для успокоения соседей». На самом деле ему просто любопытно, кого сюда приведёт «курсач». Пьём его «Бам» - разведенный «Байкалом» авиационный спирт. Он всё не уходит, и я мучительно напрягаю мозги в поиске того, как дать ему понятный знак уматывать. Но он словно бы и не замечает моего смущения и раздражения.
И тогда она медленно встаёт из-за стола. Потягивается как кошка и, деловито обращаясь ко мне, спрашивает:
- Ну что, мне прямо при нём раздеться?
…Его как ветром сдувает.
Я почему-то до сих пор помню её бледно-розовую блузку и белую пену кружев. Свежих, словно только что надетых. (Мне тогда и в голову не приходило, что, собираясь днём на свидание, женщина, уходя утром на работу, может взять с собой запасной комплект белья.) ...Потом я глупо горжусь, что наставляю рога доктору медицинских наук, профессору, словно его научные степени делают его каким-то сверхсамцом. Мы часто и без повода ругаемся. Она то и дело злится на меня. Я постепенно устаю от её «взбрыков» и капризов.
Конечно, я не первый её любовник и не последний. Но я знаю, что она меня помнит, и я её запомнил навсегда. Тогда она мне казалась невыразимо взрослой. Ей было аж тридцать четыре!
Для меня сегодняшнего это совсем молодая женщина.
Я не помню, как мы расстались. Помню лишь последний разговор.
Года через полтора я позвонил ей. Стоял жаркий июнь. Я был уже женат, и жена была в отъезде. Было уже темно. По её просьбе я долго читал ей стихи, и по её голосу я понял, что она ждёт моего предложения приехать. Но я промолчал. И когда перезвонил на следующий день она уже холодным, слегка раздражённым голосом бросила:
- Всё, милый, твоё время ушло. Женщины не прощают пустых ожиданий…
В больницу я вхожу, торопливо стирая с себя воспоминания о ней.
Хирургия на восьмом. Гинекология на седьмом.
Интересно, это та самая гинекология?
Лифт медленно ползёт в верх и я, вдруг, ловлю себя на чувстве, что боюсь его увидеть.
Семь лет назад я нашёл его на окраине Москвы. Он уже давно не работал. Почему, не объяснял. От встреч упрямо уклонялся. И только личная беда заставила его позвонить.
Мы встретились в его гараже у самого МКАДа.
Вместо крепкого импозантного мужчины мне на встречу вышел на костылях сухой пожилой мужик без левой ноги…
Жизнь не была к нему милостива.
Сначала прошли сокращения в министерстве, где он работал и он вернулся в школу. А потом пришла болезнь. Тромбоз сосудов. Ногу отняли сначала ниже колена, потом по самое бедро…
Вот только голос не изменился. Всё тот же, чуть южный, терпкий, сочный.
От меня он хотел одного - что бы я помог ему уехать в деревню под Смоленском, где у него был дом. К этой его идее я отнёсся, как к форме эвтаназии. Выжить одноногому инвалиду в смоленской глуши невозможно. Значит, он просто хочет уйти…
Мы не были друзьями. И слишком много лет нас разделяло, но я помнил своё мальчишеское восхищение перед ним, и помнил свой долг ему. Много лет назад он по моей просьбе помог одним моим знакомым восстановиться в институте. Я не мог ему отказать.
Сам я «безлошадный», но после недолгого совета с одноклассниками мы помогли ему с переездом. Точнее они помогли. Я улетел в Чечню. А ребята отвезли его за триста километров от Москвы и почти семь лет навещали Константиныча в его смоленской глуши.
Каюсь, я ни разу не был у него, передавая приветы или нехитрые подарки - одежду, книги.
На самом деле ему можно памятник поставить. Памятник выносливости и мужеству. Без ноги, на костылях, один. Семь «зимовок» в отрезанной от дорог, затерянной в лесах деревеньке. Из всей цивилизации только свет. Всех жителей - пять человек…
И вот теперь пришло грустное известие. Болезнь перекинулась на вторую ногу. Два дня назад ему была сделана ампутация…
Лучше уже не будет…
Перед палатой я делаю глубокий вдох и ныряю.
…Константиныч лежит на средней койке слева. Увидев меня, почти подпрыгивает на койке. В десантном тельнике, худенький, маленький, уже ничем не похожий на того блестящего, чуть ироничного, излучающего спокойное достоинство мужчину, весь в сетке глубоких морщин он вылитый «дедушка Ау» из мультика.
Ниже пояса он укрыт простынёй. И я не могу отделаться от странного ощущения, что с ним всё в порядке, просто ноги как у йога сложены в позе «лотоса». Но развод сукровицы и йода на простыне у его правого бока опускает с неба на землю.
Вот только рука у него крепкая как тиски и шершавая от постоянной работы.
Он радуется мне как ребёнок и я, вдруг, ловлю себя на ощущение какой-то странной нежности к нему. Он больше не учитель, не старший, он просто человек моей жизни. И человек, который из неё уже уходит. И с ним уйдёт какая-то часть меня.
Я, вдруг, остро понимаю, как ему сейчас страшно и мучительно.
Закончился целый кусок жизни. Уже никогда он не вернётся в далёкую смоленскую деревню. Разве что, если Бог позволит, когда-нибудь наши заботливые девчонки отвезут его на денёк свидеться с его родными «зимовщиками». Свидеться или проститься…
И что никого кроме нас сейчас у него нет.
За все семь лет ни дочь, ни внучка, ни жена, так ни разу его не навестили. Что за стена перед ними пролегла - не знаю. Но даже в больницу никто из них не пришёл…
Мы болтаем ни о чём. Он вспоминает свою деревеньку, я пересказываю новости. Нам просто тепло. Мне пора уходить и вдруг меня осеняет:
- Константиныч, а ведь мне сегодня столько, сколько было вам, когда вы пришли к нам в школу.
Он на мгновение задумывается. Лишь на мгновение. Считает он как настоящий физик.
- Да, так и есть. В семьдесят восьмом мне было сорок пять…
Мы не долго прощаемся.
Я ухожу, а он остаётся бороться со страшным противником. Победить его он не сможет, но не сдаваться как можно дольше ему пока по силам…
Я иду от больницы и думаю о том, что теперь у меня впереди тот кусок жизни, который между сорока пятью и тем, что будет. Знать бы только каким он будет? И уже у ворот я снова вспоминаю её. Двадцать четыре года судьба неторопливо чертила это круг. И вот он замкнулся за моей спиной, и я слышу как глухо шворкает засов на двери в прошлое…