По капле
"Выдавливает из себя по каплям раба" - ставшая крылатой фраза из письма Антона Павловича Чехова издателю А.С. Суворину от 7 января 1889 г.
Превратившись практически во фразеологический оборот, фраза эта в каждую очередную эпоху жизни страны приобретала своё новое значение и звучание, отличное от первоисточника. Равным образом, менялось и толкование слов самого Чехова - иногда до неузнаваемости. Это я тут с википедии срисовал. И в самом деле гуляет мнение, что Чехов говорил вот так:
Между тем есть только такая фраза.
Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...
И кто бы обращал внимание на эти искажённые крылатые выражения, повторяемые многими по делу и просто так. Если только не услышишь проблематизацию высказывания. Нет, то что раба выдавливать из себя надо, если он внутри есть, тут вопросов не возникает. А вот можно ли выдавить его по капле, раба этого? Довелось мне слышать, что невозможно по капельке. Ведь как это? Сегодня ты раб, а завтра чуть-чуть не раб, а в основном всё же раб? Так ведь не бывает. Тут либо-либо. Ты либо кладёшь черту и перешагиваешь её и несёшь все последствия своего выбора, либо так и остаёшься перед ней. Капель нет, гладких плавных переходов нет, рождается новый человек.
Позвольте, я вам представляю отрывок из романа Николая Шундика «Белый шаман». Там как раз описан этот драматический переход.
- Зачем ты ее послушался? Эттыкай не простит тебе этого.
- Пусть не прощает! - вдруг воскликнул Гатле. Было похоже, что Гатле обрадовался возможности возмутиться громко, ни от кого не таясь.
- Мне надоело быть рабом! - еще громче закричал он. - Я всю жизнь раб. Я всю жизнь оглядываюсь и разговариваю шепотом. Мне надоели женские одежды и эти косы! Дай нож, я их сейчас обрежу. Ты видишь, у меня нет даже собственного ножа, как положено мужчине.
Пойгин вдруг остановил собак, встал с нарты. Медленно поднялся и Гатле. По лицу его пробежала жалкая, просительная улыбка: казалось, что он уже готов был раскаяться за свою неожиданную даже для самого себя вспышку.
Пойгин положил руки на его плечи, близко заглянул в лицо:
- Послушай ты, мужчина, что я тебе скажу. Гатле вдруг заплакал.
- Ты почему плачешь?
- Меня никто еще не называл мужчиной.
- Но ты же мужчина!
- Да, да, я мужчина! - опять закричал Гатле и принялся рвать свои волосы.
Пойгин схватил его за руки, крепко сжал.
- Мужчина должен быть хладнокровным. А ты кричишь и рвешь волосы, как женщина.
Гатле обмяк, сел на нарту, вытирая оголенной рукой слезы. Пойгин присел перед ним на корточки, раскурил трубку.
- На, покури и успокойся. И слушай, что я скажу. Сейчас мы вернемся в стойбище Майна-Воопки. Но войдем в ярангу Кукэну. Там тебе обрежем косы, пострижем, как мужчину. Кукэну даст тебе мужскую одежду. И ты вернешься к Эттыкаю мужчиной! Понимаешь? Муж-чи-ной!
Гатле слушал Пойгина как бы во сне, страх на его лице сменялся решимостью и решимость снова страхом.
- Нет, - наконец простонал Гатле, - нет. Они убьют меня и тебя.
- Я много думал… убьют они меня или нет. Чем больше думал, тем глубже душа уходила в мрак уныния. Росомаха ужаса начинала идти по моему следу. Но знай, теперь я иду по ее следу! Я перестал бояться смерти. Бесстрашие сделало меня неуязвимым. Мне кажется, что они давно убили бы меня, если-бы росомаха шла за мной, а не я за ней. Они… они и есть росомахи. Да, они могут прыгнуть мне на спину и загрызть. Росомаха умеет затаиться у самой тропы своей жертвы. Но если росомаха и убьет меня, то не так, как убила олениху Выльпы.
Пойгин помолчал с лицом, искаженным болью: память перенесла его на тот страшный кровавый след, оставленный обезумевшей от страха оленихой, за которой неумолимо гналась подлая росомаха. Многое можно простить голодному зверю, но не такое зло: гнаться за беременной оленихой, гнаться до тех пор, пока она не выкинет плод, - этого простить невозможно.
Пойгин какое-то время с ненавистью смотрел на луну, потом перевел взгляд на Гатле и продолжил свои говорения, которыми был обуреваем еще там, в яранге Майна-Воопки, именно говорения, а не просто обыкновенный разговор.
- Да, росомаха в лике главных людей тундры хотела бы загнать меня, как ту олениху. Загнать, чтобы я выкинул плод моей верности солнцу. И потом… потом при свете вот этого мертвого светила, - ткнул тиуйгином, вырванным из-за пояса, в луну, - при ее свете сожрать этот плод. Но что станет потом со мной? Я буду все время дрожать от страха, я никому не смогу помочь. Так нет же, луна не увидит меня бегущим от росомахи. - Опять ткнул тиуйгином вверх. - Я, я буду гнаться за росомахой!.. Я долго стоял возле того окровавленного снега, где росомаха сожрала плод оленихи. Там моя ненависть и сострадание окончательно пересилили во мне страх. Я не боюсь главных людей тундры! Ты понял меня?
Гатле медленно заправил под ворот керкера косы, надел малахай.
- Я слушаю тебя сегодня второй раз, и ты кажешься мне каким-то иным, хотя ты тот же самый. Я знал, знал, что ты добрый, но я не знал, что ты умеешь изгонять из человека страх. - После долгой паузы Гатле добавил:- Я готов с тобой согласиться. Пусть, пусть я стану тем, кем родился, - мужчиной…
Пойгин без промедления повернул собак в обратную сторону, восклицая:
- Ого! Затмись самой черной тучей, луна! Не росомаха идет по нашему следу, а мы преследуем ее!
Пойгин дерзко рассмеялся, погоняя собак. А Гатле жалко улыбался за его спиной и с ужасом думал, что через мгновение-другое попросит повернуть упряжку в сторону стойбища Эттыкая.
- Э, ты зачем впадаешь в робость! Выгони думы бессилия прочь из головы! - весело ободрял Пойгин дрогнувшего Гатле, угадав его мысли. - Я не поверну в сторону стойбища Эттыкая!
- Может, все-таки повернем? Он убьет меня и тебя тоже…
- Я не хочу жить подобно зайцу! Пусть Эттыкай побудет в заячьей шкуре. Я знаю… я вижу, он уже начинает со страхом смотреть на меня.
- Но на меня он никогда не будет смотреть со страхом…
- Пусть смотрит с удивлением. Пусть изумится и почувствует и в тебе силу. Мы едем будить Кукэну! Пусть точит ножницы. Мы сейчас обрежем твои косы…
- Но он может испугаться. Он не позволит обрезать мне косы в своем очаге.
- Позволит! Я знаю его. Он поймет, что так надо.
...
Кукэну сам потянулся за мешочком из оленьих камусов, в котором хранились иголки, наперстки, нитки из жил, кусочки шкур. Старуха попыталась вырвать мешочек.
- Ты что надумал, плешивая кочка? Ты хочешь опозорить наш очаг? Ты хочешь навлечь на себя гнев главных людей тундры?
Виноватая улыбка блуждала по лицу Гатле. Ему очень хотелось сказать, что старуха Екки права, но он молчал, в душе надеясь, что хозяйка яранги не позволит остричь его.
- Послушай меня, Екки, - мягко попросил Пойгин, протягивая старухе трубку, - видела ли когда-нибудь ты покровительницу Ивмэнтуна - вонючую, горбатую росомаху?
Старуха отодвинулась в угол, не приняв трубку:
- Почему напомнил о ней?
- Потому что она преследует Гатле. Ну, если не сама росомаха, то страх в ее облике… Ему надо изгнать из себя страх. Но для этого он должен стать тем, кем родился. Дай мне ножницы. Я обрежу ему косы сам. Я мог бы это сделать не в твоем очаге, прямо под открытым небом, да вот не хочу, чтобы видела луна…
Екки наконец приняла трубку, несколько раз затянулась.
- Нет, под луной не надо, - наконец сказала она твердо и спокойно. - Обрезай ему косы здесь. Только их потом следует сжечь. Нельзя, чтобы хоть один волосок попал черному шаману…
- Зачем сжигать?! - вскричал Кукэну, схватив потресканную фарфоровую чашечку, аккуратно опутанную оплеткой из медной проволоки. - Посмотрите, какую оплетку я умею делать. Оплету себе голову, а волосы Гатле закреплю на своей плеши. Не женские, конечно, посеку их ножницами под мужские…
Шутил Кукэну, а сам на Гатле поглядывал: не оживет ли его лицо, покрытое смертельной бледностью? Но Гатле был глух к его шуткам, казалось, что он готов броситься прочь из полога.
- Подай мне ножницы сам, - сказал Пойгин Гатле, стараясь взглядом, голосом, всем своим видом внушить ему решимость.
Кукэну положил Гатле на колени мешочек с принадлежностями для шитья, в котором находились и ножницы, и лукаво спросил:
- Ну, что же ты такой недогадливый? Неужели не понимаешь, зачем я тебе положил на колени этот мешок?
- Дайте трубку, - наконец промолвил Гатле, выходя из оцепенения.
Хозяева яранги и Пойгин принялись поспешно раскуривать трубки. Гатле сначала принял трубку Пойгина, глубоко затянулся, потом сделал по затяжке из трубок Кукэну и Екки и опять вернулся к трубке Пойгина, все так и не решаясь вытащить ножницы.
- Скоро ты поймешь, что испытывает мужчина, когда от него пятится росомаха, - сказал Пойгин, пристально наблюдая за лицом Гатле. - Я вижу тебя идущим по тундре в облике мужчины и говорю: это диво просто, как к лицу ему мужская одежда! Я вижу, как идешь ты в сторону солнечного восхода и росомаха пятится от тебя…
Гатле медленно засунул руку в мешочек, нащупал ножницы и с отчаянной решимостью вытащил их.
- Может, потушить светильник? - спросила Екки, сама между тем поправила пламя, чтобы стало светлей.
- Нет, пусть горит! - почти выкрикнул Гатле и, отдав ножницы Пойгину, нагнулся так, будто не косы предстояло ему потерять, а голову.
- Екки, расплети ему косы, - попросил Пойгин. Старуха помедлила, затем вытерла руки об один из торбасов, висевших для просушки, и принялась расплетать косы Гатле. Кукэну хотел было разразиться очередной шуткой, но не решился, потому что сам испытал что-то похожее на смятение.
- Я хочу, чтобы вы знали, что росомаха начинает пятиться! - громко возвестил Пойгин и обрезал первую косу Гатле.
Екки чуть вскрикнула, а Гатле еще ниже опустил голову и опять замер в непомерном напряжении. Отдав обрезанную косу Кукэну, Пойгин обрезал вторую. Гатле наклонился еще ниже, почти уткнув лицо в шкуры, не смея подняться.
- Теперь ты, Кукэну, постриги его под мужчину, - попросил Пойгин, чуть похлопав по оголенной шее Гатле.
- О, это я умею! Уж я постригу! - воскликнул Кукэну, принимая ножницы. - Пожалуй, я оставлю на макушке тоненькую косичку, как хвост у мыши, и за ушами еще по одной. Не одному Рырке ходить с такими косичками.
- Нет, не хочу! - запротестовал Гатле, поднимая голову. - Стриги совсем. Я ненавижу свои волосы.
Без кос Гатле было трудно узнать, словно в пологе оказался совсем другой человек.
- Это не он! - воскликнула Екки.
- Нет, это именно он, Гатле, - спокойно возразил Пойгин и добавил торжественно: - Именно он, человек, рожденный мужчиной…
Наутро стойбище Майна-Воопки было поражено тем, что из яранги Кукэну Гатле вышел мужчиной. Он был одет в праздничные одежды Кукэну и выглядел настолько необычно, что его было трудно узнать. По лицу его, как и прежде, блуждала смущенная, беззащитная улыбка, и казалось, что он и ходить-то разучился, настолько неловко и непривычно было ему.
Майна-Воопка вошел в ярангу Кукэну и сказал:
- Екки мне уже сообщила, что произошло с Гатле. И я жалею только об одном, что это случилось не в моей яранге.
- Я рад, что это произошло именно в моем очаге! - весело воскликнул Кукэну. - И правильно, что они пришли именно ко мне. Тут нужен был мой мудрый совет. Ты думаешь, отчего я стал безволосым? Не только от того, что Екки таскала меня за волосы. Э, нет, была еще одна причина. Скажу вам, что каждый волосок чувствовал, как шевелится мой ум от мыслей. А мысли мои иногда были страшноваты. Вся макушка враз облысела, когда я вдруг подумал: почему бы не перебить всех до одного мужчин, почему бы не забрать их жен и не заселить весь свет только моими детьми? Надо бы вам знать, что мои дети всегда отличались послушанием. Столько бы появилось послушных людей! И тогда в этом мире был бы вечный порядок и спокойствие.
- Мудрые мысли, ничего не скажешь, - подыграл соседу Майна-Воопка.
- Пока думал, какой способ выбрать, чтобы загубить всех мужчин, - волосы совсем с моей головы разбежались. Теперь, пожалуй, лишь голова Гатле может сравниться с моей. Покажи моему соседу, какая у тебя голова, сними малахай!
Болезненно улыбаясь, Гатле несмело протянул руку к малахаю и вдруг не просто снял его с себя, а содрал. И съежился, словно его раздели донага. Майна-Воопка осторожно провел рукой по стриженой голове Гатле и сказал:
- Теперь ты тот, кем родился. Если бы у меня была дочь - я бы выдал ее за тебя замуж.
- Я, я ему найду невесту. Через год к этому дню у него уже будет сын! - Кукэну покачал на руках воображаемого ребенка. - А теперь главное - понять ему… как только женщина поставит ему полог и погасит светильник- нельзя- терять ни мгновения! Я времени зря не терял, и кто знает, когда я спал в молодости.
- Скорее всего, когда пас оленей, - пошутил Майна-Воопка, - вот уж, наверное, волки любили тебя.
- Волки любят лентяев. А я не был лентяем. Волки чуяли, что я не был ленив - и когда пас оленей, и когда заботился о продлении человеческого рода. Волки ценили это и уводили волчиц туда, где было им угодно заботиться о продлении своего волчьего рода…
- Я-то думаю, отчего в наших местах так много расплодилось волков! - с хохотом ответил Майна-Всопка.
Расхохотался и Кукэну, с удовольствием оценив шутку соседа. Улыбался и Пойгин, покуривая трубку и разглядывая сквозь табачный дым лицо Гатле. Оно не потеряло выражения прежней униженности, но настолько обозначилось в своей естественной мужской сути, что стало намного привлекательней.
- Я так думаю, что Гатле пока не следует показываться на глаза Эттыкаю, - сказал Майна-Воопка. - Там замучают его злыми насмешками. Пусть поживет в нашем стойбище…
- Я хотел просить тебя об этом. Но ты, человек, понимающий горе других, сам догадался, - сказал Пойгин, покрывая голову Гатле малахаем. - Я поеду в стойбище Эттыкая и скажу, что Гатле теперь тот, кем родился.
- Они тебя убьют, - тихо промолвил Гатле.
- Я им скажу, что если это случится, - ты отомстишь за меня. И сам не прощу, если они вздумают сделать что-нибудь плохое с тобой.
- Передай им, что и я не прощу, - сказал Майна-Воопка, сузив вдруг вспыхнувшие гневом глаза. - Тем более что я знаю, кто стрелял по нашему стаду. В стойбище Рырки я осмотрел полозья нарты Аляека. Это его был след на горе. Он подкрался, как волк.
- Как росомаха, - поправил Пойгин.
- Передай им, что я, Майна-Воопка, никогда не давал себя в обиду и не дам впредь. И друзей своих тоже. И пусть Аляек готовит себе запасные штаны, я ему напомню, что означает его имя!
Кукэну опять зашелся в хохоте, затем воинственно вскинул кулаки и воскликнул:
- Передай этим подлым людям, что я, Кукэну, найду их и под землей, когда они провалятся к ивмэнтунам! И тогда самый страшный Ивмэнтун покажется им кротким кэюкаем в сравнении со мной!
Гатле решил остаться в стойбище Майна-Воопки.
Проводив Пойгина далеко за стойбище, он сказал ему на прощанье:
- Ты вернул мне то, что было дано мне от рождения. И знай, что я ничего не боюсь. Росомаха пятится от меня. А косы я разбросаю вот здесь, по тундре, пусть ветер уносит их. Будем считать, что женщина с именем Гатле умерла и заново родился мужчина. Возможно, ты поможешь сменить мне имя. Надеюсь, что это будет достойное имя.
Гатле вытащил из-за пазухи свои обрезанные косы и начал разбрасывать по снегу. Студеные белые струи поземки подхватили их и понесли по снежной тундре. И было похоже, что волосы Гатле превратились в длинные, седые космы; нескончаемо тянулись они, извиваясь и уходя куда-то вдаль, в никуда. Гатле следил за их движением с горькой усмешкой и прощался со своим унизительным прошлым.
Выкурив на прощанье общую трубку, Пойгин и Гатле расстались. Гатле долго провожал взглядом удаляющуюся упряжку и плакал. Он знал, что теперь, когда стал мужчиной, ему нельзя плакать, но он не мог унять слез. Пусть это будут последние слезы. Сейчас он успокоится и вернется в стойбище и впервые за всю свою жизнь уйдет с арканом в стадо - пасти оленей, как подобает мужчине, и больше никогда не будет разделывать заколотых оленей, варить мясо, кроить шкуры. Хватит! Он не женщина, он стал тем, кем явился в этот мир.
Целые сутки провел Гатле в стаде. Его звали в стойбище поесть, поспать, просушить одежду, но он отказывался, предпочитая вживаться в свое новое положение пока среди оленей. На вторые сутки он решился пройтись по стойбищу. Он по-прежнему чувствовал себя очень неловко на людях, и все-таки постепенно крепло в нем представление, будто он стал выше, а руки и ноги наливались еще неведомой для него мужской силой; и даже голос, который он всю свою жизнь насиловал, становился естественным, и ему было боязно заговорить: выдержит ли горло эту непривычную силу и не оглохнут ли собственные уши? Измученное лицо его по-прежнему было беззащитным и затравленным, но чувствовалось, что вот-вот сквозь гримасу униженности, сквозь выражение безропотности прорвется что-то жесткое, упрямое, даже мстительное. Однако пока в нем больше всего было неуверенности и боязни, что кто-нибудь насмешкой, грубым окриком сделает его застарелую боль еще мучительней.
Но не только это испытание предстояло выдержать Гатле: его повергали в смущение взгляды женщин. Ни одна из них, пока он был в женском обличье, не смотрела на него такими глазами. Казалось, ничего не изменилось- глаза как глаза, однако во взглядах некоторых молодых женщин, направленных на него, кроме любопытства, пряталась какая-то тайна. Раньше он улавливал во взглядах женщин только сочувствие, сострадание, иногда откровенную насмешку, а теперь все переменилось, похоже, он стал чем-то для них притягательным. Хотелось смотреть и смотреть в их глаза - тайна манила, но он смущенно отворачивался и несмело шел к мужчинам, весь превращаясь в слух и зрение: не слишком ли рано он счел себя равным им, не выпустил ли кто из них насмешку, как невидимую стрелу из лука? Но самое трудное было для него заговорить с мужчинами: ведь он до сих пор разговаривал на женском языке. Страшно было по привычке оговориться, да и казалось почему-то стыдным говорить на мужском языке. И он молчал, а когда немыслимо было молчать - мычал, как немой, нелепо жестикулируя.
На пятые сутки жизни Гатле в облике мужчины в стойбище Майна-Воопки приехал на оленях Эттыкай, Он долго смотрел на Гатле, чинившего нарту, и наконец спросил при напряженном молчании жителей стойбища:
- Может, это не Гатле?
- Да, это не тот Гатле, которого ты знал, - спокойно ответил Майна-Воопка.
Эттыкай какое-то время смотрел на Майна-Воопку, одолевая бешенство, и опять закружил вокруг Гатле, как лиса вокруг приманки.
- Оказывается, ты умеешь, как мужчина, держать в руках топор? Ты что сидишь? Боишься, чтобы не слетели штаны?
Как никогда чувствуя себя униженным, Гатле не смел поднять голову, по-прежнему сидел на снегу у нарты. И вдруг глянул снизу вверх в лицо Эттыкая.
- А разве я в твоем стойбище не работал и за женщину, и за мужчину?
- Но ты забыл, что я тебя еще в детстве спас от голода!
- Лучше бы ты меня не спасал.
- Да, лучше бы я тебя не спасал. - Эттыкай дернул Гатле за ворот кухлянки. - Встань, когда я с тобой разговариваю!
Гатле не вставал.
- Встань, я тебе говорю! Надевай керкер и отправляйся домой.
- У меня кет керкера. Я сжег его вместе со вшами,
- Как сжег? - Эттыкай оглядел всех, кто наблюдал за его разговором с Гатле, словно надеясь на сочувствие, но всюду натыкался на откровенно насмешливые взгляды. - Чем ты меня благодаришь? Чем?! Не я ли тебя кормил?
Гатле медленно встал, страдая оттого, что Эттыкай видит его в мужской одежде, поднявшимся во весь рост.
- Это я тебя кормил. Костер жег, оленей свежевал, мясо варил. Вспомни, сколько ты сожрал мяса, сваренного мной…
Эттыкай словно подавился морозным, колючим воздухом:
- Ты… меня… кормил?!
- Да, я. Тебя все там кормят. Пастухи оленей пасут, женщины обшивают тебя и твою скверную Мумкыль…
- Мумкыль - скверная?!
- Да, да, скверная! - вдруг закричал Гатле выпрямляясь. - Я для нее был хуже собаки! И для тебя тоже…
- Ты у кого научился так разговаривать? Анкалин тебя научил? Пойгин?! Сегодня же выгоню его, как самого гнусного духа, из своего очага! Пусть, пусть едет туда! - Эттыкай указал в сторону моря. - Это оттуда идет самая страшная скверна, какую я знал в жизни! Вы уже все заразились. Вас надо сжечь в ваших ярангах, чтобы не шла дальше зараза, как это бывает при больших черных болезнях!
Лицо Эттыкая заострилось, дрожащие губы посинели, на них пузырилась пена.
- Не укусил ли тебя бешеный волк? - спокойно покуривая трубку, спросил Майна-Воопка.
- Вы сами… сами здесь уже все бешеные волки. Даже Гатле, который был как тень, смеет мне возражать. - Подступился вплотную к Гатле лицом к лицу, будто собирался откусить ему нос. - Или тебе захотелось моих оленей?! Иди, иди, бери! Я слышал… уже отбирают оленей такие вот… в других местах… Вчера пастух, а сегодня хозяин. Все, все хотят быть хозяином. И ты хочешь, да? На, бери мой аркан! Бери! Ну, что ж ты не берешь? Вы посмотрите на него! - Эттыкай вдруг расхохотался. - Посмотрите! Это же не человек, а собачья лапа в штанах! Мышиный помет в мужской одежде!
Гатле покрутил головой, невыносимо страдая от унижения, и вдруг нагнулся, схватил топор. И с такой яростью замахнулся, что Эттыкай попятился.
- Я… я расколю твою голову, как мерзлое дерьмо! я…
Дыхания у Гатле не хватило, и он, отбросив топор, потянулся обеими руками к своему горлу, зашелся в кашле.
Эттыкай наблюдал, как разрывает кашель грудь Гатле, и постепенно приходил в себя.
- Дайте мне трубку…
Старик Кукэну засуетился, набивая трубку табаком, но тут же унял себя, подчеркнуто показывая, что он не так уж угодлив перед богатым чавчыв, как могло показаться поначалу.
Эттыкай жадно затянулся несколько раз и сказал, ни на кого не глядя:
- Забудьте, что я здесь говорил. Передайте Пойгину, если появится… я его уважаю и рад видеть его в моем очаге. Я сказал все.
Вообще надо сказать вам, что «Белый шаман» выдающееся произведение. Описана история прихода советской власти на крайний север глазами местного обитателя, и не абы какого, белого шамана. Описаны сложности взаимодействия. Описана непростая судьба человека причём через призму его мифологической картины мира, и подана она при этом очень поэтически. Там ещё много чего черпать можно.
Оригинал взят у sloelolog в По капле