Нерождественская история.
История эта случилась со мной некоторое время назад, когда солнце было еще совсем холодным, небо постоянно белым, а сугробы высокими, и высота их вкупе с температурой имела самое непосредственное отношение ко всему произошедшему. В общем, одним хмурым февральским деньком решила я прокатиться в славный пригород Гатчину за некрашеной шерстью для валяния. Процесс этот неожиданно занял много времени - для начала выяснилось, что остановка идущих на Гатчину маршруток перенесена в сторонку от того места, которое было мне известно, и на котором я с добрый час оную маршрутку ждала. Потом я мучила старожилов Московского проспекта расспросами о том, куда же делись маршрутки. Потом искала новую стоянку. Потом маршрутка долгонько набирала пассажиров. Потом мы ехали до Гатчины. Потом я топала по узким тропками, проторенным посреди тротуаров к магазинчику, торгующему войлоком. Потом билась головой о стенку и стенала, потому что, у всей Рассеюшки, включая гатчинский войлочный магазин, кроме меня - сиротки, давно уже в силу работы дома утратившей всякие представления о календаре, двадцать второго февраля был выходной день.
А потом случилось по-настоящему страшное - я поняла, что мне уже очень и очень сильно необходимо посетить туалет. Или я вообще умру.
Знаете, вот сейчас, пережив это, я думаю, что даже очень сильно голодным человеку быть не так мучительно и унизительно. Блин, это двадцать второе февраля было каким-то специально заколдованным днем - в Гатчине не работали кафешки, не существовало платных уличных биобудочек, а о высоте сугробов все уже было сказано ранее. И потом, надо все таки помнить, что я - женщина, и определенные моменты в моей жизни организованы несколько сложнее, чем у мужчин. Нижайший мой поклоне Веничке Ерофееву, сей момент прекрасно понимавшему и живописавшему.
Ступая, аки хрустальная ваза, в надежде найти искомое я прошла пол Гатчины, потом Гатчинский парк, потом дворец, потом кое-как доковыляла до вокзала. По дороге я ревела, но делу это помогало плохо, из глаз удалялась какая-то не та вода, видимо, помпы организма вверх уже не работали. Вокзал был последней надеждой. Уж там-то, казалось мне, там оно должно быть! Вожделенное, родное, неимоверно прекрасное.
И оно там было. На нем висела табличка: «Туалет платный - 10 руб. Перерыв на обед с 13 до 14» Культурный шок, рыдай Европа. На часах, разумеется, без четверти 14. Из-за угла туалета вышел застегивающий ширинку бомжик, посмотрел на меня, все понял, всплеснул руками и запричитал, как над покойницей. Самое, пожалуй, щедрое предложение в моей жизни, которое я вообще когда-либо получала от человека, было именно от него: «Да ты, бедная, наплюй на все, иди за уголок! Что ж ты так страдать-то будешь! Ах вы ж, женщины, это ж как же вам жить-то!» Он причитал очень долго - целых пять минут из тех пятнадцати, что мне предстояло провести в непрерывной медитации, самосовершенствовании и размышлениях о вечном. А я его слушала, потому что это помогало держаться. Потом бомжик ушел, а я пошла приглядывать себе сугроб, потому что, чес слово, мысль об помороженных органах малого таза уже почти перестала меня ужасать. И тут на дороге к туалету явилась госпожа и владычица сего земного рая - очень маленькая и старенькая бабушка в огромных валенках, в которые она провалилась почти что до носа, в платке, прикрывающем нос сверху, несущая подмышкой тулупчика маковый рулет - и достала из кармана - упасть в обморок - ключи.
А я достала из кармана десятку. И приготовилась петь бабушке дифирамбы и комплименты.
Бабушка вошла в туалет, захлопнула дверь перед моим носом и из-за двери уже велела внимательно читать, что на табличке написано.
Мы беседовали с ней через дверь еще минут пять. Сначала я была корректной, несчастной и логичной («не могли бы вы», «очень надо», «пожалуйста, это ж нарочно не запланируешь»), а бабушка - упрямой, твердой и неприступной(«не пущу», «заранее думать надо», «я еще сейчас обедать буду!»). Потом вместо дифирамбов бабушка узнала, что она - «плохой человек», а я ничего о себе не узнала, потому что не дослушав, помчалась в объятия сугроба. А из сугроба, минуя негостеприимное местечко, на маршрутку и домой.
Я была не просто злая. Я была вообще не знаю, какая. Я такие казни египетские на эту бабушку придумывала, едучи в маршрутке, что сейчас и вспоминать странно. Во всяком случае до каких-то мифических милицейских облав и районных проверок можно было додуматься только в большой невменяемости, что, видно, со мной и случилось.
А спустя неделю, я опять поехала в Гатчину за шерстью. Что делать, работать-то надо. Но тут уж я «подумала заранее». Я приехала на электричке, так, чтобы если опять что, попасть в искомое место загодя. И вообще попасть в него загодя, потому что вдруг приспичит потом, когда страшные циферки 13-14 уже начнут действовать.
Ну и, буду честной, хотелось мне пройти еще раз мимо этой бабушки. В глаза ей, что ли, посмотреть со значением - не знаю, уж. Продолжать ругаться неделю спустя было бы, пожалуй, нелепо… Может, хоть зубом цыкнуть. Но вышло все вдруг как-то совсем не так…
Внутри туалета, куда в прошлый раз не свезло мне взойти, было «чуждо», я бы сказала. Намыто так, что не окажись это стандартный и старенький белый кафель, а, окажись, например, чешский хрусталь, - сверкало б до полного ослепления. Повсюду ютились ковры и коврики - полноценные и кусочки, словно собранные не то на помойках, не то по друзьям и родичам. Тоже предельно чистенькие. В углу стоял гобеленовый диванчик с подушками-валиками, роскошный даже, если бы не потрепанный слегка. Везде темновато, и свет из чистейших, но малюсеньких окон выхватывает самое привлекательное - замысловатый узорчик, резной уголок мебели. В самих кабинках висели плечики для верхней одежды, а на сиденьях - вязанные чехлы и повсюду тряпочки. Типа, промахнулась - протри, голуба. Словно бы чужой дом, маленькое и сумеречное королевство - а как еще его воспринимать, если пол жизни здесь проходит, обихоженное, приукрашено, насколько можно. На полную катушку приукрашенное, если уж так смотреть. А самой хозяйки даже не было видно. Внутри туалета было выделено еще одно маленькое помещение, за стеклянными перегородочками и дверьми, совсем уже темное. Вот из-за этих перегородочек высунулась тощая старушечья лапка, ухватила мою десятку и исчезла обратно.
А я вдруг совершенно отчетливо поняла, что старушка эта - гномиха. Не тролльша, даже, нет. Хотя можно было бы и заподозрить по любви ее к темноте, но вся эта «роскошь» - жалкая такая и тщательная вместе с тем - память о былом, «зеркало» дворцов подземных… Так и представлялось, как подбирает и раскладывает она эти коврики, чтобы узор к узору, чтобы свет из окон, как блеск позолоты, стекло, как резной хрусталь, моет и чистит, запирается на время обеда и пьет чай, на диванчике раскинувшись посреди теней богатства, а потом опять утекает в темную кабинку, чтобы даже лиц людских не видеть… гномша, определенно гномша…
Вот на этом злость моя на старушку выветрилась полностью и без следа, обрадовав меня неимоверно.
Собственно, вот и вся история, единственное, о чем еще, пожалуй, можно сказать, так это о том, что финал у второй моей поездки в Гатчину был точно такой же, как и у первой - шерсти я так и не купила. На этот раз магазинчик был закрыт «по техническим причинам».
Интересно, что будет, когда я поеду туда в понедельник?
А потом случилось по-настоящему страшное - я поняла, что мне уже очень и очень сильно необходимо посетить туалет. Или я вообще умру.
Знаете, вот сейчас, пережив это, я думаю, что даже очень сильно голодным человеку быть не так мучительно и унизительно. Блин, это двадцать второе февраля было каким-то специально заколдованным днем - в Гатчине не работали кафешки, не существовало платных уличных биобудочек, а о высоте сугробов все уже было сказано ранее. И потом, надо все таки помнить, что я - женщина, и определенные моменты в моей жизни организованы несколько сложнее, чем у мужчин. Нижайший мой поклоне Веничке Ерофееву, сей момент прекрасно понимавшему и живописавшему.
Ступая, аки хрустальная ваза, в надежде найти искомое я прошла пол Гатчины, потом Гатчинский парк, потом дворец, потом кое-как доковыляла до вокзала. По дороге я ревела, но делу это помогало плохо, из глаз удалялась какая-то не та вода, видимо, помпы организма вверх уже не работали. Вокзал был последней надеждой. Уж там-то, казалось мне, там оно должно быть! Вожделенное, родное, неимоверно прекрасное.
И оно там было. На нем висела табличка: «Туалет платный - 10 руб. Перерыв на обед с 13 до 14» Культурный шок, рыдай Европа. На часах, разумеется, без четверти 14. Из-за угла туалета вышел застегивающий ширинку бомжик, посмотрел на меня, все понял, всплеснул руками и запричитал, как над покойницей. Самое, пожалуй, щедрое предложение в моей жизни, которое я вообще когда-либо получала от человека, было именно от него: «Да ты, бедная, наплюй на все, иди за уголок! Что ж ты так страдать-то будешь! Ах вы ж, женщины, это ж как же вам жить-то!» Он причитал очень долго - целых пять минут из тех пятнадцати, что мне предстояло провести в непрерывной медитации, самосовершенствовании и размышлениях о вечном. А я его слушала, потому что это помогало держаться. Потом бомжик ушел, а я пошла приглядывать себе сугроб, потому что, чес слово, мысль об помороженных органах малого таза уже почти перестала меня ужасать. И тут на дороге к туалету явилась госпожа и владычица сего земного рая - очень маленькая и старенькая бабушка в огромных валенках, в которые она провалилась почти что до носа, в платке, прикрывающем нос сверху, несущая подмышкой тулупчика маковый рулет - и достала из кармана - упасть в обморок - ключи.
А я достала из кармана десятку. И приготовилась петь бабушке дифирамбы и комплименты.
Бабушка вошла в туалет, захлопнула дверь перед моим носом и из-за двери уже велела внимательно читать, что на табличке написано.
Мы беседовали с ней через дверь еще минут пять. Сначала я была корректной, несчастной и логичной («не могли бы вы», «очень надо», «пожалуйста, это ж нарочно не запланируешь»), а бабушка - упрямой, твердой и неприступной(«не пущу», «заранее думать надо», «я еще сейчас обедать буду!»). Потом вместо дифирамбов бабушка узнала, что она - «плохой человек», а я ничего о себе не узнала, потому что не дослушав, помчалась в объятия сугроба. А из сугроба, минуя негостеприимное местечко, на маршрутку и домой.
Я была не просто злая. Я была вообще не знаю, какая. Я такие казни египетские на эту бабушку придумывала, едучи в маршрутке, что сейчас и вспоминать странно. Во всяком случае до каких-то мифических милицейских облав и районных проверок можно было додуматься только в большой невменяемости, что, видно, со мной и случилось.
А спустя неделю, я опять поехала в Гатчину за шерстью. Что делать, работать-то надо. Но тут уж я «подумала заранее». Я приехала на электричке, так, чтобы если опять что, попасть в искомое место загодя. И вообще попасть в него загодя, потому что вдруг приспичит потом, когда страшные циферки 13-14 уже начнут действовать.
Ну и, буду честной, хотелось мне пройти еще раз мимо этой бабушки. В глаза ей, что ли, посмотреть со значением - не знаю, уж. Продолжать ругаться неделю спустя было бы, пожалуй, нелепо… Может, хоть зубом цыкнуть. Но вышло все вдруг как-то совсем не так…
Внутри туалета, куда в прошлый раз не свезло мне взойти, было «чуждо», я бы сказала. Намыто так, что не окажись это стандартный и старенький белый кафель, а, окажись, например, чешский хрусталь, - сверкало б до полного ослепления. Повсюду ютились ковры и коврики - полноценные и кусочки, словно собранные не то на помойках, не то по друзьям и родичам. Тоже предельно чистенькие. В углу стоял гобеленовый диванчик с подушками-валиками, роскошный даже, если бы не потрепанный слегка. Везде темновато, и свет из чистейших, но малюсеньких окон выхватывает самое привлекательное - замысловатый узорчик, резной уголок мебели. В самих кабинках висели плечики для верхней одежды, а на сиденьях - вязанные чехлы и повсюду тряпочки. Типа, промахнулась - протри, голуба. Словно бы чужой дом, маленькое и сумеречное королевство - а как еще его воспринимать, если пол жизни здесь проходит, обихоженное, приукрашено, насколько можно. На полную катушку приукрашенное, если уж так смотреть. А самой хозяйки даже не было видно. Внутри туалета было выделено еще одно маленькое помещение, за стеклянными перегородочками и дверьми, совсем уже темное. Вот из-за этих перегородочек высунулась тощая старушечья лапка, ухватила мою десятку и исчезла обратно.
А я вдруг совершенно отчетливо поняла, что старушка эта - гномиха. Не тролльша, даже, нет. Хотя можно было бы и заподозрить по любви ее к темноте, но вся эта «роскошь» - жалкая такая и тщательная вместе с тем - память о былом, «зеркало» дворцов подземных… Так и представлялось, как подбирает и раскладывает она эти коврики, чтобы узор к узору, чтобы свет из окон, как блеск позолоты, стекло, как резной хрусталь, моет и чистит, запирается на время обеда и пьет чай, на диванчике раскинувшись посреди теней богатства, а потом опять утекает в темную кабинку, чтобы даже лиц людских не видеть… гномша, определенно гномша…
Вот на этом злость моя на старушку выветрилась полностью и без следа, обрадовав меня неимоверно.
Собственно, вот и вся история, единственное, о чем еще, пожалуй, можно сказать, так это о том, что финал у второй моей поездки в Гатчину был точно такой же, как и у первой - шерсти я так и не купила. На этот раз магазинчик был закрыт «по техническим причинам».
Интересно, что будет, когда я поеду туда в понедельник?