(no subject)
Тыц.
Наверное, в какой-то специальной небесной книге, где распоряжаются судьбами всего вообще, не спрашивая на то ничьего согласия, было записано, чтобы не найти Тыцу покоя этой ночью.
Едва угнездившись в тепле и привычности, понял он, что совершенно не может дышать, такое витает в воздухе. Захныкав по детски, попытался Тыц хоть голову под мышкой укрыть, но не сумел, засипел как астматик, и поплелся смотреть, что такого опять вытворяется, от чего и кикимору вредному уже невмоготу.
Душный разговор шел в коридоре у Михлюздихи. В нем и слов-то почти не было, одно упрямство, и страх, и злоба еще. Шептали голоса, срываясь в придыхание, наполняя все вокруг почти видимой марью.
- Пусти, добром пусти, кур-р-р-рва.
- Не пущу, не пущу…
И пихались, и оба боялись шуметь. Михлюздиха - чтобы Ромку не разбудить, и сама пока еще голову от страха не потеряла. Тёма - чтоб не сбежались соседи, а то ведь опять на два года строгого, или даже больше…
- Пусти, сука, убью ведь!
- Ну, ничего. Не убьешь как-нибудь.
- Пусти-и-и-и-и…
Увидев Тёму распластался Тыц по стеночке, а были бы ноги - не устоял бы. Он Тёму даже не узнал сразу. Померещилось - вот натерпелся да страшилок наслушался - страшный мужик Еремеев стоит в коридоре собственной персоной и Михлюздиху за руки хватает. А потом пригляделся - Тёма стоит, и совсем поплохело Тыцу. Тёма - это ж во сто раз хуже, Тёма - он ж настоящий.
А Тёма меж тем допихал Михлюздиху почти до комнаты. И встал передохнуть. Михлюздиха против него такой вдруг хворостиночкой показалась. Вовсе не толстая тетка. Все из-за халата да кофты шерстяной - одна видимость.
- Уйди, - сказал Тёма внятно и совсем нехорошо, - Уйди, не стой между мной и сыном. Все равно заберу.
- Не заберешь, - сказала Михлюздиха тоненько, кончилось в ней, видать, всякое самообладание. - Не командуй тут! - И задрожала.
И Тыц задрожал, потому что если Михлюздиха сдастся, что же он-то сможет, бестелесный такой.
- Курва, - сказал Тёма и осклабился, лицо бородатое к Михлюздихе наклонив, - Я везде командую. Я тут у тебя хозяин. Навсегда. Поняла?
Вот и вылетело слово!
Как сообразил-то, да не зря же хитровастым считали! Сам не помнил Тыц, как размел руками душную марь под лампочкой, как вспорхнул, как очутился у березы и цепочку сдернул, а потом снова в Михлюздихином коридоре возник.
Тёма только и успел немного вперед двинуться, и обрушил бы Михлюздиху, как цитадель покосившуюся, да тут понял, что хватают его за ногу острыми зубами. Посмотрел Тёма вниз, а внизу черная собачка на джинсе у него висит, ногу жует чуть выше того места, где ботинки кончаются, и нагло в глаза глядит.
- Собакой еще травишь! - зарычал взбесившийся Тёма и так забрыкался, что вырвал дыру в обоях и вешалку напрочь разворотил. И собачку, казалось бы, должен был в кровавый блин сплющить, но та - верткая такая, выскочила на лестницу, а Тёма следом за ней.
- Совсем сбрендил, - прошептала Михлюздиха, падая боком к косяку - собаки ему мерещатся.
А рука сама крестики зачертила по груди - мелко-мелко. Двери заперла Михлюздиха - зачем открывала-то только? - и потащилась на ватных ногах смотреть, не проснулся ли Ромка.
Ахти тебе, девушка, чтоб тебе и дальше так каждый день везло! Хотела попить валерианочки, а нашла коньячок, и ошибки не заметила. И пускай, сорок капель - какой от них вред, могла бы и рюмочку.
В это время Тёма по улице ночной бежал, эх, как бежал Тёма. Так бежал, что про все на свете забыл. Как рассказали ему, что Маришка в больнице, что Ромка не дома. Как, имя Маришкино услышав, заболел опять весь, так захотелось ей в душу нагадить, как и она ему, стервоза драгоценная. И как накатило, как пришло за ним неотвязное, чего сам в себе боялся, от чего спасался, только глядя, как кто-то другой изнывает и мается хуже него самого. И решил - пускай она Ромку поищет недельки две. Пусть помучается, чтобы знала, как нестерпимо бывает! Даже это забыл.
Важней всего ему сейчас казалось собачку Михлюздихину изловить и головенку ей поганую навсегда открутить. Азарт бушевал в Тёме, собачий хвост в двух шагах всего мелькал. Редко когда у Тёмы душа так пела, такое счастье, казалось, прямо сейчас в руки свалится. Летел следом Тыц, ужасаясь тому, что наделал. Тёма и так в разуме не часто бывал, что же будет, когда с последнего спрыгнет? Пока поймают, весь поселок снесет к собачим чертям.
У Тёмы в Вяземках прозвище-то было - псих. С ним вообще не знали, как быть. Ну, ладно спьяну, а то ведь на трезвую голову машины перевернуть кверху колесами - в четырех дворах за одну ночь. Зачем?! Своим?! Поди, пойми. Или ручки дверные в подъездах черным покрасить? Ну, это хоть легко исправить можно. А Маришку зимой на балкон в трусах выгнать и из квартиры уйти? А еще непонятней получалось, когда Тёма не безобразничал. Он тогда умнее всех оказывался, все устраивал - куда пойти, чем заняться, где денег взять. Безо всякой, причем, уголовщины. Словно две головы у Тёмы было, одна умная, вторая - дурная до крайности. И никогда не знаешь, какая сейчас приставлена.
Уж на что Тыц баловство любил, а Тёму не понимал. Хотя вместе со всеми дружками те машины переворачивал, и смеялся. От смеха хоть какой-то смысл появлялся. Вроде - шутка все. Только с Тёмины шуток не смешно, от них плохо делалось. Стыдно очень и пакостно. И отвечать однажды пришлось. За шутку с машинами все схлопотали условное, а Тёма из-за Маришки - два года строгого режима.
За ужасаниями своими не заметил Тыц, как подвернулась река. Только когда сквозь березу пролетел, опомнился и оглянулся вниз. А там внизу Тёма уже комья земли расшвыривал. И между делом собачку черную за ушами чесал и ласково гладил.
Поздно было Тёму за руки хватать. Поздно клад уговаривать. Только и осталось - рядом постоять, погоревать о себе да о своих приятелях. Один сейчас сгинет, второй пропадет, а все Тыцовой несуразной милостью. Дурак ты, Тыц, и дела твои дурацкие, и даже волосьев на себе порвать не можешь, потому что остались они у тетки Анюты в парикмахерской, а новые длинны да густоты набрать не успели. Смотри и плачь, тебе под этой березой уже привычно.
А еще, ну что тут поделаешь, очень хотелось узнать, как оно будет, когда Тёма клад достанет. Может, обрадуется хоть, прежде чем головой ослабнуть. Вон ведь как ловко копает, любо дорого поглядеть. Совсем как хороший человек, с которым и покалякать, и водочки принять приятно. И вспомнилось вдруг Тыцу, что всегда ему хотелось с Тёмой по душам поговорить. Чтобы спросить, от чего Тёма такой неравномерный весь - то умный, то чокнутый. Интересно же, от чего с людьми такое случается.
Тут Тёма как раз коробочку железом оббитую из земли достал, расколупал, просыпал чуток нечаянно. Потом еще раз погладил, где собачка только что стояла, и сказал:
- Слыш, Колян. Смотри, какие кругляшки занятные. Не знаешь, для чего нужны? - и улыбнулся.
Самое время тут напомнить, что история эта - сказочная, а в сказках то слова, то события нарочно повторяются. Умные люди знают, повторения - как перекрестки, от каждого перекрестка история уже совсем по-другому может пойти. А дурак, повторяя, просто сказку лучше запомнит. Для дурака и это хорошо.
В общем, Михлюздиха Тёму нашла.
Нет-нет, он не плыл по Вяземке. На Вяземке еще ледок местами лежал, плыть по ней никак было нельзя. Тёма под березою сидел. Михлюздиха как раз Ромку в садик отвела, и прогуляться пошла, после ночных переживаний, заодно и огород свой проведать. Ей здесь всегда беспечально делалось. Вот, как увидела Тёму - испугалась-то.
А Тёма сидел, коробочку какую-то в руке держал, и глаза у него были такие спокойные, тихим счастьем светились.
Ну, потом, как разобрались, что случилось, и машина белая подъехала с красными крестиками, и Тёму осторожно с земли подняли, Михлюздиха все рядом была. За руку его держала. Он ей коробочку-то сунул, а сам с каким-то Коляном разговаривал-разговаривал. Уже когда закрывали дверцы, рванулся, выглянул:
- А я тут, Колян, собачку себе завел. Ну, бывай.
И больше о нем в Вяземках не слышали.
Тыц так с берега и не ушел до самого конца. Сначала Тёму помогал провожать, за вторую руку придерживал. Потом волновался, поймет ли Михлюздиха про клад. А она прекрасно все поняла. Ямку под корнями до донышка обшарила. И сразу побежала находку по всем правилам оформлять, на своей ведь земле нашла, значит свое. А потом Тыц уже просто присел под березою. Попрощаться, что ли, потосковать, пожалеть, что кладу даже «пока» не успел сказать. Или шуточек еще для жителей пятиэтажки новых придумать, если только будут силы когда-нибудь эти шутки шутить.
И пока так сидел… тетка Анюта что ли сжалилась и отменила свое колдовство?.. или просто усохла совсем за батареей «куколка», и выскользнули Тыцовы волосики из под нитки?.. только понял вдруг Тыц что летит. Летит мимо березы, над березой летит, и выше, и распирает его просто всего, и кричит, кричит радостно… Потому что туда летит, куда он уже и не надеялся, и где, как обещано, омоют с него всякую боль, и отведут всякую печаль, и сядет он, наконец, среди лучших шутников на празднике, которому нет и не будет конца.
А в Вяземках так ничего и не узнали. Только старушка Петрова все ставила блюдечко геркулесовой каши с изюмом под плиту, и никому не могла объяснить, зачем. Потому что такие они, старушки, непостижимые люди.
Наверное, в какой-то специальной небесной книге, где распоряжаются судьбами всего вообще, не спрашивая на то ничьего согласия, было записано, чтобы не найти Тыцу покоя этой ночью.
Едва угнездившись в тепле и привычности, понял он, что совершенно не может дышать, такое витает в воздухе. Захныкав по детски, попытался Тыц хоть голову под мышкой укрыть, но не сумел, засипел как астматик, и поплелся смотреть, что такого опять вытворяется, от чего и кикимору вредному уже невмоготу.
Душный разговор шел в коридоре у Михлюздихи. В нем и слов-то почти не было, одно упрямство, и страх, и злоба еще. Шептали голоса, срываясь в придыхание, наполняя все вокруг почти видимой марью.
- Пусти, добром пусти, кур-р-р-рва.
- Не пущу, не пущу…
И пихались, и оба боялись шуметь. Михлюздиха - чтобы Ромку не разбудить, и сама пока еще голову от страха не потеряла. Тёма - чтоб не сбежались соседи, а то ведь опять на два года строгого, или даже больше…
- Пусти, сука, убью ведь!
- Ну, ничего. Не убьешь как-нибудь.
- Пусти-и-и-и-и…
Увидев Тёму распластался Тыц по стеночке, а были бы ноги - не устоял бы. Он Тёму даже не узнал сразу. Померещилось - вот натерпелся да страшилок наслушался - страшный мужик Еремеев стоит в коридоре собственной персоной и Михлюздиху за руки хватает. А потом пригляделся - Тёма стоит, и совсем поплохело Тыцу. Тёма - это ж во сто раз хуже, Тёма - он ж настоящий.
А Тёма меж тем допихал Михлюздиху почти до комнаты. И встал передохнуть. Михлюздиха против него такой вдруг хворостиночкой показалась. Вовсе не толстая тетка. Все из-за халата да кофты шерстяной - одна видимость.
- Уйди, - сказал Тёма внятно и совсем нехорошо, - Уйди, не стой между мной и сыном. Все равно заберу.
- Не заберешь, - сказала Михлюздиха тоненько, кончилось в ней, видать, всякое самообладание. - Не командуй тут! - И задрожала.
И Тыц задрожал, потому что если Михлюздиха сдастся, что же он-то сможет, бестелесный такой.
- Курва, - сказал Тёма и осклабился, лицо бородатое к Михлюздихе наклонив, - Я везде командую. Я тут у тебя хозяин. Навсегда. Поняла?
Вот и вылетело слово!
Как сообразил-то, да не зря же хитровастым считали! Сам не помнил Тыц, как размел руками душную марь под лампочкой, как вспорхнул, как очутился у березы и цепочку сдернул, а потом снова в Михлюздихином коридоре возник.
Тёма только и успел немного вперед двинуться, и обрушил бы Михлюздиху, как цитадель покосившуюся, да тут понял, что хватают его за ногу острыми зубами. Посмотрел Тёма вниз, а внизу черная собачка на джинсе у него висит, ногу жует чуть выше того места, где ботинки кончаются, и нагло в глаза глядит.
- Собакой еще травишь! - зарычал взбесившийся Тёма и так забрыкался, что вырвал дыру в обоях и вешалку напрочь разворотил. И собачку, казалось бы, должен был в кровавый блин сплющить, но та - верткая такая, выскочила на лестницу, а Тёма следом за ней.
- Совсем сбрендил, - прошептала Михлюздиха, падая боком к косяку - собаки ему мерещатся.
А рука сама крестики зачертила по груди - мелко-мелко. Двери заперла Михлюздиха - зачем открывала-то только? - и потащилась на ватных ногах смотреть, не проснулся ли Ромка.
Ахти тебе, девушка, чтоб тебе и дальше так каждый день везло! Хотела попить валерианочки, а нашла коньячок, и ошибки не заметила. И пускай, сорок капель - какой от них вред, могла бы и рюмочку.
В это время Тёма по улице ночной бежал, эх, как бежал Тёма. Так бежал, что про все на свете забыл. Как рассказали ему, что Маришка в больнице, что Ромка не дома. Как, имя Маришкино услышав, заболел опять весь, так захотелось ей в душу нагадить, как и она ему, стервоза драгоценная. И как накатило, как пришло за ним неотвязное, чего сам в себе боялся, от чего спасался, только глядя, как кто-то другой изнывает и мается хуже него самого. И решил - пускай она Ромку поищет недельки две. Пусть помучается, чтобы знала, как нестерпимо бывает! Даже это забыл.
Важней всего ему сейчас казалось собачку Михлюздихину изловить и головенку ей поганую навсегда открутить. Азарт бушевал в Тёме, собачий хвост в двух шагах всего мелькал. Редко когда у Тёмы душа так пела, такое счастье, казалось, прямо сейчас в руки свалится. Летел следом Тыц, ужасаясь тому, что наделал. Тёма и так в разуме не часто бывал, что же будет, когда с последнего спрыгнет? Пока поймают, весь поселок снесет к собачим чертям.
У Тёмы в Вяземках прозвище-то было - псих. С ним вообще не знали, как быть. Ну, ладно спьяну, а то ведь на трезвую голову машины перевернуть кверху колесами - в четырех дворах за одну ночь. Зачем?! Своим?! Поди, пойми. Или ручки дверные в подъездах черным покрасить? Ну, это хоть легко исправить можно. А Маришку зимой на балкон в трусах выгнать и из квартиры уйти? А еще непонятней получалось, когда Тёма не безобразничал. Он тогда умнее всех оказывался, все устраивал - куда пойти, чем заняться, где денег взять. Безо всякой, причем, уголовщины. Словно две головы у Тёмы было, одна умная, вторая - дурная до крайности. И никогда не знаешь, какая сейчас приставлена.
Уж на что Тыц баловство любил, а Тёму не понимал. Хотя вместе со всеми дружками те машины переворачивал, и смеялся. От смеха хоть какой-то смысл появлялся. Вроде - шутка все. Только с Тёмины шуток не смешно, от них плохо делалось. Стыдно очень и пакостно. И отвечать однажды пришлось. За шутку с машинами все схлопотали условное, а Тёма из-за Маришки - два года строгого режима.
За ужасаниями своими не заметил Тыц, как подвернулась река. Только когда сквозь березу пролетел, опомнился и оглянулся вниз. А там внизу Тёма уже комья земли расшвыривал. И между делом собачку черную за ушами чесал и ласково гладил.
Поздно было Тёму за руки хватать. Поздно клад уговаривать. Только и осталось - рядом постоять, погоревать о себе да о своих приятелях. Один сейчас сгинет, второй пропадет, а все Тыцовой несуразной милостью. Дурак ты, Тыц, и дела твои дурацкие, и даже волосьев на себе порвать не можешь, потому что остались они у тетки Анюты в парикмахерской, а новые длинны да густоты набрать не успели. Смотри и плачь, тебе под этой березой уже привычно.
А еще, ну что тут поделаешь, очень хотелось узнать, как оно будет, когда Тёма клад достанет. Может, обрадуется хоть, прежде чем головой ослабнуть. Вон ведь как ловко копает, любо дорого поглядеть. Совсем как хороший человек, с которым и покалякать, и водочки принять приятно. И вспомнилось вдруг Тыцу, что всегда ему хотелось с Тёмой по душам поговорить. Чтобы спросить, от чего Тёма такой неравномерный весь - то умный, то чокнутый. Интересно же, от чего с людьми такое случается.
Тут Тёма как раз коробочку железом оббитую из земли достал, расколупал, просыпал чуток нечаянно. Потом еще раз погладил, где собачка только что стояла, и сказал:
- Слыш, Колян. Смотри, какие кругляшки занятные. Не знаешь, для чего нужны? - и улыбнулся.
Самое время тут напомнить, что история эта - сказочная, а в сказках то слова, то события нарочно повторяются. Умные люди знают, повторения - как перекрестки, от каждого перекрестка история уже совсем по-другому может пойти. А дурак, повторяя, просто сказку лучше запомнит. Для дурака и это хорошо.
В общем, Михлюздиха Тёму нашла.
Нет-нет, он не плыл по Вяземке. На Вяземке еще ледок местами лежал, плыть по ней никак было нельзя. Тёма под березою сидел. Михлюздиха как раз Ромку в садик отвела, и прогуляться пошла, после ночных переживаний, заодно и огород свой проведать. Ей здесь всегда беспечально делалось. Вот, как увидела Тёму - испугалась-то.
А Тёма сидел, коробочку какую-то в руке держал, и глаза у него были такие спокойные, тихим счастьем светились.
Ну, потом, как разобрались, что случилось, и машина белая подъехала с красными крестиками, и Тёму осторожно с земли подняли, Михлюздиха все рядом была. За руку его держала. Он ей коробочку-то сунул, а сам с каким-то Коляном разговаривал-разговаривал. Уже когда закрывали дверцы, рванулся, выглянул:
- А я тут, Колян, собачку себе завел. Ну, бывай.
И больше о нем в Вяземках не слышали.
Тыц так с берега и не ушел до самого конца. Сначала Тёму помогал провожать, за вторую руку придерживал. Потом волновался, поймет ли Михлюздиха про клад. А она прекрасно все поняла. Ямку под корнями до донышка обшарила. И сразу побежала находку по всем правилам оформлять, на своей ведь земле нашла, значит свое. А потом Тыц уже просто присел под березою. Попрощаться, что ли, потосковать, пожалеть, что кладу даже «пока» не успел сказать. Или шуточек еще для жителей пятиэтажки новых придумать, если только будут силы когда-нибудь эти шутки шутить.
И пока так сидел… тетка Анюта что ли сжалилась и отменила свое колдовство?.. или просто усохла совсем за батареей «куколка», и выскользнули Тыцовы волосики из под нитки?.. только понял вдруг Тыц что летит. Летит мимо березы, над березой летит, и выше, и распирает его просто всего, и кричит, кричит радостно… Потому что туда летит, куда он уже и не надеялся, и где, как обещано, омоют с него всякую боль, и отведут всякую печаль, и сядет он, наконец, среди лучших шутников на празднике, которому нет и не будет конца.
А в Вяземках так ничего и не узнали. Только старушка Петрова все ставила блюдечко геркулесовой каши с изюмом под плиту, и никому не могла объяснить, зачем. Потому что такие они, старушки, непостижимые люди.