продолжение истории

[shtuchki]

Полеля-калина (вторая часть)

В следующий момент перед Степаном взметнулся фонтан из полотенец, и девица оказалась уже не на стуле, а на подоконнике. От рывка, который детская ручка и изобразить не смогла бы, жалобно хряснула позапрошлогодняя бумага, разошлась трещинами, обозначив черный периметр рамы. Потом рама открылась, и на Степана повеяло ледяным ветром.
Леля-Оля шагнула на внешний подоконник - вся в вихре полотенец, и закричала:
- Поклянись, слышишь! Поклянись, что завтра отвезешь меня в город! Или я спрыгну! Немедленно!
У Степана захолонуло внутри, а снаружи весь он мигом покрылся пупырышками. И слова все забыл, кроме одного, самого подходящего к вновь невесть откуда примчавшей беде.
- Дура! - заорал в ответ, срывая голос.
- Прыгну! - завизжала скаженная, вывешиваясь наружу и лишь рукой ухватившись за раму.
- Стой! - зарыдал Степан и одним прыжком пересек кухню.
Что-то такое слышал он или читал, будто с самоубийцами разговаривать надо по-особенному, специально, чтоб не спугнуть и не дать им повредить себя, пока не поспела помощь. Но какая и откуда могла быть здесь помощь? Когда ветхая рама уже трещала, и ветер тянул полотенца наружу, а проклятая девка даже не понимала, что сейчас попросту свалится. И какие могли быть специальные разговоры, когда от страха перехватило у Степана горло, и не то, что говорить - дышать он почти не мог.
Так, задыхаясь, и кинулся, но споткнулся об опрокинутую дурой табуретку, и вместо того, чтобы схватить ее за ноги, стукнул головой аккурат под коленки. На улице накапывал дождь. Подоконник был скользкий. Девица ахнула, и гигантской бабочкой сорвалась в ночную темь. Внизу хлюпнуло.
Пильняк сам кузнечиком выскочил на подоконник.
И вспомнил, что живет на первом этаже.
Девица стояла внизу. Под окном. По щиколотку в клумбе. Полотенца лежали вокруг нее, украшая пейзаж. А мелкий дождик исправно пропитывал водой светлые волосы, красную футболку и мужские семейные трусы в цветочек.
Пильняк сел на подоконнике и прикрыл глаза.
- Это выыыы нароооочно мееееня спихнуууулииии, - провыла Леля-Оля и начала всячески икать и квакать, медленно переступая в клумбе, чтобы повернуться лицом к обидчику.
- Не нарочно, - возразил Степан, - нечаянно.
- Ну, дааааааааааа, - продолжала Леля-Оля, подбрасываемая икотой на добрый дюйм над землей. Клумба под ее ногами исправно чавкала на каждый шаг и на каждый ик.
- Зуб даю, - пообещал Степан.
- Не хочууууууу, - провыла Леля-Оля, повернувшись окончательно. Выглядела она теперь, что твой зомби - патлатая, синяя и перекошенная от холода. Только фильмы про зомби Пильняк не смотрел, и ужаснуться более, чем ужасался совсем недавно, уже не мог.
- Слышь, как там тебя, Леля. Или Оля. Иди обратно, а? - позвал Пильняк, горестно глядя на страхолюдину на клумбе, - Давай вот, я тебе дверь в парадную сейчас открою?
- Не поооойдуууууууу, - надрывалась сиротка, возя кулаком под носом.
- А в окно? - заботливо уговаривал Степан, - Ну иди, я тебя втащу.
- Не пооойдуууууууу, - рыдало зомби, увязая в мокрой клумбе все глубже и глубже, - Я вообще ууууууууйдууууууу.
- В трусах, что ли? - разумно осведомился Степан, неожиданно перейдя к тому самому мирному и рассудительному диалогу, который следует вести с самоубийцами перед лицом вечности. Сам он, правда, о вечности и рассудительности не задумывался. Просто сил у него совсем уже не осталось. И девица внизу была такая смешная. Живая такая… слава Богу.
- А вы мне брюки дааайтееееее, - прорыдала Леля-Оля, натягивая подол футболки на задницу.
- Хорошо, - мирно согласился Пильняк. Снял брюки и кинул их девочке.
Та, тихо шипя и ругаясь, всунула ногу в одну брючину. Не догадалась закатать. Наступила в грязь, утопив свисающий конец штанины, попыталась всунуть другую ногу, прыгала, вставала, снова прыгала. Наконец закатала первую брючину, обрела равновесие, натянула вторую. Постаралась затянуть ремень. Брюки встопорщились вокруг девичьей талии пышными сборками.
- Тут дырочек мало, - угрюмо сообщила Леля-Оля наблюдающему за процессом Степану.
- Шило принести? - поинтересовался Пильняк.
- Все издеваетесь? - яростно воззрилась Леля-Оля, и по взгляду этому как дважды два было ясно, что если б не нужда придерживать брюки…
- Нет. - Честно ответил Степан. - Я и сарафан твой могу тебе отдать. И ботинки мои. Сорок шестого размера. Хочешь?
Леля-Оля молчала и сверкала глазами.
- Ну, я виноват, что ты в сарафане убежала? - грустно спросил Пильняк. - Где я тебе нормальную одежду возьму? А?
Леля-Оля продолжала сурово молчать.
- Слушай, ну, давай я тебя завтра отвезу обратно. А ты потом еще раз сбежишь? Джинсы оденешь, куртку. Сапоги.
- Меня отругают. За то, что я к вам в машину влезла. И вам тоже достанется.
- А я тебя в сторонке высажу. На шоссе. Ты там пешком дойдешь, скажешь, что всю ночь по полям гуляла.
- Меня в лазарете запрут.
- Ну и что. А я тебе конфет куплю. Любых. Сколько хочешь. Будешь в лазарете лежать и конфетки кушать.
- От сладкого зубы портятся!
- Ну, тогда погоди, - вздохнув, засобирался Степан, - сейчас ботинки принесу.
- Стойте, - угрюмо остановила его Леля-Оля. - Давайте руку.
- А может в дверь? - робко понадеялся Степан.
- Нет уж, в окно! - мрачно сообщила девица и сочно захлюпала через клумбу, окончательно добивая и без того унавозженые брюки.
Водворение Лели-Оли в Пильняковские хоромы обошлось без конфузов. Брюки, правда, пришлось снять и кидать в окно. Потому что лезть в них наверх - без дополнительных дырочек - ну, никак не получалось. Зато резинка в семейных трусах с честью выдержала испытание верхолазанием. Теперь отсыревшая девица сосредоточенно наливала себе кипятка из как раз подоспевшего чайника. Степан же складывал полотенца, заброшенные в кухню вместе с брюками, а потом повернулся к окну - закрыть раму. И узрел за окном такое страшное, рядом с которым недавнее выпадание Лели-Оли наружу показалось ему вершиной непринужденного веселия.
На дорожке против подъезда, укрытая блестящим от дождя зонтиком, бледная ликом, словно настоящий молочный вампир, стояла соседка Людмила Аркадьевна, и смотрела прямо в пильняковские окна.
- А чаечку? - едва успела пискнуть Леля-Оля, когда Пильняк схватил ее за руку и, стремительно протащив сквозь квартиру, запихнул в шкаф.
- У меня же ноги грязные, - попыталась еще напомнить она себе, высунувшись из-за дверцы.
- Молчи! - шикнул Степан и дверцу плотнее прижал, - Пусть грязные, не шурши только!
- А что там? - дверца опять приоткрылась.
- Молчи!
Сам тем временем схватил полотенце и кинулся затирать на полу Лели-Олины следы - очень подозрительные для старушечьего разума следы маленьких ног. Затер до самой кухни и на кухне, потом надел брюки, огляделся. Чашка тоже показалась ему подозрительной. Во всяком случае, могла таковой оказаться - слишком уж мала для самого Пильняка. Схватив и чашку, и пару кусков сахара заодно, вновь помчался Степан к шкафу, сунул чашку за дверцу. И едва ощутил прикосновение пальчиков, выхвативших у него сахар, как тут и грянул ожидаемый звонок в дверь.
- Молчи, - прошептал Степан теперь скорее самому себе, и добавил для ясности, - Монстра к нам пришла. - Потом погладил дверцу шкафа, выдохнул пару раз и пошел открывать.
Разумеется, на пороге его квартиры уже томилась Людмила Аркадьевна, заранее привставшая на цыпочки, чтобы лучше видеть. Даже пальто не сняла. И кичка, и нос с бородавкой, и чашечка для соли - все было при ней.
- Степан Семенович, любезный, - трепещущим голосом произнесла Людмила Аркадьевна, - Я, знаете. Я ведь уехала утром по делам. А вечером вдруг поняла, просто почувствовала - у меня же совсем нет дома соли! И мне пришлось вернуться. Хоть и было очень поздно. Я даже поймала попутку, представляете! То есть я вернулась не из-за соли, конечно! Но соль мне крайне нужна!
- Понимаю, понимаю, - сочувственно кивал любезный Степан Семенович, галантно пропуская Людмилу Аркадьевну в коридор, - Да вы проходите на кухню. Я вам сейчас соли и отсыплю.
- Ах, зачем же на кухню, - засмущалась Людмила Аркадьевна, - Я вас тут в коридоре подожду. Чашечку мою возьмите.
А носом так уже и вертела во все стороны.
«Ну, ничего, - подумал Степан, принимая чашечку из рук бабули, - даже если заглянет из коридора в комнату, ничего не увидит». Стрелой пролетел он до кухни, еще быстрее вернулся с горсткой соли в бабкином фарфоре, обнаружил пустой коридор и промчался дальше. Ан, не успел.
Не иначе, черт подучил бабулю Людмилу Аркадьевну двинуть в комнату прямо к шкафу. На глазах Пильняка, сопровождаемая немым его криком, протянула она шаловливую ручку к дверце. А дверца и сама открылась ей навстречу. И возникла за дверцей Леля-Оля, да такая, что и у Пильняка на миг отнялись ноги. Словно в зареве света выплыла Леля-Оля из шкафа, прозрачная и чудная, глазами синь-синими сияя как фарами дальнего света, вся в ореоле летящих волос и тихо, но страшно, голосом глубочайшим, выпевая один единственный звук:
- Ааааааааааааааааааааааа…
- Ы-ы-ы-ы-ы-ы… - подхватила бабуля Людмила Аркадьевна, и как была, в уличном пальто, закатила глаза под лоб и немедля улеглась на линолеум, отдыхать от увиденного.
- Это она что? - изумленно спросила Леля-Оля, осторожно, чтоб не наступить на бабулю, выходя из шкафа и прижимая к себе чашку с недопитым чаем.
Сияния вокруг нее, как ни присматривался Степан, никакого не было. Воображение, наверное, разыгралось от нервов. А вот чашка, приметил он сейчас, была точно такая же, как и у него в руке. Видно, покупали они с любезной Людмилой Аркадьевной чашки в одном промтоварном магазине в соседней пятиэтажке. Эти-то одинаковые чашки, да еще приятный глазу вид распростертой бабули, навели вдруг Степана на мысль о неплохой шалости. И то, в самом деле, пол ночи уже вразнос пошло, так приключением больше, приключением меньше…
- Это она в обмороке, - весело сказал Пильняк, шалея от идеи, пришедшей ему в голову, - Слышь ты, Леля-Оля, лезь-ка быстро под диван!
- А с чаем можно? - уточнила девочка, присаживаясь на корточки и заглядывая под покрывало.
- Можно! - весело дозволил Пильняк, - Поторопись только, и не смейся. Брюки мои возьми, спрячь там.
- А она кто? - поинтересовалась Леля-Оля, высунув руку за брюками.
- Баба вредная, - разъяснил Пильняк, торопливо выискивая в шкафу еще одну красную футболку. Трусы на нем и так были такие же, как на Леле-Оле. Семейные. Ситцевые. В мелкий цветочек. И на голову полотенце набросить заняло одно мгновение.
Бабуля Людмила Аркадьевна приходила в себя осторожно. Чтобы чего не упустить. Глаза открывала медленно, глядела с опаской. Но никого пред собой и вокруг, кроме коварного соседа Степана Семеновича не углядела. Правда, выглядел Степан Семенович странно, в трусах этих и с полотенцем, и шептал страшненько:
- Людмила Аркадьевна, Людмила Аркадьевна, очнитесь, голубушка, что ж это с вами.
- Степан Семенович, - укоризненно прошептала в ответ Людмила Аркадьевна, - зачем же вы брюки сняли, это ж неприлично.
- Да что вы, Людмила Аркадьевна, - продолжал шептать Степан Семенович, - Я не снимал, я их и не надевал. Так внезапно вы меня с солью этой разбудили, выскочил и брюки надеть забыл. Вы уж меня извините великодушно.
- Степан Семенович, - встревожилась Людмила Аркадьевна, - Вы так не шутите! Вы тут без брюк девицу в окна втаскивали, я видела!
- Какую девицу, Людмила Аркадьевна! - всплеснул свободной рукой Степан Семенович, - О чем вы?
- А ту, что вышла потом из шкафа! - обличила бабуля, ткнув сосед за спину, и сама туда посмотрела.
Дверца шкафа была открыта, как нарочно. И никого за ней, в глубине шкафа не виднелось. Зато был перед шкафом сосед Степан Семенович, в красной футболке, в трусах в цветочек, с полотенцем светлым на голове, будто это волосы длинные у него… и чашечка в руке…
- А зачем у вас полотенце на голове, Степан Семенович? - просевшим от страха голосом спросила Людмила Аркадьевна, смутно чувствуя, что погибель маленьких девочек, даже если не носят они красных шапочек, проистекает от того, что задают и задают эти девочки вопросы там, где давно бы им пора было бежать без оглядки.
- Так голову мыл, - невозмутимо и как-то очень уж спокойно ответил сосед, - а потом лег, не хотел подушку мочить.
- А из шкафа кто вышел? - совсем тихо спросила Людмила Аркадьевна, понимая, что совсем не хочет этого знать, но продолжая двигать языком даже против своей воли.
- Я и вышел, Людмила Аркадьевна. - Поклонился сосед - сама любезность. И, кажется, зубом свернул белоснежным. Или цыкнул им? - Вот, соли вам принес.
- А почему из шкафа, - понимая, что гибнет, но бессильная укротить свой язык, прошелестела Людмила Аркадьевна.
- Так я соль там храню, - ответил Степан Семенович, наклоняясь и протягивая чашечку. И бровью сделал этак вверх-вверх. Дескать, мы-то с вами понимаем…
«Ой-ой!» - закричало, наконец, во весь голос чувство внутреннего Людмилы Аркадьевны самосохранения, и сама бабуля, отпихнув чашечку, ринулась прочь из Пильняковской квартиры. На весь подъезд слышно было, как хлопнула она дверью к себе.
«Ой-ой!» - воскликнул Степан Пильняк и подпрыгнул, а потом еще подпрыгнул и пустился в пляс по комнате, вскидывая ноги выше головы и мысленно хохоча во весь голос. А потом и Лелю-Олю вытащил из-под дивана, приплясывая перед ней, пока она не присоединилась. Только палец указательный прижимал к губам, чтобы соблюсти тишину. Так вдвоем скакали они и смеялись, разевая рты, но без звука, и показывали друг другу большие пальцы, и ударяли ладонь в ладонь, и даже немного танцевали. А потом еще пили чай - здесь же, в комнате, задернув занавески и сев на пол, чтобы никто ненароком не подсмотрел с улицы. Шепотом рассказывал Степан Леле-Оле о вредной соседке. Лупила Леля-Оля ладонью по полу и жалела, что не повыла из-под дивана в спину бабуле. Придумывали, как завтра прятать Лелю-Олю при выходе из квартиры. Людмила Аркадьевна-то, понятное дело, до утра опомнится, и станет следить. Даже придумали одеть Лелю-Олю, как Пильняка - все равно ж ее надо во что-то одеть. Дырочки нужные в ремне прокрутить. А потом чтоб закинула она пальто в кухню, и вышел уже Пильняк сам в этом же пальто. Смешно ведь будет. Даже тренировались, чтобы Леле-Оле ходить, как ходит Пильняк.
А потом Леля-Оля все же устала. И Степан постелил ей на диване. А сам пошел сначала на кухню. Попить еще чайку. Потом в комнату - но там куда было приткнуться? Разве на полу, только спать не хотелось. Потому и отправился на улицу, погулять на свежем воздухе. Отдышаться, успокоиться. Долго шел, отдышался уже давно, а успокоиться все не мог. То вспоминал, как бродил мимо ванной. И смеялся. Потом вспоминал, как летела Леля-Оля с подоконника. Дрожал и опять смеялся - нервно. Снова уговаривал Лелю-Олю вернуться. А то радовался, как разыграли Людмилу Аркадьевну. Ай, люли-люли, поделом бабуле, она ведь каждой его женщине крови попила - и с солью, и с сахаром. А то представлял, как Леля-Оля тушенку наворачивает. И жалел, что не случилось дома ничего вкуснее. Даже йогурта не догадался с работы прихватить.
Так кружил и кружил Степан оставшуюся ночь по всем Вяземкам, а Вяземки кружили вокруг него, выводя то к парку, то к школе, то вовсе к совхозным полям за дальней окраиной, пока не закружили друг друга совсем во взаимном хороводе, и дома перестал узнавать Степан, и околицы стали ему незнакомы, и тоже устал. Но тут кстати подвернулась под бок какая-то лавочка, на которую только и осталось присесть, уютно съежившись в глубинах пальто и, может даже, чуть-чуть задремать в ожидании рассвета.
Холодно не было Степану, и странно не было тоже. Просто сидел, смотрел, как со всех сторон стекаются к его лавочке вяземские коты, и неторопливо рассаживаются вокруг.
Большой и, кажется, рыжий с янтарным проблеском глаз котяра взгромоздился на лавочку рядом со Степаном, и сидел теперь неподвижно, смотрел неотрывно, изредка лишь поводя в сторону треугольником уха.
Дождь давно перестал над Вяземками, а теперь и ветер прекратил. В тишине сиделось хорошо, мыслилось ясно. Рыжий кот спросил о важном, не было причин ему не ответить. «Да», - беззвучно сказал Степан на беззвучный же вопрос кота. «И точно! - сказал он коту, - Я ж и сам уже». «А как же, - не спорил с котом Степан, - сегодня и пойду. Напишу заявление. Чего ждать-то. Совершенно нечего ждать». Кот прикрывал глаза и неровно дышал. Тревога возникала в его позе, волновались остальные коты. Степан понял, что от чего-то очень хочет плакать.
В сером утреннем свете нарисовались под его седалищем доски лавочки, обозначилось дерево справа, стали видны масти котов. Розовая нитка света проклюнулась у горизонта. Нежная - тронь ее, и распушится совсем. И плакать хотелось все больше. «Беги, - сказал рыжий кот, - Беги скорее, дурак, опоздаешь». Громада пятиэтажки встала за спиной.
В свою квартиру ворвался Степан на цыпочках и сразу кинулся в комнату. Кровать увидел пустую. Но двери же сам запирал, и ключи унес с собой! Не в окно ли на кухне? Кинулся Степан и на кухню. И вздохнул с облегчением.
Спала Леля-Оля сидя на табуретке, голову на край стола положив. Видно, проснулась, пока Степан гулял, испугалась, может, или чаю еще захотела. Теплая такая вся сидела, уютная - одеяло, вишь, с собой притащила. Услыхала Степанову возню и открыла глаза.
- Слышь, как там тебя, Леля-Оля, - сказал Степан, волнуясь, - давай, собирайся, что ли. Поедем в детдом твой, напишем заявление. Я тебя удочерю. Дочкой своей сделать тебя хочу. Согласна?
Тут-то и ахнуло, наконец, недогадливое в его душе. И заплакало все внутри, а снаружи замолчало, наливаясь горем и бессилием.
Розовым светом светило в окно Пильняка. И золотым уже подсвечивало, сиянием одевая мебель, немногую утварь. Леля-Оля потянулась сладко, синь-синие глаза на Степан подняв. Золотой свет протекал через нее насквозь, и розовый тоже лился свободно, растворяя, забирая Лелю-Олю с собой.
- Полеля, - сказала Леля-Оля напевно, - Полеля, меня звали.
- Ой, не надо, - сказал Степан и все же заплакал.
- У мачехи я росла, - продолжала Леля-Оля, а свет забирал от нее все больше и больше, делая совсем прозрачной, - на хуторе мы жили за Лошиным, от дороги недалеко. Батя мой на мачехе поженился, да сам и умер. А я у нее осталась. И сын мачехин родной - Василя. Вместе мы росли. Василя меня большой любовью любил, жениться хотел, мачехины речи не слушал. Услала она его по делам надолго, а мне велела - выдь ка ты, Полеля, во чисто поле, выдь да и стань там калиной. Что мне было делать, сироте?
Золотом полыхнули ободки на двух чашечках на столе. В одной, кажется, так и лежала горстка соли.
- А ты не плачь, - сказала Леля-Оля Степану и прозрачную руку ласково протянула, - ты лучше девочку ту вместо меня забери. Вчерашнюю, что возле меня стояла, помнишь? Шапочка еще красная на ней была. Ее Полиной зовут, почти как меня. Забери. Все хорошо у вас будет.
Золото затопило кухню. Засияло ярко, разлилось везде, ослепило, последний раз плеснула в нем синяя синь. И голос девичий шепнул весело:
- А про вампиров-то молочных я тебе не врала!

Дальше все завертелось быстро и гладко.
В детдом Степан поехал в тот же день. Но Полину к себе звать не просил, чтобы зря никого не волновать. Выяснил, что и как. Список документов, необходимых для удочерения, забрал. Договорился с деректриссой насчет посещений, чтоб познакомиться с девочкой и чтоб дать ей время привыкнуть. Вернулся домой и позвонил одной своей бывшей пассии, той, что была помягче и потерпеливее остальных. Понадеялся, что она поймет - семейным детей отдавали охотнее. И таки да, поняла. Согласилась оформить фиктивный брак, с документами предложила помогать. Совсем хорошая женщина оказалась, даже за корюшку извинилась. Ну и Степан извинился, хотя так и не смог пояснить, за что.
А там, пока готовили бумажки, пока ждали суда, фиктивный брак как-то сам собой перерос в настоящий, и к Полинке уже ходили вместе, и на выходные ее забирали - возили в зоопарк и просто гуляли в старом парке в Вяземках. Маме Степан сообщил, что скоро приедет с женой и с дочкой. Мама звонила теперь каждый день, расспрашивала, что им купить в комнату, да что приготовить для Полинки. Прямо места не находила. Степан останавливал ее, как мог. «Мама, - говорил, - не сходи с ума. Мы приедем и все, что надо, сами купим». Но мама же. Умудрилась прислать Полинке плюшевого зайца, словно в Питере зайцев купить негде. Наверное, за пересылку больше, чем за самого зайца заплатила. Впрочем, Полинка зайца полюбила ужасно, так что и ничего.
В тот день, когда пришли Полинку совсем забирать, ждали сидели в специальной комнате детдома, где встречи с усыновителями происходят, сидела с ними нянька, та, что когда-то просила у Степана прощения за недосмотр за Полинкой. Время долго тянулось. Полинку все не вели, может, вещи какие-нибудь ее искали по шкафам. Нянька маялась все чего-то, а потом наклонилась к Пильняку и тихо спросила:
- Хотите, веточки вам отдам?
- Какие веточки? - удивился Пильняк.
- А те, что с калины вы пообломали, - напомнила нянька, - машиной задели калину-то. У нас эта калина, знаете, вроде приметы такой, что ли. Как какой ребенок возле нее в одиночестве играть начнет, так точно его скоро заберут в семью. Мы уж даже, бывает, дни считаем - никогда больше месяца не проходило. Волшебная, прямо, калина. Ну, директору-то не говорим, - и смущенно отвернулась, - Веточки у меня стоят, корни пустили. Хотите?
Веточки Пильняк забрал.

Десять лет стукнуло Полинке, младшие сестры ее тоже в школе учились, и брат на другой год должен был. Полинка длинноногая вымахала, из прошлогодних штанов голыми щиколоткам сверкала. Косы отрастила, а потом состригла - не понравилось. Обожал ее Степан. Да он и жену обожал, и маму, и младших. Но о Полине все не мог переболеть, словно ее былое детдомовство тенью лежало и на его душе.
Сидели они раз вечером сентябрьским на крыльце - Полина и Степан. Смотрели, как садится солнце, как горят в лучах его алые ягоды на калиновом кусте, что когда-то привезли из Питера с собой.
- Папа, - спросила вдруг Полинка, - А ты про Полелю знаешь?
Степан замер. Плечи у него напряглись сами по себе, сигаретка дрогнула в руке.
- Я ведь большая уже, папа, - торопливо заговорила Полинка, вертя в руках какую-то деревяшку, - я уже должна разбираться, где сказки, а где по-настоящему. Только я не разбираюсь. Потому что нету ведь никакой Полели, и деда Мороза тоже нету, что я не понимаю, что ли. Это мне приснилось, наверное, в детстве, что была такая девочка Полеля, из старшей группы. Она со мной играла. А однажды сказала, что сегодня покажет мне моего папу. И ты приехал на грузовике. Но у нас в детдоме не было никакой Полели, понимаешь? Это просто сон был, да?
- Сон, конечно, - кивнул Степан и обнял печальную Полинку.
- А как я тогда тебя сразу узнала? - тревожно спросила Полинка и тут же порывисто прижалась к Степану, ткнувшись лицом ему в плечо, - Я тебя потом так ждала, так ждала! Ты у меня самый лучший, самый любимый папа на свете!
- И ты у меня, - нежно сказал Степан, прижимая к себе Полинку так крепко, словно могла она растаять в солнечном сиянии, и надо было непременно ее укрыть, удержать, уберечь…
В далеком от Мурманска городе Питере, а точнее, под Питером в поселке Вяземки, на одной из лавочек возле пятиэтажки лежал клубочком старый рыжий кот. Да не прямо на лавочке, а на коленях у девочки, что на лавочке сидела. Лежал и от ласки осторожно цеплял когтями синий в цветочек мелкий сарафан.
Ах, Оля-моя-Леля, Леля-моя-Оля, как ты там живешь сейчас, к кому в двери стучишься, каких сирот охраняешь, кого беспокоишь… доча моя нездешняя, калина осеняя, синь-пересинь…