Дыбры и шалости
Ходили с Тинкой на лекцию Седаковой в Александринский театр. В Александринском было забавно - целая толпа девочек в строгих платьишках, занимающихся руководством и распределением публики по залам. Страшно напомнило фильм «День рождения сеньоры», такое ощущение, что некое училище театральных менеджеров полным составом вывезли на практику. Девочки краснели, теребили платьишки и старались быть приятными, строгими и стойкими. Например, усиленно не пускали нас на лекцию. Ну да, у нас не было билетов, как-то мы не озаботились билетами заранее, а в кассе перед началом билетов почему-то уже не оказалось, хотя свободных мест в зале было полно. Увы, лекция Седаковой - не самое востребованное мероприятие города Питера. Впрочем, злоключения наши разрешились миром: две из стоявших на нашем пути к культуре и просвещению девочек, явно повторяя слова слышанного ими инструктажа, рассказывали страшные легенды, как за ними следят по видеокамерам, и как они ничего не могут для нас сделать… а третья девочка позвонила администратору, и нас пустили на лекцию.
Сама лекция… Седакова, да… уже много-много лет - не помню, когда мне в руки попал журнальчик «Латерна магика» с текстом «Хэдди Лук» - услышав эту фамилию, я тихо млею о счастья, что это у нас есть. Это, сдается мне, уже так близко к небу, что вбирает из земного только самое настоящее. Моя бесконечная любовь и бесчисленные поводы к перечитыванию - «Старые тетради» особенно, «Дикий шиповник», «Тристан и Изольда», «Китайское путешествие» по частям, и все вместе, целым, нераздельно… «Ангел Реймса» - прекраснейшее из прекрасных, и снова отзывающееся по новому. Раньше мне казалось, что о награде. Потом что о радости. Я и сейчас так думаю. Но вот в эту радость вплелась новая нитка понимания - моего, да, конечно, чьего же. Нитка последних размышлений, ощущений - наказания не будет. Никакого, никогда. Наказания вообще не существует. Такого, какое мы привыкли понимать. Как нелепо, в конце концов - уловкой ли лукавства или человеческой глупостью - но вкладывать в слово, говорящее о совете и просьбе, значение насилия. Попросту невозможно.
И письма о Рембрандте. О старом Рембрандте. Не как искусствовед или художник. От собственного ощущения, и опять попадает в резонанс. Потому что я тоже чувствую это. Старость? Не хочется больше красить волосы, обувь на каблуке не ношу вообще, но не то. И даже не об играх знакомых дам - «мы все такие молодые, бравые, веселые!», да Господь с вами, милые, а я вот нет, и мне плевать. Но так сильно подхватывает вот это - быть бессильным и видеть. «С головы до пят». Не одна ли это из тем Рембрандта? Мало кто так чувствовал беспомощность человека, как Рембрандт; может быть, с библейских времен не чувствовали: «Червь Иаков!» Беспомощность, бесформенность, подслеповатость, глуховатость (как будто вокруг нас стихия не воздуха, а земли и световые и звуковые волны движутся в ней с трудом), неспособность твердо держаться на ногах… Стоящим людям у Рембрандта всегда как будто не хватает посоха или поводыря. Их тянет к земле, к глубине земли. А ветки дерева жизни уже не слишком держат эти созревшие, готовые к падению плоды.
Но вот что интересно: этому жалкому, этому совсем смертному созданию, рембрандтовскому человеку, хорошо. Ему хорошо, потому что он что-то узнал. И узнаёт дальше. С ним говорят, и он слушает и кивает и будет слушать всегда, и то, что ему говорят, будет становиться все лучше и обширнее. Тихий огонь расходится шире и шире, как вечерний свет. Он не обжигает, а греет. Наконец-то. Бог с ними со всеми, с инсталляциями и перформансами. В самом тихом, самом невзрачном свете есть безумие пляшущего Шивы: выводить из невидимости - это нечто!»
А потом, когда уже ехала домой в метро, все это так стремительно догоняло, предлагало себя проверить. И ведь ничего не делать, просто сидеть, смотреть, и видеть всевозможное.
Например, в вагон заходят трое. Она - высокая, немолодая, осанистая. Очень веселая. С ней мужчинав форме, военной фуражке - тоже высокий и осанистый. А с ними мальчик в нелепой вязанной шапке. Они говорят, смеются - ну, понятно же, семья - крупные мама с папой, недомерок-сынок. Но в какой-то момент мальчик снимает шапку, явив миру лохматый ежик седых волос и морщины на лице, и военный снимает фуражку - резко помолодев лет на двадцать. И все мигом перепрочитывается - маленький седой отец, статная мама и в маму пошедший статью и формой носа, откровенно глуповатый сын. Стремительное волшебство.
Или еще, например. Едет мужчина в спортивном костюме, держит в руках очень громоздкую - выше самого мужчины - и хрупкую икеевскую декоративную конструкцию. Такую, лишенную всякого практического смысла, потому что даже дырку на обоях не закроет, но, вполне возможно, почитаемую кем-то за шедевр эстетики. Едет, и на лице его явственно и одновременно читаются две, противоположноориентированные мысли: «На буя я эту хрень куда-то везу?!» «Ох, не дай Бог, поломаю!»
Ну да, я не Рембрандт. Я и не претендую :) Но ведь готовые же картины :)
Сама лекция… Седакова, да… уже много-много лет - не помню, когда мне в руки попал журнальчик «Латерна магика» с текстом «Хэдди Лук» - услышав эту фамилию, я тихо млею о счастья, что это у нас есть. Это, сдается мне, уже так близко к небу, что вбирает из земного только самое настоящее. Моя бесконечная любовь и бесчисленные поводы к перечитыванию - «Старые тетради» особенно, «Дикий шиповник», «Тристан и Изольда», «Китайское путешествие» по частям, и все вместе, целым, нераздельно… «Ангел Реймса» - прекраснейшее из прекрасных, и снова отзывающееся по новому. Раньше мне казалось, что о награде. Потом что о радости. Я и сейчас так думаю. Но вот в эту радость вплелась новая нитка понимания - моего, да, конечно, чьего же. Нитка последних размышлений, ощущений - наказания не будет. Никакого, никогда. Наказания вообще не существует. Такого, какое мы привыкли понимать. Как нелепо, в конце концов - уловкой ли лукавства или человеческой глупостью - но вкладывать в слово, говорящее о совете и просьбе, значение насилия. Попросту невозможно.
И письма о Рембрандте. О старом Рембрандте. Не как искусствовед или художник. От собственного ощущения, и опять попадает в резонанс. Потому что я тоже чувствую это. Старость? Не хочется больше красить волосы, обувь на каблуке не ношу вообще, но не то. И даже не об играх знакомых дам - «мы все такие молодые, бравые, веселые!», да Господь с вами, милые, а я вот нет, и мне плевать. Но так сильно подхватывает вот это - быть бессильным и видеть. «С головы до пят». Не одна ли это из тем Рембрандта? Мало кто так чувствовал беспомощность человека, как Рембрандт; может быть, с библейских времен не чувствовали: «Червь Иаков!» Беспомощность, бесформенность, подслеповатость, глуховатость (как будто вокруг нас стихия не воздуха, а земли и световые и звуковые волны движутся в ней с трудом), неспособность твердо держаться на ногах… Стоящим людям у Рембрандта всегда как будто не хватает посоха или поводыря. Их тянет к земле, к глубине земли. А ветки дерева жизни уже не слишком держат эти созревшие, готовые к падению плоды.
Но вот что интересно: этому жалкому, этому совсем смертному созданию, рембрандтовскому человеку, хорошо. Ему хорошо, потому что он что-то узнал. И узнаёт дальше. С ним говорят, и он слушает и кивает и будет слушать всегда, и то, что ему говорят, будет становиться все лучше и обширнее. Тихий огонь расходится шире и шире, как вечерний свет. Он не обжигает, а греет. Наконец-то. Бог с ними со всеми, с инсталляциями и перформансами. В самом тихом, самом невзрачном свете есть безумие пляшущего Шивы: выводить из невидимости - это нечто!»
А потом, когда уже ехала домой в метро, все это так стремительно догоняло, предлагало себя проверить. И ведь ничего не делать, просто сидеть, смотреть, и видеть всевозможное.
Например, в вагон заходят трое. Она - высокая, немолодая, осанистая. Очень веселая. С ней мужчинав форме, военной фуражке - тоже высокий и осанистый. А с ними мальчик в нелепой вязанной шапке. Они говорят, смеются - ну, понятно же, семья - крупные мама с папой, недомерок-сынок. Но в какой-то момент мальчик снимает шапку, явив миру лохматый ежик седых волос и морщины на лице, и военный снимает фуражку - резко помолодев лет на двадцать. И все мигом перепрочитывается - маленький седой отец, статная мама и в маму пошедший статью и формой носа, откровенно глуповатый сын. Стремительное волшебство.
Или еще, например. Едет мужчина в спортивном костюме, держит в руках очень громоздкую - выше самого мужчины - и хрупкую икеевскую декоративную конструкцию. Такую, лишенную всякого практического смысла, потому что даже дырку на обоях не закроет, но, вполне возможно, почитаемую кем-то за шедевр эстетики. Едет, и на лице его явственно и одновременно читаются две, противоположноориентированные мысли: «На буя я эту хрень куда-то везу?!» «Ох, не дай Бог, поломаю!»
Ну да, я не Рембрандт. Я и не претендую :) Но ведь готовые же картины :)