(no subject)
После трех недель пребывания в клинике неврозов, вернее, после трехнедельного предписанного доктором тренинга, когда предполагается, что раз уж ты согласился на тренинг, то теперь никуда не денешься и откроешь свои самые позасунутые по углам сундуки и комоды, вытащишь оттуда хоть половину любимых скелетов и перетрясешь лежалые, траченные молью воспоминания, так вот, после всего этого хочется о чем-то хорошем. Ну, хоть о том, например, что бабушка не всегда смотрела на меня, брезгливо поджав губы, но однажды вдруг сшила мне куклу. Или об одном таком внезапном куске ткани, о нем гораздо более.
Почему в школе мама меня не баловала ни нарядной одеждой, ни обувью, для меня по сей день загадка. Может, не считала нужным, а, может, и впрямь после рождения Димки с деньгами в семье было трудновато, как и с радостью вообще. Папа иногда обзывал меня тряпичницей, когда повинуясь дремучим бабским инстинктам, я вытаскивала из шкафа какое-нибудь мамино платье или кофточку, и крутилась в них перед зеркалом, или когда подолгу рассматривала длинные полотна в магазине тканей. А как их было не рассматривать? Такие большие, такие загадочные, немного пыльные, блестящие или шершавые, темные или яркие, всякие - словно шлейфы вывешенных на просушку платьев огромных королев. Кстати, интересно, а мы-то что делали в этом магазине? Да не суть. Просто однажды в таком магазине мама вдруг купила мне кусок ткани. Почему? Могу только предположить, что ее он очаровал, как и меня. Он был синий и стальной одновременно. Не переливчатый из синего в стальной, а такой - мелкотравчатым узором, часть узора - синяя, часть, стальная, и обе части легкого, текучего блеска, с пронзительной синевы искрой. Он был - непередаваемый. Он лежал у меня на моей полочке шкафа и радовал. Боюсь, ни на что другое он не годился. Сам по себе материал оказался не слишком хорош - осыпался, плохо ложился, да и вообще, непонятно было, зачем он. Не то мама понадеялась, что я сошью из него что-нибудь на уроках рукоделия, не то я ждала, что мама сошьет мне из него распрекрасное платье. А вернее, мы обе не устояли перед магией непередаваемого синего цвета. Я ведь даже не знаю, куда этот кусок делся. Не помню, чтобы его резали и шили, не помню, чтоб кому-то отдавали. И у меня не сохранилось от него ни мельчайшего лоскутка. Да что там, сейчас я даже вовсе не уверена, что он был так прекрасен, как мне вспоминается. И все же… Наверное он был для меня чем-то таким, сродни первым смешным девичьим драгоценностям в ломанной шкатулке. В такой, где непременно лежит подвеска от чешской хрустальной люстры, черепок от красивой чашки, какие-то стеклышки, пуговки, поломанная пряжка или брошка с половиной выпавших камешков, бусины… я помню, у меня были три любимых, тоже темно синих внутри у дырочки и прозрачно-синеватых к краю, их порвала и просыпала мама моего дачного приятеля, а мы потом собирали вокруг скамейки остатки сокровищ… Ну да, тот самый сор, из которого потом делают секретики… Вот так и мой синий кусок невиданной переливчатой ткани, можно сказать, теперь уже тоже секретик… секретик нашего с мамой родства по линии праматери Евы, как бы не отрицала этого она сама, и как бы не злилась я на нее тогда или потом… наше маленькое бабское счастье… лоскуток будущего неба…
…потому что мне хочется о хорошем…
Почему в школе мама меня не баловала ни нарядной одеждой, ни обувью, для меня по сей день загадка. Может, не считала нужным, а, может, и впрямь после рождения Димки с деньгами в семье было трудновато, как и с радостью вообще. Папа иногда обзывал меня тряпичницей, когда повинуясь дремучим бабским инстинктам, я вытаскивала из шкафа какое-нибудь мамино платье или кофточку, и крутилась в них перед зеркалом, или когда подолгу рассматривала длинные полотна в магазине тканей. А как их было не рассматривать? Такие большие, такие загадочные, немного пыльные, блестящие или шершавые, темные или яркие, всякие - словно шлейфы вывешенных на просушку платьев огромных королев. Кстати, интересно, а мы-то что делали в этом магазине? Да не суть. Просто однажды в таком магазине мама вдруг купила мне кусок ткани. Почему? Могу только предположить, что ее он очаровал, как и меня. Он был синий и стальной одновременно. Не переливчатый из синего в стальной, а такой - мелкотравчатым узором, часть узора - синяя, часть, стальная, и обе части легкого, текучего блеска, с пронзительной синевы искрой. Он был - непередаваемый. Он лежал у меня на моей полочке шкафа и радовал. Боюсь, ни на что другое он не годился. Сам по себе материал оказался не слишком хорош - осыпался, плохо ложился, да и вообще, непонятно было, зачем он. Не то мама понадеялась, что я сошью из него что-нибудь на уроках рукоделия, не то я ждала, что мама сошьет мне из него распрекрасное платье. А вернее, мы обе не устояли перед магией непередаваемого синего цвета. Я ведь даже не знаю, куда этот кусок делся. Не помню, чтобы его резали и шили, не помню, чтоб кому-то отдавали. И у меня не сохранилось от него ни мельчайшего лоскутка. Да что там, сейчас я даже вовсе не уверена, что он был так прекрасен, как мне вспоминается. И все же… Наверное он был для меня чем-то таким, сродни первым смешным девичьим драгоценностям в ломанной шкатулке. В такой, где непременно лежит подвеска от чешской хрустальной люстры, черепок от красивой чашки, какие-то стеклышки, пуговки, поломанная пряжка или брошка с половиной выпавших камешков, бусины… я помню, у меня были три любимых, тоже темно синих внутри у дырочки и прозрачно-синеватых к краю, их порвала и просыпала мама моего дачного приятеля, а мы потом собирали вокруг скамейки остатки сокровищ… Ну да, тот самый сор, из которого потом делают секретики… Вот так и мой синий кусок невиданной переливчатой ткани, можно сказать, теперь уже тоже секретик… секретик нашего с мамой родства по линии праматери Евы, как бы не отрицала этого она сама, и как бы не злилась я на нее тогда или потом… наше маленькое бабское счастье… лоскуток будущего неба…
…потому что мне хочется о хорошем…