Легенды отца Мисаила и матушки Голиндухи
Закономерный вопрос: каким образом уроженец глухого белорусского села Михаил Пузенко, по своему происхождению к клерикальному сословию не имеющий никакого отношения, в глухие застойные времена конца 70-х докатился до церковной жизни и даже до положения служителя культа? Виноваты родственники.
Нет, особо религиозных родственников у Миши не было. Большинство из семейства отца, хмельницкие, были, как и многие в советские времена, этак средника на половинку: крестили, заочно отпевали, на панихидах ставили свечку куда покажут, святили яйца на Пасху и фрукты на Яблочный Спас. Бог был, но более в душе. Причем очень по ситуации. Когда ситуация с Остапом Пузенко повернулась так, что он оказался в Белоруссии, в деревне малолюдной и малорелигиозной, то и собственная религиозность его окончательно попустила. В результате Миша с детства про церковную жизнь слыхом не слыхивал, и даже Пасху понимал только по обилию зачем-то коричневых яиц.
Так что дело было совсем не в домашнем воспитании. А в том, что у Миши был очень образованный дядя. Папин старший брат, Мыкола.
Мыкола Пузенко в своей семье был ребенком малоудачным: в школе он времени проводил много, а на огороде мало. Из школы приносил бесплатные пятерки, а на огороде культивировал сорняки. Поэтому, когда Мыкола принял противоестественное решение продолжить учебу в Киевском Институте стали и сплавов, никто ему не возражал.
И, похоже, никто не был удивлен, что за всю свою жизнь Мыкола ничего путного так и не создал: жены не нашел, детей не выростил, дерево не посадил, хату не построил. Впрочем, как раз в хате необходимости у него не было: став академиком по своим сталям и сплавам, вселился Мыкола в выделенную государством четырехкомнатную квартиру на третьем этаже сталинского дома по улице Саксаганского. В этой квартире, не способный приготовить правильную яичницу и разгрести завалы книг, он и прожил с 1972 года до своей кончины в году 1981-м.
Однако задолго до смерти, в июне 1976 года, Мыколу Степановича Пузенко вследствие раннего инсульта разбил паралич. Событие, после бегства из родного села, вполне прогнозируемое.
Мыкола Степанович нуждался в уходе. При отсутствии супруги и потомков, а также при неумении разумно распорядится пенсией академика, другого выхода, как командировать к нему кого-либо из родственников, не было. В родовом гнезде Пузенко, селе Хайлове, собрался большой семейный совет. Выяснилось, что свободного контингента для благотворительной миссии - раз, два, и обчелся. Все бабушки были при внуках. Все дедушки при артрите. Все мужики при деле. Все жинки при мужиках. Все девки при надеждах. Все парубки при мотоциклах.
В итоге, удалось выбрать трех кандидатов: старая для замужества дочка Василя Пузенки Оксанка, 26 лет от роду, вредная и щербатая, малая для замужества выпускница школы семнадцатилетняя дочь Галины Степановны Ганка, гладкая и игрущая, и каким-то образом затесавшийся в эту кампанию белорусский тракторист Миша Пузенко, двадцати пяти лет от роду.
Почему Михаил к тому времени женат не был, он не знает сам. Теперь думает, что его Бог берег для будущего служения. Но, возможно, и потому, что его батька, полюбив белорусскую полячку Иоланту, уехал на её родину по адресу «наш дом - Советский Союз», в дотла разоренное белорусское село, где было много земли и пустующих домов - занимай не хочу, но совсем не было дивчат (как, впрочем, и хлопцев). Впрочем, старший брат и младшая сестра Михаила семьи себе давно составили, один в райцентре, а другая даже в областном городе. А Миша остался при батьках. Знаний, полученных при МТС, вполне хватало, чтобы необременительно трудиться трактористом в полуживом колхозе, дальним отделением которого было и их село. И так - до 1978-го…
Ибо именинно в 1978 подошла Мишина очередь отправляться в Киев. Ранее, в 76-м, первой откомандировали игрущую Ганну, с мыслию, что может она в столице научится чему-либо полезному. Проведенная через пол года инспекция показала, что Ганка научилась многому, но сугубо неполезному. Пришлось её спешно эвакуировать. Подошла очередь вредной Оксанки. Ожидалась, что Оксанка, к тому времени перевалившая 27-летний рубеж, будет сидеть дома и тщательно смотреть за родичем. Но и тут вышло не так: всего через пол года Оксанка скакнула замуж за бывшего дядюшкиного аспиранта, и, поскольку аспирант задумчив был не менее дядюшки, переключилась полностью на его обслуживание. Семейное гнездо свили они в шикарной панельной кооперативной квартире на окраине Киева (где много воздуха, и скоро будет метро). Квартиру им облегченно подарили родители мужа. Вакансия при дядюшке опять оказалась свободной.
Тут то и был призван молодой тракторист Пузенко. По прибытии в Киев Михаил принял от Ксении бразды правлении, получил необходимые инструкции, и стал дружить с дядей. Нужно признать - у них почти мгновенно установились контакт и взаимопонимание, Бог знает на чем основанные, но прочные.
Какое же полезное занятие нашел себе в столице Михаил Пузенко? Вопрос праздный: главное его занятие по обязанности был уход за болящим родственником. И с этой задачей Миша справлялся добросовестно, не тяготясь и не манкируя необходимыми процедурами. Пенсионные доходы дядюшки вполне позволяли им вести жизнь если и не шикарную, но вполне безбедную. При этом постоянно находиться при дядюшки необходимости не было; занят Миша был не более трех-четырех часов в сутки. И молодой Пузенко нашел себе адекватную работу - такую, чтобы и пользу приносить, и дядюшку без присмотра не оставлять надолго. Закончил Михаил курсы операторов газовых котельных, и, как человека молодого и добросовестного, поставили его работать на котельные среднего давления: две смены по двенадцать часов на четверо суток. А что? Зарплата хорошая, поболее, чем у инженера, работа не пыльная, и свободного времени много.
Вот так мирно и безопасно шла Мишина киевская жизнь. До времени, пока не настигла его неожиданная религиозность. Именно отсюда пошла уже явная (до того жившая в глубинах сердца) духовная жизнь молодого человека.
Первым толчком к тому оказался именно дядя: отсутствие шумных детей и инсульт подтолкнули его к философскому осмыслению жизни. А, как известно, если философ не аферист, и не останавливается на пол пути, он неизбежно приходит к религии. Так на стене спальни Мыколы Степановича появились распятие, три иконы, а на полке несколько книг антикварных и одна современного издания, но очень толстая.
Второй толчок имел сугубо географический характер. Знатокам Киева известно, что по Саксаганского до Владимирского собора - рукой подать. А Михаил, отягченный большим количеством свободного времени, имел привычку подолгу гулять по улицам центра города. И вот однажды что-то подтолкнуло к странному поступку: он зашел под своды собора. Было очень красиво и тихо. Золотистые отблески небесными зайчиками играли среди подсвечников, на больших «рамах картин», на витых решеточках, на гроздьях лепных изобилий. Пахло раем…
Людей в храме было мало - озабоченные бабушки и нагловато-стесняющиеся туристы. Однако спереди и слева доносилось какое-то бормотание с ритмическими вздохами. Миша подошел. Перед небольшой группкой разновозрастных теток стоял красиво бородатый дяденька. Тетки все были в одинаково повязанных платочках-кульках, а бородач - в очень сложных и ярких одеждах. В руках разноцветный дяденька держал дымящуюся игрушечную кастрюльку на цепочке, которой он бодро помахивал взад-вперед: то благосклонно дымил на заваленный всякой едой стол перед ним, то, повернувшись, строго на теток. При этом дяденька бурчал себе под нос нечто невразумительное, а иногда громко и мелодично вскрикивал. Эти вскрики сипло подхватывали две старушки, стоявшие справа от стола и время от времени по-хозяйски поправлявшие разваливающуюся гору продуктов. Еще рядом с ними стояли два паренька в красной одежде трубой: косоглазый шустрый пацан и толстый парубок лет за двадцать. Пацан все время ерзал, а парубок жирным кулаком пихал его под ребра.
Происходящее покорило Мишу своей новизной и надприродностью. Он почувствовал, что здесь совершается молитва Церкви. И ему очень захотелось в этой молитве поучаствовать. Но, во-первых, он не был уверен, что совершаемое действо - судя по участницам - не есть нечто сугубо женское. А, во-вторых, он не знал, как правильно креститься. И потому стал несколько поодаль, рядом с могучей колонной.
Миша боялся, что молитва вот-вот возьмет, да и кончится, и он не поймет чего-то главного. Но молитва все продолжалась и продолжалась, причем, словно специально для Миши, в ней постоянно повторялись одни и те же слова - даже Миша стал их узнавать. Тогда Миша решил действовать последовательно. Прежде всего, он изучил, какой все же рукой нужно креститься. Тщательные наблюдения показали - правой. Последовательность наложения на себя крестного знамения Миша освоил также быстро. Но вот определиться с горизонтальным движением руки ему долго не удавалось: сбивали воспоминания об иностранных фильмах про старую жизнь. Также мешало то, что дяденька с кастрюлькой и юноши в трубах время от времени стояли лицом к Михаилу, и понятое движение руки совсем запутывалось. Однако природная смышленость Пузенко и настойчивость помогли. С какого то момента его правая рука, сложенная пальцами в подобие персти, начала двигаться легко и радостно, вписывая Мишу в круг таинственно посвященного народа Божия. Ощущение этой перемены было столь очевидным, что Миша выступил вперед, и стал ждать, когда к нему подойдут и скажут нечто самое важное в его жизни.
Однако ничего такого не произошло. Удивительным образом Мишу никто не замечал. А тут еще и казавшееся бесконечным действие, пропев что-то про память, неожиданно иссякло, все тетки мелко и быстро закрестились, покланялись, и куда-то в миг разошлись. Дядечка задержался у стола на минуту: потыкал пальцем в продукты, что-то строго выговорил трубчатым парубкам и поющим старушкам. Те окружили стол, и принялись раскладывать еду по соломенным корзинкам и подносам. А сам дядечка быстро ушел в дальние глубины храма, на ходу ловко уклоняясь от бегущих на него со сложенными ладошками согнутых дамочек.
Миша постоял в храме еще минут двадцать; он очень ясно чувствовал, что молитва не закончилась, не иссякла, но что еще следует делать - не понимал. Вышел на улицу, и пошел домой, к дяде Мыколе. По пути он увидел, что на улицах что-то существенно изменилось: деревья, дома, небо, и особенно люди. Он пристально рассматривал прохожих; иногда даже останавливался, и глядел им во след. И только уже заходя во двор, Миша понял: изменился он сам….
Дяде Миша рассказал о происшедшим с ним буквально взахлеб, и дядя его слушал, слушал, и слушал… А потом говорил сам, и Миша узнал, что человек с кастрюлькой это батюшка, а старушки - певчие, парубки - пономари, кастрюлька называется кадилом, а привлекшая его служба - панихидой по усопшим. Правда, все эти сведения дядя, пришедший к сознательной вере будучи уже парализованным, в основном подчеркнул из старых книг, и потому иногда описывал что-то не вполне реальное. Тем не менее, основную, необходимую для воцерковления, информацию донести до Михаила он сумел. В ту первую ночь проговорили они почти до утра, и даже в энтузиазме единодушия три раза читали вместе какую-то молитву Отцу…
С тех пор Миша стал часто заходить во Владимирский, почти каждый день. Иногда отстаивал длинные - часа три-четыре, службы, и, хотя ничего не понимал, чувствовал себя радостно-причастным к великому. Но для подлинного воцерковления - Исповеди и Причащения - недоставало личного контакта.
Со временем Господь послал и это. Батюшка, не тот, панихидный, а старенький, быстрый и вострый, как-то наконец в толпе прихожан углядел давно ожидавшего этого момента Михаила, и, отведя в сторонку, спросил: «А ты, чадо…»
Далее все было точно так, как и со многими из нас. В итоге по прошествии нескольких месяцев Миша был уже не только многократно исповедан и причащен, но и сам носил трубчатый цветной стихарь, подавал кадило и уносил продукты. Жизнь его обрела новый, глубокий и светлый смысл.
Шли месяцы, все было хорошо: котельные работали, службы шли, Миша с дядей читали одни и те же книги, и оживленно их обсуждали.
И вот, в один прекрасный летний день Миша, облаченный в стихарь, шествовал по храму, исполняя архиважные пономарские обязанности. И вдруг замер: возле бокового столба, рядом с любимой им иконой благоверного князя Александра, стояла тэндытна дивчина нецерковного вида - в узеньких джинсах, без косынки - и на большом листе бумаги что-то изображала. Вообще, к туристам Миша вполне привык, и, отчасти по мирности своего характера, а отчасти по внушению настоятеля, сумел примирить с ними и свою неофитскую ревность о храмовом благочестии. Замечаний, кроме самых крайних случаев, он никогда не делал. А тут вдруг…
- Девушка! Тут рисовать не положено. Это не музей.
Девушка посмотрела на него; в её взгляде проскользнуло и удивление, и строптивость, и даже агрессивность
- А что, это Ваша личная собственность?
Как ни странно, глаза девушки со всем их содержимым Михаилу необыкновенно понравились. Он не стал ввязываться в спор, но примирительно сказал:
- Я сейчас схожу, спрошу у настоятеля, - и пошел в алтарь.
Так как в этот час никакого настоятеля в храме не было и быть не должно было, то поисками Михаил себя не утруждал. Он потоптался за дьяконскими дверьми, и вернулся в помещение храма. Пока же шел, в его сознании созрела совершенно невероятна мысль: «С девушкой нужно срочно познакомиться».
- Настоятель разрешил, рисуйте пожалуйста, - и, помявшись, - Извините, что я Вам сделал замечание.
Извинение произвело на девушку впечатление большее, чем предыдущий запрет. В её глаза промелькнули уже совсем другие чувства, которые суммировались в улыбке и кратком, но прочувствованном: «Спасибо!».
После того Миша отдал толстому собрату Паше свои панихидные булочки, выпросив взамен два яблока, переоделся, и вышел из собора через дверь пономарки. Обойдя здание, он спрятался за углом возле главного входа, где и простоял один час двенадцать минут: девушка оказалась упорна в рисовании.
А затем традиционное: «О, здравствуйте, это Вы, а я вот как раз… А Вам куда, нам ведь по дороге… Яблочка не хотите?... А, простите, как Вас зовут?»
- Знакомые зовут Галя. А по настоящему, по церковному - только не смейтесь, а то я обижусь - Голиндуха…»
- Какое удивительное, замечательное имя!
Нет, особо религиозных родственников у Миши не было. Большинство из семейства отца, хмельницкие, были, как и многие в советские времена, этак средника на половинку: крестили, заочно отпевали, на панихидах ставили свечку куда покажут, святили яйца на Пасху и фрукты на Яблочный Спас. Бог был, но более в душе. Причем очень по ситуации. Когда ситуация с Остапом Пузенко повернулась так, что он оказался в Белоруссии, в деревне малолюдной и малорелигиозной, то и собственная религиозность его окончательно попустила. В результате Миша с детства про церковную жизнь слыхом не слыхивал, и даже Пасху понимал только по обилию зачем-то коричневых яиц.
Так что дело было совсем не в домашнем воспитании. А в том, что у Миши был очень образованный дядя. Папин старший брат, Мыкола.
Мыкола Пузенко в своей семье был ребенком малоудачным: в школе он времени проводил много, а на огороде мало. Из школы приносил бесплатные пятерки, а на огороде культивировал сорняки. Поэтому, когда Мыкола принял противоестественное решение продолжить учебу в Киевском Институте стали и сплавов, никто ему не возражал.
И, похоже, никто не был удивлен, что за всю свою жизнь Мыкола ничего путного так и не создал: жены не нашел, детей не выростил, дерево не посадил, хату не построил. Впрочем, как раз в хате необходимости у него не было: став академиком по своим сталям и сплавам, вселился Мыкола в выделенную государством четырехкомнатную квартиру на третьем этаже сталинского дома по улице Саксаганского. В этой квартире, не способный приготовить правильную яичницу и разгрести завалы книг, он и прожил с 1972 года до своей кончины в году 1981-м.
Однако задолго до смерти, в июне 1976 года, Мыколу Степановича Пузенко вследствие раннего инсульта разбил паралич. Событие, после бегства из родного села, вполне прогнозируемое.
Мыкола Степанович нуждался в уходе. При отсутствии супруги и потомков, а также при неумении разумно распорядится пенсией академика, другого выхода, как командировать к нему кого-либо из родственников, не было. В родовом гнезде Пузенко, селе Хайлове, собрался большой семейный совет. Выяснилось, что свободного контингента для благотворительной миссии - раз, два, и обчелся. Все бабушки были при внуках. Все дедушки при артрите. Все мужики при деле. Все жинки при мужиках. Все девки при надеждах. Все парубки при мотоциклах.
В итоге, удалось выбрать трех кандидатов: старая для замужества дочка Василя Пузенки Оксанка, 26 лет от роду, вредная и щербатая, малая для замужества выпускница школы семнадцатилетняя дочь Галины Степановны Ганка, гладкая и игрущая, и каким-то образом затесавшийся в эту кампанию белорусский тракторист Миша Пузенко, двадцати пяти лет от роду.
Почему Михаил к тому времени женат не был, он не знает сам. Теперь думает, что его Бог берег для будущего служения. Но, возможно, и потому, что его батька, полюбив белорусскую полячку Иоланту, уехал на её родину по адресу «наш дом - Советский Союз», в дотла разоренное белорусское село, где было много земли и пустующих домов - занимай не хочу, но совсем не было дивчат (как, впрочем, и хлопцев). Впрочем, старший брат и младшая сестра Михаила семьи себе давно составили, один в райцентре, а другая даже в областном городе. А Миша остался при батьках. Знаний, полученных при МТС, вполне хватало, чтобы необременительно трудиться трактористом в полуживом колхозе, дальним отделением которого было и их село. И так - до 1978-го…
Ибо именинно в 1978 подошла Мишина очередь отправляться в Киев. Ранее, в 76-м, первой откомандировали игрущую Ганну, с мыслию, что может она в столице научится чему-либо полезному. Проведенная через пол года инспекция показала, что Ганка научилась многому, но сугубо неполезному. Пришлось её спешно эвакуировать. Подошла очередь вредной Оксанки. Ожидалась, что Оксанка, к тому времени перевалившая 27-летний рубеж, будет сидеть дома и тщательно смотреть за родичем. Но и тут вышло не так: всего через пол года Оксанка скакнула замуж за бывшего дядюшкиного аспиранта, и, поскольку аспирант задумчив был не менее дядюшки, переключилась полностью на его обслуживание. Семейное гнездо свили они в шикарной панельной кооперативной квартире на окраине Киева (где много воздуха, и скоро будет метро). Квартиру им облегченно подарили родители мужа. Вакансия при дядюшке опять оказалась свободной.
Тут то и был призван молодой тракторист Пузенко. По прибытии в Киев Михаил принял от Ксении бразды правлении, получил необходимые инструкции, и стал дружить с дядей. Нужно признать - у них почти мгновенно установились контакт и взаимопонимание, Бог знает на чем основанные, но прочные.
Какое же полезное занятие нашел себе в столице Михаил Пузенко? Вопрос праздный: главное его занятие по обязанности был уход за болящим родственником. И с этой задачей Миша справлялся добросовестно, не тяготясь и не манкируя необходимыми процедурами. Пенсионные доходы дядюшки вполне позволяли им вести жизнь если и не шикарную, но вполне безбедную. При этом постоянно находиться при дядюшки необходимости не было; занят Миша был не более трех-четырех часов в сутки. И молодой Пузенко нашел себе адекватную работу - такую, чтобы и пользу приносить, и дядюшку без присмотра не оставлять надолго. Закончил Михаил курсы операторов газовых котельных, и, как человека молодого и добросовестного, поставили его работать на котельные среднего давления: две смены по двенадцать часов на четверо суток. А что? Зарплата хорошая, поболее, чем у инженера, работа не пыльная, и свободного времени много.
Вот так мирно и безопасно шла Мишина киевская жизнь. До времени, пока не настигла его неожиданная религиозность. Именно отсюда пошла уже явная (до того жившая в глубинах сердца) духовная жизнь молодого человека.
Первым толчком к тому оказался именно дядя: отсутствие шумных детей и инсульт подтолкнули его к философскому осмыслению жизни. А, как известно, если философ не аферист, и не останавливается на пол пути, он неизбежно приходит к религии. Так на стене спальни Мыколы Степановича появились распятие, три иконы, а на полке несколько книг антикварных и одна современного издания, но очень толстая.
Второй толчок имел сугубо географический характер. Знатокам Киева известно, что по Саксаганского до Владимирского собора - рукой подать. А Михаил, отягченный большим количеством свободного времени, имел привычку подолгу гулять по улицам центра города. И вот однажды что-то подтолкнуло к странному поступку: он зашел под своды собора. Было очень красиво и тихо. Золотистые отблески небесными зайчиками играли среди подсвечников, на больших «рамах картин», на витых решеточках, на гроздьях лепных изобилий. Пахло раем…
Людей в храме было мало - озабоченные бабушки и нагловато-стесняющиеся туристы. Однако спереди и слева доносилось какое-то бормотание с ритмическими вздохами. Миша подошел. Перед небольшой группкой разновозрастных теток стоял красиво бородатый дяденька. Тетки все были в одинаково повязанных платочках-кульках, а бородач - в очень сложных и ярких одеждах. В руках разноцветный дяденька держал дымящуюся игрушечную кастрюльку на цепочке, которой он бодро помахивал взад-вперед: то благосклонно дымил на заваленный всякой едой стол перед ним, то, повернувшись, строго на теток. При этом дяденька бурчал себе под нос нечто невразумительное, а иногда громко и мелодично вскрикивал. Эти вскрики сипло подхватывали две старушки, стоявшие справа от стола и время от времени по-хозяйски поправлявшие разваливающуюся гору продуктов. Еще рядом с ними стояли два паренька в красной одежде трубой: косоглазый шустрый пацан и толстый парубок лет за двадцать. Пацан все время ерзал, а парубок жирным кулаком пихал его под ребра.
Происходящее покорило Мишу своей новизной и надприродностью. Он почувствовал, что здесь совершается молитва Церкви. И ему очень захотелось в этой молитве поучаствовать. Но, во-первых, он не был уверен, что совершаемое действо - судя по участницам - не есть нечто сугубо женское. А, во-вторых, он не знал, как правильно креститься. И потому стал несколько поодаль, рядом с могучей колонной.
Миша боялся, что молитва вот-вот возьмет, да и кончится, и он не поймет чего-то главного. Но молитва все продолжалась и продолжалась, причем, словно специально для Миши, в ней постоянно повторялись одни и те же слова - даже Миша стал их узнавать. Тогда Миша решил действовать последовательно. Прежде всего, он изучил, какой все же рукой нужно креститься. Тщательные наблюдения показали - правой. Последовательность наложения на себя крестного знамения Миша освоил также быстро. Но вот определиться с горизонтальным движением руки ему долго не удавалось: сбивали воспоминания об иностранных фильмах про старую жизнь. Также мешало то, что дяденька с кастрюлькой и юноши в трубах время от времени стояли лицом к Михаилу, и понятое движение руки совсем запутывалось. Однако природная смышленость Пузенко и настойчивость помогли. С какого то момента его правая рука, сложенная пальцами в подобие персти, начала двигаться легко и радостно, вписывая Мишу в круг таинственно посвященного народа Божия. Ощущение этой перемены было столь очевидным, что Миша выступил вперед, и стал ждать, когда к нему подойдут и скажут нечто самое важное в его жизни.
Однако ничего такого не произошло. Удивительным образом Мишу никто не замечал. А тут еще и казавшееся бесконечным действие, пропев что-то про память, неожиданно иссякло, все тетки мелко и быстро закрестились, покланялись, и куда-то в миг разошлись. Дядечка задержался у стола на минуту: потыкал пальцем в продукты, что-то строго выговорил трубчатым парубкам и поющим старушкам. Те окружили стол, и принялись раскладывать еду по соломенным корзинкам и подносам. А сам дядечка быстро ушел в дальние глубины храма, на ходу ловко уклоняясь от бегущих на него со сложенными ладошками согнутых дамочек.
Миша постоял в храме еще минут двадцать; он очень ясно чувствовал, что молитва не закончилась, не иссякла, но что еще следует делать - не понимал. Вышел на улицу, и пошел домой, к дяде Мыколе. По пути он увидел, что на улицах что-то существенно изменилось: деревья, дома, небо, и особенно люди. Он пристально рассматривал прохожих; иногда даже останавливался, и глядел им во след. И только уже заходя во двор, Миша понял: изменился он сам….
Дяде Миша рассказал о происшедшим с ним буквально взахлеб, и дядя его слушал, слушал, и слушал… А потом говорил сам, и Миша узнал, что человек с кастрюлькой это батюшка, а старушки - певчие, парубки - пономари, кастрюлька называется кадилом, а привлекшая его служба - панихидой по усопшим. Правда, все эти сведения дядя, пришедший к сознательной вере будучи уже парализованным, в основном подчеркнул из старых книг, и потому иногда описывал что-то не вполне реальное. Тем не менее, основную, необходимую для воцерковления, информацию донести до Михаила он сумел. В ту первую ночь проговорили они почти до утра, и даже в энтузиазме единодушия три раза читали вместе какую-то молитву Отцу…
С тех пор Миша стал часто заходить во Владимирский, почти каждый день. Иногда отстаивал длинные - часа три-четыре, службы, и, хотя ничего не понимал, чувствовал себя радостно-причастным к великому. Но для подлинного воцерковления - Исповеди и Причащения - недоставало личного контакта.
Со временем Господь послал и это. Батюшка, не тот, панихидный, а старенький, быстрый и вострый, как-то наконец в толпе прихожан углядел давно ожидавшего этого момента Михаила, и, отведя в сторонку, спросил: «А ты, чадо…»
Далее все было точно так, как и со многими из нас. В итоге по прошествии нескольких месяцев Миша был уже не только многократно исповедан и причащен, но и сам носил трубчатый цветной стихарь, подавал кадило и уносил продукты. Жизнь его обрела новый, глубокий и светлый смысл.
Шли месяцы, все было хорошо: котельные работали, службы шли, Миша с дядей читали одни и те же книги, и оживленно их обсуждали.
И вот, в один прекрасный летний день Миша, облаченный в стихарь, шествовал по храму, исполняя архиважные пономарские обязанности. И вдруг замер: возле бокового столба, рядом с любимой им иконой благоверного князя Александра, стояла тэндытна дивчина нецерковного вида - в узеньких джинсах, без косынки - и на большом листе бумаги что-то изображала. Вообще, к туристам Миша вполне привык, и, отчасти по мирности своего характера, а отчасти по внушению настоятеля, сумел примирить с ними и свою неофитскую ревность о храмовом благочестии. Замечаний, кроме самых крайних случаев, он никогда не делал. А тут вдруг…
- Девушка! Тут рисовать не положено. Это не музей.
Девушка посмотрела на него; в её взгляде проскользнуло и удивление, и строптивость, и даже агрессивность
- А что, это Ваша личная собственность?
Как ни странно, глаза девушки со всем их содержимым Михаилу необыкновенно понравились. Он не стал ввязываться в спор, но примирительно сказал:
- Я сейчас схожу, спрошу у настоятеля, - и пошел в алтарь.
Так как в этот час никакого настоятеля в храме не было и быть не должно было, то поисками Михаил себя не утруждал. Он потоптался за дьяконскими дверьми, и вернулся в помещение храма. Пока же шел, в его сознании созрела совершенно невероятна мысль: «С девушкой нужно срочно познакомиться».
- Настоятель разрешил, рисуйте пожалуйста, - и, помявшись, - Извините, что я Вам сделал замечание.
Извинение произвело на девушку впечатление большее, чем предыдущий запрет. В её глаза промелькнули уже совсем другие чувства, которые суммировались в улыбке и кратком, но прочувствованном: «Спасибо!».
После того Миша отдал толстому собрату Паше свои панихидные булочки, выпросив взамен два яблока, переоделся, и вышел из собора через дверь пономарки. Обойдя здание, он спрятался за углом возле главного входа, где и простоял один час двенадцать минут: девушка оказалась упорна в рисовании.
А затем традиционное: «О, здравствуйте, это Вы, а я вот как раз… А Вам куда, нам ведь по дороге… Яблочка не хотите?... А, простите, как Вас зовут?»
- Знакомые зовут Галя. А по настоящему, по церковному - только не смейтесь, а то я обижусь - Голиндуха…»
- Какое удивительное, замечательное имя!