Блокнот.
24 марта 2012.
***
Слова надежды пишутся как раз тогда, когда было плохо - и ты мечешься между этим прошедшим и тревожным настоящим. Самая вечная надежда и надежда, в которой не лгут.
---
Как же можно желать оставить нечто в памяти, когда еще не знаешь, что именно это будет и будет ли, откуда и каким придет. Видимо, я желала именно этого: как картины, как сохранения этих перемешанных красок ночи и зимы, даже и себя сохранения, замешанной в этой краске и оставшейся на закрашенном будущим подмалевке, закрашенном и другими картинами, глазами других людей. Я хотела оставить себя в этом месте, уйдя из него: отойдя от гулких шагов под аркой, тем яснее их слышу через n лет. Я хотела оставить это не себе, а оставить вечно себя этому месту, нас троих, пока я не осталась одна, с пустотой слева и справа. Белеющий столб, чуть светящийся и отирающий свои грани шатер церкви Вознесения, обледеневшая дорожка, вспыхивающая мелкими зелеными и красными огоньками. Резкий ветер, но снег едва касается, он тает в туманном озерце у рта. А внизу - обрыв, внизу черная Москва-река, внизу так черно, что идти некуда. Мы стояли там, какие-то оглушенные, держались за чугунные перильца - уже первое прикосновение к темноте. По-моему, в те минуты мы каким-то образом многое узнали о будущем друг друга - каждый о чужом. Я вполне поняла С., обернувшись, поняла. А еще раньше исчез барьер между первой мыслью и первым словом, удивительно - мы при этом почти не говорили.
Я с благодарностью оставляю это себе. Спасибо, что вы - были. И мы были там.
Потом же произошло совсем невероятное: в какую-то секунду я обернулась - и как будто меня отнесло отсюда далеко, я увидела больше, чем вокруг можно было видеть, и дальше, чем видно в темноте, как будто пространство собиралось здесь в один узел, точку - и он развязался, оно, выгнувшись, отразилось и отлетело от нас, места, где мы стали, от белого светящегося шатра. Как будто увидела Москву на километры вокруг, всю эту темноту - вглубь. И -поразительно - там не было ничего, ничего, ничего. Только мы, а в данную секунду, - одна я, вмещающая нас. Так, наверное, ощущает себя спустившийся в Гадес. Секунда. Секунда.
На обратном пути С. читал, я смотрела на облачко пара у губ, снизу вверх. Потом читала я и услышала, как Л. заплакала о герое. Больше я никогда так не делала.
Потом мы очень замерзли на пустом шоссе, нас смёл и сухими плевками выгнал ветер. Потом прощались во двере дома Л. В метро - с С., - "бери свои города."
Кажется, после этого - мы не виделись.
Впрочем, я уже тогда была сильно одна.
И при этом, видимо, уже полностью раскрылась эта солипсистская особенность: никогда никуда никто не исчезает, я семь лет мысленно беседую с человеком, он не растет и не взрослеет - и я не расстаюсь с ним. Это ужасно. Потому что каждому этому человеку следовало бы забыть меня.
Иначе нет разницы между той и этой действительностью, нет никакого разделения, и - либо смерти нет, либо я мертва. Что тоже не имеет значения.
Я доигралась, начав с детства, с того, что я и сейчас отчетливо помню, как близко была ко мне земля, как рос мох возле подошв каждого любимого дерева, каковы были норы ос в земле и как после дождя на асфальт выбирались дождевые червяки.
Несчастная саттва - та, которая не может определиться со своей сущностью, отделиться, отлепиться, наконец, от всех остальных, определиться с наличием, образом, обстоятельствами той жизни, которую она сейчас проживает.
В общем, куда-то я пролетела сильно мимо цели.
Вот куда, кстати, деваются во всех этих военных эпосах стрелы, пущенные мимо? В одной "Рамаяне" их там сколько, в "Илиаде"... У меня подозрение, что зависают в воздухе. Автор забыл, читателю, следующему тем же путем, не сдернуть. Вот-вот. Кто-нибудь умеет это - сталкивать сюжет с мертвой точки, делать так, чтобы царевич споткнулся (на секунду гасим свет в нашем театре) - и все сильно изменилось, начался другой клубок? Я - не умею, я только видеть эти стыки могу.
Шлимазл.
***
Слова надежды пишутся как раз тогда, когда было плохо - и ты мечешься между этим прошедшим и тревожным настоящим. Самая вечная надежда и надежда, в которой не лгут.
---
Как же можно желать оставить нечто в памяти, когда еще не знаешь, что именно это будет и будет ли, откуда и каким придет. Видимо, я желала именно этого: как картины, как сохранения этих перемешанных красок ночи и зимы, даже и себя сохранения, замешанной в этой краске и оставшейся на закрашенном будущим подмалевке, закрашенном и другими картинами, глазами других людей. Я хотела оставить себя в этом месте, уйдя из него: отойдя от гулких шагов под аркой, тем яснее их слышу через n лет. Я хотела оставить это не себе, а оставить вечно себя этому месту, нас троих, пока я не осталась одна, с пустотой слева и справа. Белеющий столб, чуть светящийся и отирающий свои грани шатер церкви Вознесения, обледеневшая дорожка, вспыхивающая мелкими зелеными и красными огоньками. Резкий ветер, но снег едва касается, он тает в туманном озерце у рта. А внизу - обрыв, внизу черная Москва-река, внизу так черно, что идти некуда. Мы стояли там, какие-то оглушенные, держались за чугунные перильца - уже первое прикосновение к темноте. По-моему, в те минуты мы каким-то образом многое узнали о будущем друг друга - каждый о чужом. Я вполне поняла С., обернувшись, поняла. А еще раньше исчез барьер между первой мыслью и первым словом, удивительно - мы при этом почти не говорили.
Я с благодарностью оставляю это себе. Спасибо, что вы - были. И мы были там.
Потом же произошло совсем невероятное: в какую-то секунду я обернулась - и как будто меня отнесло отсюда далеко, я увидела больше, чем вокруг можно было видеть, и дальше, чем видно в темноте, как будто пространство собиралось здесь в один узел, точку - и он развязался, оно, выгнувшись, отразилось и отлетело от нас, места, где мы стали, от белого светящегося шатра. Как будто увидела Москву на километры вокруг, всю эту темноту - вглубь. И -поразительно - там не было ничего, ничего, ничего. Только мы, а в данную секунду, - одна я, вмещающая нас. Так, наверное, ощущает себя спустившийся в Гадес. Секунда. Секунда.
На обратном пути С. читал, я смотрела на облачко пара у губ, снизу вверх. Потом читала я и услышала, как Л. заплакала о герое. Больше я никогда так не делала.
Потом мы очень замерзли на пустом шоссе, нас смёл и сухими плевками выгнал ветер. Потом прощались во двере дома Л. В метро - с С., - "бери свои города."
Кажется, после этого - мы не виделись.
Впрочем, я уже тогда была сильно одна.
И при этом, видимо, уже полностью раскрылась эта солипсистская особенность: никогда никуда никто не исчезает, я семь лет мысленно беседую с человеком, он не растет и не взрослеет - и я не расстаюсь с ним. Это ужасно. Потому что каждому этому человеку следовало бы забыть меня.
Иначе нет разницы между той и этой действительностью, нет никакого разделения, и - либо смерти нет, либо я мертва. Что тоже не имеет значения.
Я доигралась, начав с детства, с того, что я и сейчас отчетливо помню, как близко была ко мне земля, как рос мох возле подошв каждого любимого дерева, каковы были норы ос в земле и как после дождя на асфальт выбирались дождевые червяки.
Несчастная саттва - та, которая не может определиться со своей сущностью, отделиться, отлепиться, наконец, от всех остальных, определиться с наличием, образом, обстоятельствами той жизни, которую она сейчас проживает.
В общем, куда-то я пролетела сильно мимо цели.
Вот куда, кстати, деваются во всех этих военных эпосах стрелы, пущенные мимо? В одной "Рамаяне" их там сколько, в "Илиаде"... У меня подозрение, что зависают в воздухе. Автор забыл, читателю, следующему тем же путем, не сдернуть. Вот-вот. Кто-нибудь умеет это - сталкивать сюжет с мертвой точки, делать так, чтобы царевич споткнулся (на секунду гасим свет в нашем театре) - и все сильно изменилось, начался другой клубок? Я - не умею, я только видеть эти стыки могу.
Шлимазл.