Как молоды мы были
Говорят, с возрастом на лице проступает душа. В тридцать, в сорок лет, да и в пятьдесят тоже еще рано отслеживать ее скопление в уголках глаз и в узелках губ - юношеский задор и живая мимика пока еще способны скрывать суть. Так говорят. А потом, когда уходят силы, когда человек способен понять, что выходит на финишную прямую, когда приходит время собирать камни, она проступает. Этого не спрячешь за пластическими операциями, не скроешь под кисточкой гримера, не выкрадешь хорошо выставленным светом. В таком возрасте главная нагота тела концентрируется на лице. Среди морщин, седины и незаметно тускнеющих зрачков.
Болезни проступают тоже. Более отчаянно, более агрессивно и безжалостно. И все туда же - в обрамление мышц зеркала души.
Мне его жалко. Ну, как это может быть по-человечески. Мне жалко смотреть на больного старого человека с излишним весом и одышкой, пытающегося претендовать на что-то там типа «отца региона». Мне странно видеть сюжеты пятнадцатилетней давности и страшно сопоставлять их с сюжетами нынешними - телевизионный титр хоть и выводит одну фамилию, но в кадре разные люди. Дело не в том, что время безжалостно к плоти. Это другие характеры, другие наборы жестов и слов. Все иное.
За эти годы от прежнего Аман-Гельды не осталось ничего. Сегодня на тебя смотрит обыкновенный робот - часть системы, - не делающий не одного лишнего движения, способного указать на то, что перед тобой живой человек. Речи почти лишены эмоций, их окраска сведена на нет, даже мимика кажется вымученной, мышцы как бы делают одолжение. Я уже не говорю про глаза, которые последние годы спрятаны под затемненными очками. Раньше за те самые темные очи, из которых летели искры и смыслы, он и был оценен народом. Сегодня они спрятаны.
Страшно подумать, что скрывают эти очки. Пустым взор вряд ли стал, но тонкое стекло позволяет, наверное, скрыть главное. Не болезни и не усталость. Отвращение к тому, что приходится видеть каждый день. ...Люди, как известно, создают слишком много шума.
Смотришь на него, и думаешь - мечтает ли он, видит ли сны? Они, могу предположить, цветные и лишены изъяна. ...В них уставший, разбитый старик целыми днями сидит по террасе своего туркменского дома, возможно, время от времени выбирается на берега Каспия, и коротает так сутки напролет. Нет ни телефонный звонков, ни срочных телеграмм, ни вспышек фотокамер. В этих снах даже не включается телевизор, только натянутая тишина. Или нет - звучит блюз. Мерный и нежный блюз. Идеальная музыка для коротания старости.
Но адским торнадо, жутким цунами в эти редкие сны вторгаются чужеродные азиатской пасторали слова «междуреченск», «останина», «кузбасс», «власть». Со звоном летят эти осколки сновидений на гранитный пол его кемеровского дома...
Нездоровые печень, почки, шаткое давление, неврозы и трудности с желудком - физиономисты подобное читают на лице. Так уж получилось, что государственные мужи в этой стране в массе своей являются живым и ходячим материалом для них. Но все их мыслимые и немыслимые заболевания уходят на второй план; главная болезнь, без которой, впрочем, не было бы и всех остальных, проста. Это жажда власти, маниакальная и неистребимая.
Медикаментозное воздействие здесь невозможно.
Болезни проступают тоже. Более отчаянно, более агрессивно и безжалостно. И все туда же - в обрамление мышц зеркала души.
Мне его жалко. Ну, как это может быть по-человечески. Мне жалко смотреть на больного старого человека с излишним весом и одышкой, пытающегося претендовать на что-то там типа «отца региона». Мне странно видеть сюжеты пятнадцатилетней давности и страшно сопоставлять их с сюжетами нынешними - телевизионный титр хоть и выводит одну фамилию, но в кадре разные люди. Дело не в том, что время безжалостно к плоти. Это другие характеры, другие наборы жестов и слов. Все иное.
За эти годы от прежнего Аман-Гельды не осталось ничего. Сегодня на тебя смотрит обыкновенный робот - часть системы, - не делающий не одного лишнего движения, способного указать на то, что перед тобой живой человек. Речи почти лишены эмоций, их окраска сведена на нет, даже мимика кажется вымученной, мышцы как бы делают одолжение. Я уже не говорю про глаза, которые последние годы спрятаны под затемненными очками. Раньше за те самые темные очи, из которых летели искры и смыслы, он и был оценен народом. Сегодня они спрятаны.
Страшно подумать, что скрывают эти очки. Пустым взор вряд ли стал, но тонкое стекло позволяет, наверное, скрыть главное. Не болезни и не усталость. Отвращение к тому, что приходится видеть каждый день. ...Люди, как известно, создают слишком много шума.
Смотришь на него, и думаешь - мечтает ли он, видит ли сны? Они, могу предположить, цветные и лишены изъяна. ...В них уставший, разбитый старик целыми днями сидит по террасе своего туркменского дома, возможно, время от времени выбирается на берега Каспия, и коротает так сутки напролет. Нет ни телефонный звонков, ни срочных телеграмм, ни вспышек фотокамер. В этих снах даже не включается телевизор, только натянутая тишина. Или нет - звучит блюз. Мерный и нежный блюз. Идеальная музыка для коротания старости.
Но адским торнадо, жутким цунами в эти редкие сны вторгаются чужеродные азиатской пасторали слова «междуреченск», «останина», «кузбасс», «власть». Со звоном летят эти осколки сновидений на гранитный пол его кемеровского дома...
Нездоровые печень, почки, шаткое давление, неврозы и трудности с желудком - физиономисты подобное читают на лице. Так уж получилось, что государственные мужи в этой стране в массе своей являются живым и ходячим материалом для них. Но все их мыслимые и немыслимые заболевания уходят на второй план; главная болезнь, без которой, впрочем, не было бы и всех остальных, проста. Это жажда власти, маниакальная и неистребимая.
Медикаментозное воздействие здесь невозможно.