Любить-да, а уважать мало кого получается.
Я-ребенок.
Иду с набитым брюшком из ресторана.
В нем-котлетка по-киевски с зеленым маслом, вытекающим на картофельное пюре и капустный салат с брусникой.
Я держу папу за большой палец.
Потому что остальными четырьмя пальцами он держит пластиковый набалдашник с номером, к которому крепится ключ от нашего номера.
В другой руке он несет мое белое пальтишко с набитыми сокровищами карманами и сумку с Крошкой енотом, заботливо вышитым гладью.
Моя любимая кузина постаралась.
Мы с ней тезки, нас назвали в честь бабушки, которую мы никогда не видели.
Я скучаю по ней.
Она, наверняка, по мне.
Мы нечасто расставались.
И я все бы отдала бы сейчас, чтоб повиснув на ее плечах, обнять за шею, когда она крутится перед зеркалом в прихожей, хохоча:»Обратите внимание на мою горжетку. Как она вам?«
Я обожаю играть в горжетку.
Потому что игра всегда заканчивается одинаково. Она резко наклоняется, я слетаю с ее плеч, она ловит меня в полете и очень крепко прижимает к груди. Так же крепко, как папа.
Она все делает как мой папа. Хотя у нее есть свой, моего она любит больше.
Потому что он-лучший.
Так уж сложилось.
Папа мой старше ее на столько же лет, на сколько она старше меня. Он воспитывал ее, она воспитывала меня. Сначала он играл с ней в горжетку, потом она со мной.
И все трое мы не разлей вода.
Летом мы жили на море.
Ели живую рыбу из соленой воды. Спали в палатке или под звездами в спальном мешке.
И мне казалось, что так будет всегда. Солнечно, тепло и весело.
А теперь мы »за тридевять земель, на краю вселенной», как сказала, размазывая слезы по своему лицу моя тетя, мама моей кузины, сестра моего папы:
«Оставь мне детку, ну что ты с ней там будешь делать?»
Папа отрицательно качает головой.
К тетиному голосу прибавляется голос кузины:
«Тогда возьми меня с собой. Как вы там будете вдвоем?»
Папина голова снова несговорчиво мотается из стороны в сторону.
Мы с ним идем по тихому гостиничному коридору, устеленному коврами.
Я уже почти сплю и похожа на немецкую куклу из моей коллекции игрушек оставшейся там, далеко.
Когда куклу брали за руку, она сама передвигала ноги. За это ее называли «ходящая кукла».
Я-ходящая кукла, но меня за руку не берут, я сама держусь за папин палец.
Я все делаю сама.
Может еще и потому, что ладошка у меня забинтована. Я порезалась стаканом.
То есть я сначала я его разбила, потом утопила в фонтане, а потом пыталась достать то, что от него осталось и очень удивлялась тому, что как быстро вода превращается из прозрачной в красную.
Фонтан мне очень нравится. Он сделан из стекла и камня. Вода в нем не останавливается ни на минуту. Все время скачет по камушкам.
Похожа на меня. Наверное я тоже-вода в фонтане.
Вода чистая и вкусная.
У нас в номере стоит графин и два тонких стакана с золотой полоской посередине. Нов них вода мне не очень нравится.
А в фонтане-то, что нужно.
Поэтому я беру стакан и спускаюсь на лифте из номера, где мы живем и бегу через зеркальный холл к фонтану.
Раньше мы жили на третьем этаже. А потом на седьмом, а сейчас на пятом.
И папин водитель Виталик всегда путался, не зная к какой стороне гостиницы нужно подъезжать, чтоб папа мог видеть машину из окна.
Вернее Виталика по утрам высматривала я, пока папа читал рассыпанные по дивану бумаги.
Я стояла с бутербродом и чашкой чая у окна, роняла крошки на батарею и смотрела на занесенную снегом дорогу.
Завидев знакомый «Уазик», истошно вопила:
«Папа, Виталик!»
И запихнув остатки бутерброда в рот, неслась за пальто и ботинками.
Обувшись-одевшись, бежала проверить развернулся ли Виталик, снова бежала к двери, возвращалась за Крошка-енотовой сумкой, потом за книжкой, за пластмассовой собачкой-ретривером.
«Не мельтеши»,- говорил папа, дочитывал бумажку, складывал их в пузатый коричневый портфель, выпивал залпом кофе и обувался и мы шли по мягким коврам к лифту.
Возвращаясь, обычно не заходя в номер, шли в ресторан.
Потом в номер, где папа запускал воду в ванную, и шел читать свои снова рассыпанные по дивану и столу под лампой бумаги.
Когда я наплескавшись, кричала:«Папа, я-готова!», он вынимал меня из воды, заворачивал в полотенце и переносил в кровать, где я надев пижаму, распластывалась на кровати.
«Пап, все»
Он отрывался от чтения.
Наливал в стакан воду, ставил на столик возле кровати, на случай, если мне захочется пить ночью.
Я целовала папину колючую щеку и желала ему спокойной ночи.
Он укутывал меня в одеяло.
Я, выждав пока он дойдет до стола, высовывала ноги и снова приняв позу морской звезды сквозь полуприкрытые веки смотрела, как папа сидит в клубах сигаретного дыма, обволакивающего стол, лампу и его, склонившегося над бумагами.
Перед тем, как вернуться к работе, он очень крепко обнимал меня. Почти как моя тезка-кузина. Мне становилось грустно.
Мне так хотелось, чтоб она оказалась здесь, рядом со мной на подушке с книжкой про Чиполлино или Дениску.
Тогда бы мой мир обрел все краски.
Папа кажется понимал, о чем я думаю и наклонялся, чтоб пощекотать меня бородой. Я чесала об нее свой лоб.
Корочки от ветрянки уже сошли, но в детский садик меня все еще не принимали. Нужно было выждать еще неделю карантина.
Мне карантин очень нравился.
Я ездила работать с папой. Это было весело.
Особенно, если не в помещении, а на трассе.
Я ходила по берегу и собирала всякие интересные вещи: гаечки, камушки, чьи-то клыки и хребты, палочки, обрывки сетей и пенопластовые поплавки.
К обеду в карманах моего, бывшего когда-то белым, пальто, места не оставалось, и я, добежав до «Уазика», ссыпала все сокровища на коврик, под моим сиденьем.
Это повторялось каждый день и я стала привыкать к новому течению вещей.
Мы подходили к нашему номеру и я уже расстегнула левой рукой противные пуговицы на кофте, чтоб поскорее залезть в ванную, и уже в ней дождаться пока наберется вода, чтоб можно было плескаться не боясь, что она выплеснется через край.
Папа повернул ключ в замке и приоткрыл двери. Я просочилась внутрь. Скинула ботинки и принюхалась.
Пахло чем-то незнакомым.
Папа зажег в прихожей свет и потянулся за вешалкой, чтоб повесить на нее мое пальто.
Я прошла к кровати и плюхнулась на нее, чтоб стащить с себя штаны и носки.
Обычно пружинистая мягкость матраса встретила мое тельце чем-то некомфортно твердым. Я протянула руку чтоб проверить на что это я села и поняла, что под моими пальцами чье-то тело, покрытое волосами.
Я медленно убрала с него свою руку, и боясь повернуться стала вглядываться в темноту.
Из нее на меня блестели глаза.
Что это был за зверь я не знала, но будучи дочерью охотника, помнила, что нельзя делать резких движений.
-Ну что, ванна в твоем распоряжении. Готова?
В комнату вошел папа, дошел до стола и включил лампу.
Я осмелев от его присутствия наконец так же медленно повернулась посмотреть на чем я сижу.
-Тваааа....ххххххххххххххххххх
Из папы медленно со свистом выходил воздух.
Он стоял лицом ко мне, сидящей на бедре голой женщины.
Лежавшей в нашей постели.
Я встала с женщины, внимательно глядя на сплетение кучерявых волос пониже пупка.
Она поднялась с постели. И волосяной ком оказался на уровне моих глаз.
Я опасливо сделала шаг назад, не совсем понимая какое животное может так крепко присосаться к телу человека.
Женщина метнулась к прикроватному столику, схватила что-то и, резко вздохнув, выбежала из комнаты.
Хлопнула дверь номера.
На папином лице выражение брезгливости и досады.
Я осторожно вошла в ванную, разделась и опустилась в пенную воду.
Слышала, как за стеной папа говорит по телефону.
Очень отрывисто. И его голос звучит как скрежет бортов ржавого катера, виденного мной утром на берегу.
Хлопали двери номера. За стеной зазвучали женские голоса, заглушаемые шумом воды в ванной.
Папа заглянул в ванную, снял полотенца с блестящей металлической вешалки. Через минуту принес и повесил другие.
«Папа, я-готова!»
Перенесенная в кровать, я принюхалась и больше не почувствовала чужого запаха. К запаху свежих накрахмаленных казенных простыней я уже давно привыкла.
Укупоренная в одеяло я впервые в жизни не захотела раскинуться в форме морской звезды.
На мое место в этой постели кто-то попытался посягнуть.
Я еще не знаю как, но намерена впредь этого не допустить.
Тогда я не догадывалась, что было только preview того, с чем сталкивался мой отец на каждом шагу своей не очень долгой жизни.
Мои воспитательницы, учительницы, педагоги по музыке, балету, тренера по плаванью и гимнастике, официантки в ресторанах, которые мы посещали, дежурные по этажу и администраторы в гостиницах, где мы прожили несколько лет, секретарши, офисные работницы в главке, где он работал, случайные попутчицы и неслучайные подруги его друзей-все эти женщины, стремившиеся устроить свою, как тогда говорили «женскую судьбу» навязываясь в спутницы жизни всеми доступными им средствами вызывали у меня оторопь.
То выражение брезгливости, что я увидела на лице своего отца, станет частым гостем и на моем.
Всякий раз, когда я буду становится свидетельницей чьих то плохо-завуалированных подходов к «заполучению« мужчины, пусть даже не моего отца, у меня это будет вызывать оскомину.
Твою мать, ну зачем так-то стелиться?
Хребет твой где? Тебя Всевышний прямоходящей создал.
За что ж ты себя так в баранку скручиваешь и по дешевке продаешь?