Род
Раз уж зашел разговор о токсичном роде.
В котором все предопределено. И как бы ни старались спасти дерево, корни все равно сгниют.
В моем роду старики в основном дотягивали до девяноста.
Но что это были «дотягивания», было ясно даже мне-несмышленой тогда.
Жуткие стоны из комнаты одной из моих многочисленных бабушек, перетягивающей тряпицами, смоченными в какой-то травяной жидкости колени, ее горб и речитатив быстрым шепотом на чужом для меня языке, в котором я не могла разобрать ни слова, но чуяла только боль и отчаяние.
Очевидно было, что она-травница и ведунья несла какую-то непосильную ношу.
Мне почему-то казалось, что она убила кого-то. Было в ней что-то, что считывалось мной как опасность для меня шестилетней.
Скорее всего своего ребенка, потому что радикальным христианкам непозволительно рожать без брачного венца
Должно быть за это к годам ее жизни добавились годы, которые не довелось прожить убиенному. И эти годы ей не в радость.
Да и горб у нее появился не с рождения.
Надорвалась ли, оставшись кормить семью в отсутствии мужчин, ушедших на войну. Сама ли на себя накликала делами неправедными, как шептали соседи. Кто смог бы разобрать?
Наши с ней пути пересекались каждое лето, когда мой отец, забирал меня от русской няни Маняши с мягкими руками и вкусно пахнущим фартуком, за который я цеплялась в надежде, что он передумает отсылать меня на два месяца «на фрукты».
К стае черных горбоносых ворон, говорящих на незнакомом мне языке, какими мне представлялись мои родные по крови бабушки.
Я тяготилась обществом сестер сгинувшего на войне деда, в бело-голубом снаружи и очень темном, пропахшем керосином, доме, без электричества с полом из обтесанных каменных валунов, застеленными жестко-ткаными дорожками.
Дом выстроил мой прапрапрадед. Толстые черные балки держали черепичную крышу больше двухсот пятидесяти лет.
За эти годы в нем на полках, заменявших кровати, выросло около сотни детей.
В семьях меньше десяти никогда не рождалось. Больше-было. Меньше-нет.
До тех пор, пока не настало время поколения моего отца.
Дед мой имел одиннадцать братьев и сестер.
На войну ушли девять старших. Оставив своих жен, детей и престарелую мать.
Полный дом людей, которых необходимо было чем-то кормить. Каждый день.
Даже во время оккупации.
Ресурсы были настолько ограничены, что решили освободиться от балласта. Им оказался мой двухлетний тогда отец.
Его просто выбросили из дома.
Старшие сестры десяти и двенадцати лет спрятали его в погребе. При температуре минус десять, завернутый в рогожу, он провел там несколько дней. Девочки выносили еду во рту и выплевывали ему в рот.
Пока их не застал этим подозрительным шастаньем в темноте расквартированный в доме немецкий офицер.
Синего мальчика достали.
По приказу немца, который по другой версии был румыном, рахитичного заморыша на глазах у голодной семьи кормили немецким продуктовым пайком.
После освобождения деревни от оккупантов трое детей решили бежать на родину матери.
От нее золовки избавились сразу, как только ее сломанной куклой вернули после допроса в гестапо. С женой кадрового офицера ни в семье, ни в гестапо не церемонились. Ее-безучастную ко всему, отправили с каким-то попутчиком туда, откуда пришла.
Она закончила свою жизнь в желтом доме скорби через несколько лет после окончания войны.
Жена брата матери смогла приютить детей лишь ненадолго, у самой трое, а от мужа вестей с фронта нет.
Дети вернулись в городскую квартиру, из которой отец их с мамой забрал, чтоб отвезти в свой, как ему казалось, родной дом, перед уходом на фронт.
Трое детей 14, 12 и 4 лет стали выживать сами.
После победы о том, что их отец погиб геройски и им полагается пособие, моему папе сестры сообщили, а о том, что мать жива, но в сумасшедшем доме, решили умолчать. Погибла на войне и точка. Как и у многих детей их поколения.
По иронии судьбы с войны не вернулся ни один мужчина и оказалось, что «выброшенный» мальчик-единственный носитель фамилии рода.
И до конца своей жизни, а умер он непростительно рано, он был единственным, заботившимся о женщинах семьи.
О всей стае моих черных старух.
Брал на себя их расходы, возил их к врачам, ремонтировал дома, провел наконец электричество в прапрапрадедов дом, с моей помощью выманив из него хозяйку. Которая, обнаружив новшество, конечно же прокляла его, как не благословленное Господом. Творение нечистого в виде электрической лампочки появились в доме в 1982. Но радио и телевизора, в нем не было никогда.
Ответственность на папе за продолжение рода была велика.
Но все, что ему даровал так любимый моими бабушками господь бог-была я.
Из меня и лепили наследника.
Сколько себя помню, я всегда проживала две жизни.
Свою и его.
Теодора. Так бы назвали пацана, который должен был родиться вместо меня, потому что имена у нас передаются от дедов.
Так что это не я, это он лежал с ружьем в снегу на волчьей охоте, он прыгал с парашютом, гонял по горам на лыжах и управлял вертолетом или катером. Взрывал на пустыре порох и занимался сваркой в гараже. Это ему разбивали лицо в уличных драках. Это он ломал руку на спор и жрал сырую, только освежеванную белку.
А я же была совсем другая. Мне бы книжек стопочку, липовый чай и плед, мною же крючком связанный.
Но так сложилось, что шрамы и вывихи Теодора пали на меня, мне так хотелось помочь отцу в его желании иметь сына.
Я и фамилию свою никогда не меняла. Мужья попадались понимающие.
И обе папины сестры со своей фамилией даже в замужестве не расстались.
Нас осталось три женщины из огромного ветвистого рода.
Но только никому мы эту фамилию передать уже не смогли.
Был, правда забавный случай на Бали, когда мой сын пошел с моей кредиткой оплачивать air-tatoo, а его сфотографировали для журнала и подписали снимок его именем и моей фамилией в женском, естественно, роде.
«Пап, видишь? Этот пацан, с которым вы во времени разминулись, потому что родился он через девять месяцев после твоей смерти, но в котором твои сестры узнают тебя-маленького, несет твою фамилию на страницах журнала затерянного в океане острова.»
И когда прапрапрадедов дом после папиной смерти стал моим, первым импульсом было передать его сестрам моего отца.
Но они обе отказались. «Я провела в нем самые страшные годы своей жизни. Никогда в него не возвращалась с тех пор. И не вернусь».
Двадцать лет он стоял пустой.
А потом я написала доверенность на его продажу на имя младшей папиной сестры, заверила ее в посольстве далекой страны, и попросила потратить деньги так, как заблагорассудится.
И никогда о нем больше не вспоминала.
Ушли вслед за папой его похоронившие сестры-его ангелы хранители.
Я осталась одна носительницей фамилии моих предков.
Мои дети выросли и двинули в свои жизни, и меня вдруг посетила мысль, что я свободна от старого обещания наследовать род.
Род умер!
Да здравствует род!
Мой собственный логический род взамен биологического.
В стране, которую я выбрала для проживания, женщина обычно прикрепляется к роду отца или мужа. Буквально. Ведь все в этой стране держится на круговой поруке.
Имя каждого гражданина страны вносится в Посемейный список-своеобразный паспорт рода, по которому можно проследить родословную на несколько веков назад.
Поскольку на гражданство я подавала как независимое лицо, то у клерков, оформляющих мои документы, возник вопрос к кому меня прикреплять, если ни отца, ни мужа у меня нет. Бесхозные женщины здесь встречаются не так уж часто.
Была у меня идея записаться Теодором, но во избежание когнитивного диссонанса у окружающих, я решила оставить свое девичье имя. А вот с решением о выборе фамилии дело у меня застопорилось.
Взяла тайм аут на размышления. Ведь известно, «как вы судно назовете...«
Полетела я в отпуск. Будучи изрядно невыспавшейся и измотанной сменой часовых поясов, пропустила свою пересадку в поезде, идущем из Франкфурта. Выскочила на перрон в незнакомом городе. Побежала к станционному служащему спрашивать, когда будет следующий в нужное мне место. Оказалось до него аж семьдесят минут.
Глупо было бы топтаться на вокзале. Я взялась за ручку своего чемодана и двинула осматривать достопримечательности городка Karlsruhe.
И через полчаса прочесывания улиц наткнулась на мемориальную доску в честь своего любимого специалиста, по работам которого когда-то писала курсовые по детской психологии. Оказывается он провел школьные годы именно здесь. Те самые годы, которые помогли ему, полудатчанину, белокожему блондину-верзиле, воспитывающемуся среди темноволосых еврейских мальчиков, обосновать и явить миру тезис кризиса самоидентификации.
Меня словно по лбу стукнуло.
Ну вот же человек взял себе фамилию в честь самого себя. Эрик Эриксон. Эрик сын Эрика. »Свой собственный мальчик».
Ну вот и ответ на мой вопрос.
Я всегда подозревала, что я-мерило всех вещей ))
По приезду домой, мне удалось убедить боящихся ответственности за создание прецедента клерков дать мне выбранное мной имя.
И из ниоткуда, не подтвержденное никакими документами, кроме театральных программок, в которых я использовала это имя как рабочий псевдоним, явилось новое я-начало моего собственного нового рода.
В моем роду нет ни одного человека, кроме меня.
Пришла ниоткуда. Уйду в никуда.
Получился уникальный для этой страны Родовой паспорт.
VIP.
Прошлое прошло. Будущее еще не наступило.
Есть только настоящее.