Музей памяти жертв политических репрессий в Мордовии - Стенд «Среди тысячи созданных им метафор»
В. В. Маяковский: «Мы пришли сквозь столицы, / сквозь тундры прорвались, / прошагали сквозь грязи и лужищи. / Мы пришли миллионы, / миллионы трудящихся, / миллионы работающих и служащих. / … / Сегодня на нас устремлены / глаза всего света / и уши всех напряжены, / наше малейшее ловя, / чтобы видеть это, / чтобы слушать эти слова: / … / Пули, погуще! / По оробелым! / В гущу бегущим / грянь, парабеллум! / … / Мы тебя доконаем, мир-романтик! / Вместо вер - в душе электричество, пар. / Вместо нищих - всех миров богатство прикарманьте! / Стар - убивать. На пепельницы черепа! / … /
Залпом глоток гремим гимн! / Миллион плюс! Умножим на сто! / По улицам! На крыши! За солнца! В миры - / слов звонконогие гимнасты! / И вот Россия … не зданий пепел. / Россия вся - единый Иван, / и рука у него - Нева, / а пятки - каспийские степи. / … / Революция царя лишит царёва званья. / Революция на булочную бросит голод толп, / но тебе какое дам названье, / вся Россия, смерчем скрученная в столб?! / … / Красноармейца можно отступить заставить, / коммуниста сдавить в тюремный гнёт, / но такого в какой удержишь заставе, / если такой шагнёт?! / … /
Теперь повернём вдохновенья колесо. / Наново ритма мерка. / Этой части главное действующее лицо - / Вильсон. Место действия - Америка. / … / Чтоб его прокормить, поистратили рупь. / Обкормленный весь, опоенный. / И на случай смерти, не пропал чтоб труп, / салотопки стоят, маслобойни. / Все ему американцы отданы, / и гордо говорят они: / я - американский подданный. / Я - свободный американский гражданин. / … /
Ворвался в Дарданеллы Иванов разбег. / Турки с разинутыми ртами / смотрят: человек - голова в Казбек! - / идёт над Дарданелльскими фортами. / … / Идёт Иван, сиянием брезжит. / Шагает Иван, прибоями брызжет. / … / Ни цветов, ни оттенков, ничего нет - / кроме цвета, красящего в белый цвет, / и красного, кровавящего цветом … багровым… / Иван через царства шагает по крови. / … / Какой адмирал в просторе намытом / так пути океанские выучит?! / Идёт, начинённый людей динамитом. / Идёт, всемирной злобою взрывчат. / … /
Сабля взвизгнула. От плеча и вниз / на четыре версты прорез. / Встал Вильсон и ждёт - кровь должна б, а из / раны вдруг человек полез. / И пошло ж идти! / Люди, дома, броненосцы, лошади / в прорез пролезают узкий. / С пением лезут. В музыке. / О горе! Прислали из северной Трои / начинённого бунтом человека-коня! / Метались чикагцы, о советском строе / весть по оторопевшим рядам гоня. / … / Не Ленину стих умилённый. / В бою / славлю миллионы, вижу миллионы, / миллионы пою. / … / «Вставай, проклятьем заклеймённый» - / радостная выстрелила весть. / В ответ миллионный / голос: «Готово!», «Есть!» / … /
Шарахнутые бунта веником / лавочники, не доведя обычный торг, / разбежались ошпаренным муравейником / из банков, магазинов, конторок. / … / Как в кинематографе бывает - / вдруг крупно - видят: сквозь хаос / ползущую спекуляцию добивает, / встав на задние лапы, Совнархоз. / … / Страшней, чем танки, чем войск роты, / безбрюхий встал, пошёл сторотый, / мильонозубый ринулся голод. / Город грызнёт - орехом расколот. / Сгрёб деревню - хрустнула косточкой. / А людей, а людей и зверей - просто в рот заправляет горсточкой. / … / Готовься! К атаке! Трудись! Потей! / Горло голода, разрухи глотку затянем петлёй железнодорожных путей! / … /
Искорёжился - и во гневе Вудро, / приказав: «сразите сразу», / новых воинов высылает рой - / смертоноснейшую заразу. / Идут закованные в грязевые брони / спирохет на спирохете, вибрион на вибрионе. / Ядом бактерий, лапами вшей / кровь поганят, ползут за шей. / … / Молотит и молотит дезинфекции цеп. / Враги легли, ножки задрав. / А поверху, размахивая флаг-рецепт, / прошёл победителем мировой Наркомздрав. / Вырывается у Вильсона стон - / и в болезнях побит и в еде, / и последнее войско высылает он - / ядовитое войско идей. / Демократизмы, гуманизмы - / идут и идут за измами измы. / … / Их молодая встретила орава, / и дулам браунингов в провал / рухнуло римское право / и какие-то ещё права. / … /
Вам неумолкающих слав слова, / ежегодно расцветающие, вовеки не вянув, / за нас замученные - слава вам, / миллионы живых, кирпичных и прочих Иванов. / Вам, женщины, рождённые под горностаевые / мантии, тело в лохмотья рядя, / падавшие замертво, за хлебом простаивая / в неисчислимых очередях. / Вам, легионы жидкокостых детей, / толпы искривлённой голодом молодёжи, / те, кто дожили до чего-то, и те, / кто ни до чего не дожил. / Вам, звери, рёбрами сквозя, / забывшие о съеденном людьми овсе, / работавшие, кого-то и что-то возя, / пока исхлёстанные не падали совсем. / … /
Парад мировой расходился ровно - / ведь горе давнишнее душу не бесит. / Годами печаль в покой воркестрована / и песней брошена ввысь поднебесить. / Ещё гудят голосов отголоски / про смерти чьи-то, про память вечную. / А люди уже в многоуличном лоске / катили минуту, весельем расцвеченную. / Ну и катись средь песенного лада, / цвети, земля, в молотьбе и в сеятьбе. / Это тебе революций кровавая Илиада! / Голодных годов Одиссея тебе!» (из поэмы «150 000 000» от 1920 г.).
В. В. Маяковский: «Александр Сергеевич, разрешите представиться. / Маяковский. Дайте руку! … Стиснул? Больно? Извините, друг… / Мне при жизни с вами б надо сговориться… / Чересчур страна моя поэтами нища… Скоро вот и я умру… / Я люблю вас, но живого, а не мумию. / Навели хрестоматийный глянец. / Вы, по-моему, при жизни - думаю - / тоже бушевали. Африканец! / Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. / Мы б его спросили: «А ваши кто родители? / Чем вы занимались до 17-го года?» - / Только этого Дантеса бы и видели… / Хорошо у нас в Стране Советов. / Можно жить, работать можно дружно. / Только вот поэтов, к сожаленью, нету - / впрочем, может, это и не нужно… / Мне бы памятник при жизни полагается по чину. / Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь! / Ненавижу всяческую мертвечину! / Обожаю всяческую жизнь!» (из стихотворения «Юбилейное» от 1924 г.).
Ю. К. Олеша: «20 января 1930 г. Мир принадлежит мне. Это была самая простая, самая инстинктивная мысль моего детства. Я так свыкся с ней, что даже не нуждался в заносчивости. Напротив, я был скрытен и молчалив и лучше всего чувствовал себя в одиночестве, стараясь даже придавать этому одиночеству сходство с отверженностью… Будущим любителям мемуарной литературы сообщаю: замечательнейшим из людей, которых я знал в моей жизни, был Всеволод Мейерхольд…
15 марта. Пушкин, перейдя на прозу, стал изысканным фабулистом. И тут мне хочется, по секрету, сказать кощунственную вещь: … вся изысканность пушкинской прозы есть результат подражания [французскому писателю Просперу] Мериме…
14 июля. Ни для кого не секрет, что фигура Маяковского вызывала раздражение многих. Его считали грубым, наглым, приходили на его вечера, чтобы оскорблять его. Мастера поменьше не могли ему простить его величие… Существовало мнение о том, что Маяковский резок, груб и высокомерен. Действительно, в пылу диспута, стоя на эстраде, в расправе с пошлостью, он казался таким. Его реплики, которые мы помним до сих пор, были уничтожающими. Но те, кто знал его ближе, скажут, что он был учтив, даже застенчив. Не было хозяина радушнее, чем он. И одним из главных его свойств было чувство товарищества… Неожиданность такого превращения - из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей - чрезвычайно украшала его образ…
Разговаривать с ним было наслаждением. Он был остроумен, всё понимал, уважал собеседника, был нежен с друзьями и с женщинами. Эта нежность, исходящая от огромного, сильного человека, была особенно обаятельной, так как она говорила о том качестве человека, которое сильнее других привлекает сердца и которое присуще только настоящим художникам. Это качество - человечность художника. Он может вдруг забыть себя, своё значение, значение своей деятельности ради признания того, что самое главное в мире - это человек, обыкновенный человек. Суждения Маяковского отличались самостоятельностью, и ожидать его реплик, следить за ходом его мыслей было настолько увлекательно, что каждый из нас охотно променял бы любое времяпровождение на беседу с Маяковским…
Особое значение приобретало каждое собрание, когда на нём присутствовал Маяковский. Его появление электризовало нас. Мы чувствовали приподнятость. Приятно было разглядывать его. Рукав. Записная книжка. Папиросы. Он был поистине знаменитостью, большим человеком, той личностью, внимание которой кажется уже признанием твоих собственных качеств - и этого высоко лестного внимания всегда хотелось у Маяковского заслужить. Его суждения передавали из уст в уста. О нём много говорили… Маяковский был очень строгим судьёй. Его боялись. Он высказывал в лицо самые резкие мнения. Многие не любили его за это… Я был влюблён в Маяковского. Когда он появлялся, меня охватывало смущение, я трепетал, когда он почему-либо останавливал своё внимание на мне…
У него был замечательный голос. Трудно передать тем, кто не слышал, особенности этого голоса. Считалось, что он говорит басом. Действительно, у него был бас, который рокотал, когда Маяковский говорил, не повышая голоса. Но иногда, когда Маяковскому нужно было перекрыть шум диспута, голос его звенел. Когда он был разгневан, сила, которую он применял для того, чтобы крикнуть, долго не исчерпывалась, и долго ещё, когда он уже молчал, сказывалась сопровождающими дыхание рокочущими звуками… Когда он говорил, особенно тогда, когда в разговоре он утверждал, - тогда челюсти его двигались так, как будто он что-либо разгрызает…
Это был король метафор… Среди тысячи созданных им метафор он создал одну, которая потрясает меня. Говоря о силе слов, он сказал, что той силе слов, которой «рукоплещут ложи», он предпочитает ту их силу, от которой «срываются гроба шагать четвёркою своих дубовых ножек»… Удивительно, что этот поэт, начинавший как футурист, писавший, в общем, для немногих, после Октябрьской революции так страстно стал рваться к массам, к читательской толпе. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных частях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радовало его, воодушевляло, молодило…
Очевидно, большому поэту мало быть только поэтом. Пушкин, вспомним, тоскует оттого, что декабристы хоть и заучивают его стихи, но не посвящают его в свои планы; автор «Божественной комедии» населяет ад своими политическими врагами; лорд Байрон помогает греческим повстанцам в их борьбе против турок. Так же и Маяковский: и его не устраивало быть только поэтом. Он стал на путь агитации, родственный пути политического трибуна. Вспомним: сперва это юноша в бархатной нерусской блузе, это художник с уклоном в левое искусство… В то же время - это юноша, задумавшийся о революции, это юноша в тюрьме, снятый на полицейских карточках в профиль и фас…
1946 г. Холодная война - это миросозерцание, которое введено, безусловно, нами. Холодная война началась, когда появилась статья о гнилом либерализме. При современном состоянии человеческих умов, очень правильно названном гуманизмом, нельзя было вводить средневековое ожесточение идей… Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор - это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещённый прожекторами…
4 октября 1954 г. [Жену В. Э. Мейерхольда] Зинаиду Райх убили в 1938 г. Говорят, что ей выкололи глаза… Мейерхольды меня любили… Он часто в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства наклонялся ко мне и ни с того ни с сего говорил мне шёпотом: «Меня расстреляют». Тревога жила в их доме… Хозяйку закололи в этом доме… Она умерла, привезённая «скорой помощью» в больницу, от утраты крови… Хозяина расстреляли, как он и предчувствовал…
20 июля 1955 г. Одна из особенностей молодости - это, конечно, убеждённость в том, что ты бессмертен, - и не в каком-нибудь нереальном, отвлечённом смысле, а буквально: «никогда не умрёшь!» И это несмотря на свойственную молодости меланхолию, несмотря на мысли о самоубийстве. Безусловно, я никогда не умру, думал я в молодости. Пока я стану взрослым, пока пройдут годы, что-нибудь изобретут, что не даст людям умирать. Это «пока пройдут годы» представлялось какой-то золотистой городской далью, каким-то городом будущего с обложки фантастического романа, и там, в этой дали, люди уже давно бессмертны! Интересно, что бессмертие представлялось именно как результат какого-то открытия, изобретения. Какие-то большие машины, молнии тока шириной в дерево… Странно, никто из писателей не отмечает этой уверенности молодых в бессмертии…
3 февраля 1956 г. Я пришёл к Казакевичу. Он лежал в постели, больной. «Вы знаете, - сказал он, - если Ежов был слепым оружием в руках Сталина, то Берия был прямым его пособником». Реплика была настолько страшной по содержанию, что мне захотелось вскочить и закрыть Казакевичу рот. Он захохотал и сказал: «Это сказал на съезде Хрущёв» (из автобиографии «Книга прощания» от 1930-1950-х гг.).
В. В. Маяковский: «И мне агитпроп в зубах навяз, / и мне бы строчить романсы на вас - / доходней оно и прелестней. / Но я себя смирял, становясь / на горло собственной песне. / Слушайте, товарищи потомки, / агитатора, горлана-главаря. / Заглуша поэзии потоки, / я шагну через лирические томики, / как живой с живыми говоря. / Я к вам приду в коммунистическое далеко / не так, как песенно-есененный провитязь. / Мой стих дойдёт через хребты веков / и через головы поэтов и правительств. / Мой стих дойдёт, но он дойдёт не так - / не как стрела в амурно-лировой охоте, / не как доходит к нумизмату стёршийся пятак / и не как свет умерших звёзд доходит. / Мой стих трудом громаду лет прорвёт / и явится весомо, грубо, зримо, / как в наши дни вошёл водопровод, / сработанный ещё рабами Рима. / … /
Рабочего громады класса враг - / он враг и мой, отъявленный и давний. / Велели нам идти под красный флаг / года труда и дни недоеданий. / Мы открывали Маркса каждый том, / как в доме собственном мы открываем ставни, / но и без чтения мы разбирались в том, / в каком идти, в каком сражаться стане. / Мы диалектику учили не по Гегелю. / Бряцанием боёв она врывалась в стих, / когда под пулями от нас буржуи бегали, / как мы когда-то бегали от них. / Пускай за гениями безутешною вдовой / плетётся слава в похоронном марше - / умри, мой стих, умри, как рядовой, / как безымянные на штурмах мёрли наши! / Мне наплевать на бронзы многопудье, / мне наплевать на мраморную слизь. / Сочтёмся славою - ведь мы свои же люди, - / пускай нам общим памятником будет / построенный в боях социализм. / … /
Явившись в ЦКК идущих светлых лет, / над бандой поэтических рвачей и выжиг / я подыму, как большевистский партбилет, / все 100 томов моих партийных книжек. / … / Стихи стоят свинцово-тяжело, / готовые и к смерти, и к бессмертной славе. / Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло / нацеленных зияющих заглавий. / Оружия любимейшего род, / готовая рвануться в гике, / застыла кавалерия острот, / поднявши рифм отточенные пики. / И все поверх зубов вооружённые войска, / что 20 лет в победах пролетали, / до самого последнего листка / я отдаю тебе, планеты пролетарий. /… / В курганах книг, похоронивших стих, / железки строк случайно обнаруживая, / вы с уважением ощупывайте их, / как старое, но грозное оружие» (из стихотворения «Во весь голос» или «Первое вступление в поэму о пятилетке» от 26 января 1930 г.).
В. В. Радзишевский: «В 50-е годы Михаил Светлов рассказал Евгению Евтушенко о своей последней встрече с Маяковским. После бильярда они спускались по Тверской улице. Маяковский молчал, только зажжённая папироса прыгала из угла в угол рта. Вдруг напротив Центрального телеграфа он резко остановился, притянул Светлова за лацкан: «Слушай, Миша, а меня не посадят?» Светлов был ошеломлён: «Что вы, Владимир Владимирович! Вас - первого поэта революции?..» - «Это-то и страшно», - угрюмо произнёс Маяковский» (из биографии «Между жизнью и смертью. Хроника последних дней Владимира Маяковского» от 2009 г.).
А. Г. Тепляков: «Чекист и литератор О. М. Брик официально завершил свою работу в начале 1924 г., однако сохранил широкие знакомства с чекистами, держа популярный в Москве литературный салон. Разумеется, чекисты посещали (организовывали) и другие салоны, но именно к Маяковскому и Брикам ходили как к своим, представляя симбиоз власти и литературы на идущей от символизма основе жизнестроительства: Брик и Маяковский писали настоящие гимны в честь «солдат Дзержинского», а сотрудники тайной полиции отправляли Лили Юрьевну Брик за границу со своими поручениями…
Незадолго до смерти Лиля призналась американским литературоведам, что вместе с мужем работала на ВЧК - ОГПУ и помогала Брику вербовать второстепенных литераторов из окружения заметных фигур. Известная переводчица Рита Райт рассказывала, что у Лили было удостоверение, «позволявшее ей запросто заходить в учреждения, закрытые для всех других смертных». Лиля вербовала её саму в агентурную сеть Иностранного отдела ОГПУ, устроив после согласия Райт встречу с чекистом (в итоге Р. Райт, по ее словам, не подошла для секретной работы)… О деятельности Осипа Максимовича в «органах» было широко известно. В марте 1922 г. берлинская газета «Голос России» сообщала, что «о Брике говорят, что он попал в Чека из-за нежелания ехать на фронт»…
Для творческих группировок модернистского толка было характерно вхождение в систему большевистских патрон-клиентских отношений. Они видели фактическое возрождение сословий, в том числе касты советских аристократов-придворных (высшей номенклатуры), а также не менее могущественной касты жандармов, и желали обратить на себя благожелательное внимание государства. Литераторы-модернисты продемонстрировали отличное умение устраиваться, опираясь на различные знакомства и личную предприимчивость, как, например, имажинисты во главе с С. Есениным… Авангардисты от искусства считали себя частью власти, занимавшейся строительством новой революционной культуры, и не брезговали охранными структурами этой власти…
Путь Маяковского пересёкся с работниками спецслужб благодаря литератору О. М. Брику, который в июне 1920 г. был взят на службу в Московскую ЧК, где начал с юрисконсульта, но потом занимался оперативной работой, ведал агентурой и следствием. Это обстоятельство спасло его брак с Лилей, которая хотела уехать за границу. Брики в начале голодных 20-х годов получили большую реквизированную квартиру с богатой обстановкой и жили отнюдь не на пайковое содержание. Они не стеснялись своего образа жизни и весело распевали популярную тогдашнюю песенку про умеющего устроиться чекиста: «Прямо в окно от фонарика / падают света пучки. / Жду я свово комиссарика / из спецотдела Чеки. / Вышел на обыск он ночию / к очень богатым людям. / Пара мильончиков нонече / верно отчислится нам»…
Брик позволял себе рассказывать смелые истории о большевистских нравах. К. Чуковский записал в дневнике 7 декабря 1920 г. услышанное от Л. Брик: «Она рассказала мне, как шофёр Троцкого и какие-то другие хулиганы выхватывают на улицах Москвы самых красивых барышень, завозят в лес - и там насилуют. Она знает все эти подробности от своего мужа, следователя Чеки, Брика». Не скрывал от друзей Брик и кровавых подробностей чекистской работы, рассказывая о них с коробящим слушателей цинизмом так, что филолог Р. Якобсон грустно констатировал: «Работа в Чека его очень испортила»…
При слиянии в декабре 1923 г. Московского губотдела ОГПУ с центральным аппаратом Лубянки О. Брик получил должность уполномоченного 7-го отделения Секретного отдела ОГПУ, которое занималось агентурным проникновением в различные второстепенные политические партии и группировки (эсерами, анархистами, меньшевиками, кадетами, черносотенцами и сионистами занимались отдельные номерные отделения). Затем 7-е отделение занималось писателями. Официальная служба Брика завершилась уже в начале 1924 г.: с 15 января 1924 г. он по какой-то причине перестал выходить на службу, после чего как дезертир был уволен из ОГПУ с 10 марта 1924 г. Возможно, Брик решил посвятить себя литературе или не сработался с крайне хамски державшим себя с подчинёнными начальником Секретного отдела Т. Д. Дерибасом…
Среди деятелей литературы того времени было немало людей, имевших опыт работы в ВЧК - ОГПУ - НКВД: скажем, И. Э. Бабель, Я. М. Бельский (Биленкин), А. Весёлый (Н. И. Кочкуров), Б. Волин (Б. М. Фрадкин), И. Ф. Жига, Г. Лелевич (Л. Г. Калмансон), А. А. Прокофьев, Н. Г. Свирин, В. П. Ставский, Д. Фальковский и др. Ещё большим было число литераторов, завербованных чекистами и состоявших в конспиративной осведомительной сети. Характерной стала фигура и специфического завсегдатая литературных салонов - профессионального чекиста, как правило, занимавшего солидный пост вроде заместителя начальника Секретного отдела ОГПУ Я. А. Агранова или заместителя полпреда ОГПУ по Ленинградскому военному округу В. Домбровского…
Анна Ахматова в мае 1940 г. в разговоре с конфиденткой дала точную характеристику салона Бриков и его значения в жизни Маяковского: «Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами… И вы, и не вы одни, неправильно делаете, что в своих представлениях отрываете Маяковского от Бриков. Это был его дом, его любовь, его дружба, ему там всё нравилось. Это был уровень его образования, чувства товарищества и интересов во всём. Он ведь никогда от них не уходил, не порывал с ними, он до конца любил их»…
Поэт-трибун проявлял к советской охранке интерес и художника (подобно И. Э. Бабелю), публикуя о ней хвалебные стихи, но в большой степени это был прагматичный интерес к сильным мира сего. Индивидуалистичный анархизм Маяковского сочувственно отозвался на разрушительную мощь большевизма, но, когда новое государство стало диктовать свои суровые условия, поэт с ними согласился, видя возможность благополучного существования в цеху востребованных и хорошо оплачиваемых стихотворцев-пропагандистов. Хотя О. Брик с 1924 г. не работал в ОГПУ, связи Маяковского с чекистами становились год от года теснее. В орбиту знакомств втягивались новые люди вроде работника Секретного отдела ОГПУ В. Горожанина…
Из крупных деятелей советской культуры Маяковский был наиболее «чекизирован» (роман с ОГПУ у Горького начался позднее, в конце 20-х гг.). О моральном облике Маяковского и полном отождествлении им себя с полицейской точкой зрения говорит дневниковая запись К. И. Чуковского о разговоре с Маяковским 14 мая 1927 г. Чуковский пытался помочь сосланной в Саратов дочери, но поэт не только отказался назвать людей, которые могли бы помочь Л. К. Чуковской (чей портрет Маяковский когда-то нарисовал), но и заявил, что Лидии место в нарымской ссылке (Чуковский воскликнул: «Это говорил человек, который за десять лет до того называл меня своим братом».
Новые исследования показывают перспективную версию одной из основных причин самоубийства Маяковского - его страх перед государством, которое перешло к самоистреблению, не щадя и самых преданных революционеров, страх перед друзьями-чекистами, которые начали расстреливать и друг друга, и поэтов. Казнь за принадлежность к партийной оппозиции была новым словом в тогдашней политической практике: за связь с высланным Львом Троцким Якова Блюмкина в ноябре 1929 г. стремительно расстреляли. А в начале 1930 г. был расстрелян как троцкист и поэт-футурист В. А. Силлов, что потрясло и Б. Пастернака, и других писателей. Маяковский сильно переживал эти казни, ведь он тоже был левацки настроен, верил в мировую революцию и считал сотни сосланных в конце 20-х гг. троцкистов искренними революционерами. За месяц до самоубийства Маяковского покончил с собой исключённый из партии бывший крупный чекист В. Ф. Ашмарин, в 1925 г. уволившийся из ОГПУ, перешедший в Информационный отдел ЦК ВКП(б) и близкий к литературным кругам с дореволюционных времён.
Получаемая из чекистских рук актуальная политическая информация оказывала сильное воздействие на поэта в последние месяцы его жизни. На открытии ЦДРИ в начале 1930 г. Маяковский на предложение читать поэму «Хорошо» ответил: «Я не буду читать «Хорошо», потому что сейчас нехорошо». Около Маяковского опасно заворочалось государство, которое он пел и которое оказалось мрачным чудовищем, пожирающим своих преданнейших слуг. Гордый революционер Маяковский, сидевший при царе, не мог представить себя в советской тюрьме, о режиме которой от друзей-чекистов имел адекватное представление. Л. Брик отмечала, что с царских времён у поэта остался страх перед застенком. Николай Асеев рассказал Ярославу Смелякову в феврале 1952 г., что незадолго до смерти встретил Маяковского как никогда молчаливым и мрачным. На вопросы Асеева «Маяковский остановился и, подняв ладонь, дунул на неё: «Вот видите, сегодня я есть, а завтра вот так - ф-ф-фу! - сдунут меня, и меня нет… Ничего вы не понимаете, что происходит».
А 8 апреля 1930 г. была встреча Маяковского с опальным кинорежиссёром А. П. Довженко. Произошедший разговор Довженко записал в дневник через 15 лет: «То, что творится вокруг, - нестерпимо, невозможно». Контекст свидетельствует скорее в сторону не столько литературных, сколько общественно-политических проблем. Поэт предлагал режиссёру противостоять этому «невозможному», объединив мастеров культуры. Что именно было нестерпимо и кого именно следовало объединить - Довженко в записи от 14 апреля 1945 г. не сообщил. Но что он мог думать в момент разговора? Большевистский ортодокс и друг чекистов Маяковский ему, малознакомому, говорит о нестерпимом положении в стране и необходимости этому противостоять?.. Борис Пастернак написал: «Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого что осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие»…
Киевские чекисты в 1938 г. готовили крупное шпионское дело на группу московских деятелей культуры, науки и спорта, в основе которого, похоже, было желание использовать старых негласных агентов для фабрикации очередного «заговора». Центральными фигурами дела выступали Лиля Брик и её бывший любовник Лев Герцман, который (по всей видимости, давно работая на «органы») являлся к тому времени хозяйственным работником на Украине и был арестован с целью запутать в провокационное политическое дело побольше своих московских знакомых. Поскольку речь шла о столичных знаменитостях, сообщение о показаниях Герцмана было отправлено в Москву наркому внутренних дел Н. И. Ежову. Отсутствие в списках репрессированных Л. И. Герцмана, фигуры из числа «бывших» людей, пошедших служить большевикам и являвшихся типичными объектами чекистских вербовок, позволяет подозревать в нём агента ГПУ - НКВД, с помощью показаний которого чекисты фабриковали перспективное шпионское дело.
При желании украинские чекисты легко могли догадаться, почему в центре Москвы в 1938 г. спокойно живёт женщина, свободно разъезжавшая по разным странам Европы с начала 1920-х гг. (то же относится и к экс-невозвращенцу Л. А. Гринкругу, дожившему до 1987 г.)… Из докладной записки наркома внутренних дел УССР А. И. Успенского Н. И. Ежову и М. П. Фриновскому от 3 августа 1938 г.: «Лилия Юрьевна Брик, постоянно проживающая в Москве, имела большие связи среди работников ИНО ОГПУ, ответственных хозяйственных работников и располагала большими связями за границей. Под видом туристки, Брик ежегодно ездила за границу - в Лондон, Париж и Берлин, где проживают её родственники»…
Это дело на шпионов из числа ряда видных интеллигентов в итоге уничтожило и профессора-экономиста Я. М. Букшпана, и знаменитого тренера по боксу А. Ф. Гетье, но миновало возлюбленную Маяковского и целый ряд упомянутых с нею «врагов народа». В 1939 г. на Лилю Брик дал показания арестованный известнейший журналист М. Е. Кольцов, но муза Маяковского и в этот раз осталась неприкосновенной. В советский период под давлением государства литература находилась под сильным воздействием тайной полиции, которая использовала и репрессивное давление, и контроль с помощью сексотов, и дружественное обволакивание литераторов включением их в состав привилегированных лиц, которые могли получать от чекистов и покровительство, и подачки, и определённую, недоступную простым смертным информацию о властных кругах и вождях…
В обстановке Большого террора основная часть чекистской агентуры была уничтожена именно с прагматической целью использования её как основы для создания провокационных политических дел. Руководители НКВД УССР знали, что Лили Юрьевна избежала ареста как жена расстрелянного комкора В. М. Примакова, прекрасно известного на Украине, однако всё равно попытались её арестовать, проводя основной фигурой по крупному делу. Однако адресованная наркому Ежову докладная записка не возымела ожидаемого эффекта. Расписанные шпионские связи Лили Брик не произвели впечатления на Лубянку, где хорошо знали об охранной грамоте вождя в отношении гражданской жены Маяковского. Сталин годом ранее … сохранил свободу подруге Маяковского, возможно, не желая компрометации фигуры главного советского поэта, к тому времени с санкции вождя канонизированного посмертно» (из статьи «Маяковский, Брики и чекисты» от 2019 г.).
А. А. Фадеев (секретарь Союза писателей СССР в 1939-1956 гг.): «Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого, к сожалению, узнал в тяжёлый период его болезни, но который поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью… И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил… Как это, к сожалению, часто бывает, люди будут знать его всё лучше по сравнению с тем временем, когда он жил» (из письма Е. С. Булгаковой от 15 марта 1940 г.).
Залпом глоток гремим гимн! / Миллион плюс! Умножим на сто! / По улицам! На крыши! За солнца! В миры - / слов звонконогие гимнасты! / И вот Россия … не зданий пепел. / Россия вся - единый Иван, / и рука у него - Нева, / а пятки - каспийские степи. / … / Революция царя лишит царёва званья. / Революция на булочную бросит голод толп, / но тебе какое дам названье, / вся Россия, смерчем скрученная в столб?! / … / Красноармейца можно отступить заставить, / коммуниста сдавить в тюремный гнёт, / но такого в какой удержишь заставе, / если такой шагнёт?! / … /
Теперь повернём вдохновенья колесо. / Наново ритма мерка. / Этой части главное действующее лицо - / Вильсон. Место действия - Америка. / … / Чтоб его прокормить, поистратили рупь. / Обкормленный весь, опоенный. / И на случай смерти, не пропал чтоб труп, / салотопки стоят, маслобойни. / Все ему американцы отданы, / и гордо говорят они: / я - американский подданный. / Я - свободный американский гражданин. / … /
Ворвался в Дарданеллы Иванов разбег. / Турки с разинутыми ртами / смотрят: человек - голова в Казбек! - / идёт над Дарданелльскими фортами. / … / Идёт Иван, сиянием брезжит. / Шагает Иван, прибоями брызжет. / … / Ни цветов, ни оттенков, ничего нет - / кроме цвета, красящего в белый цвет, / и красного, кровавящего цветом … багровым… / Иван через царства шагает по крови. / … / Какой адмирал в просторе намытом / так пути океанские выучит?! / Идёт, начинённый людей динамитом. / Идёт, всемирной злобою взрывчат. / … /
Сабля взвизгнула. От плеча и вниз / на четыре версты прорез. / Встал Вильсон и ждёт - кровь должна б, а из / раны вдруг человек полез. / И пошло ж идти! / Люди, дома, броненосцы, лошади / в прорез пролезают узкий. / С пением лезут. В музыке. / О горе! Прислали из северной Трои / начинённого бунтом человека-коня! / Метались чикагцы, о советском строе / весть по оторопевшим рядам гоня. / … / Не Ленину стих умилённый. / В бою / славлю миллионы, вижу миллионы, / миллионы пою. / … / «Вставай, проклятьем заклеймённый» - / радостная выстрелила весть. / В ответ миллионный / голос: «Готово!», «Есть!» / … /
Шарахнутые бунта веником / лавочники, не доведя обычный торг, / разбежались ошпаренным муравейником / из банков, магазинов, конторок. / … / Как в кинематографе бывает - / вдруг крупно - видят: сквозь хаос / ползущую спекуляцию добивает, / встав на задние лапы, Совнархоз. / … / Страшней, чем танки, чем войск роты, / безбрюхий встал, пошёл сторотый, / мильонозубый ринулся голод. / Город грызнёт - орехом расколот. / Сгрёб деревню - хрустнула косточкой. / А людей, а людей и зверей - просто в рот заправляет горсточкой. / … / Готовься! К атаке! Трудись! Потей! / Горло голода, разрухи глотку затянем петлёй железнодорожных путей! / … /
Искорёжился - и во гневе Вудро, / приказав: «сразите сразу», / новых воинов высылает рой - / смертоноснейшую заразу. / Идут закованные в грязевые брони / спирохет на спирохете, вибрион на вибрионе. / Ядом бактерий, лапами вшей / кровь поганят, ползут за шей. / … / Молотит и молотит дезинфекции цеп. / Враги легли, ножки задрав. / А поверху, размахивая флаг-рецепт, / прошёл победителем мировой Наркомздрав. / Вырывается у Вильсона стон - / и в болезнях побит и в еде, / и последнее войско высылает он - / ядовитое войско идей. / Демократизмы, гуманизмы - / идут и идут за измами измы. / … / Их молодая встретила орава, / и дулам браунингов в провал / рухнуло римское право / и какие-то ещё права. / … /
Вам неумолкающих слав слова, / ежегодно расцветающие, вовеки не вянув, / за нас замученные - слава вам, / миллионы живых, кирпичных и прочих Иванов. / Вам, женщины, рождённые под горностаевые / мантии, тело в лохмотья рядя, / падавшие замертво, за хлебом простаивая / в неисчислимых очередях. / Вам, легионы жидкокостых детей, / толпы искривлённой голодом молодёжи, / те, кто дожили до чего-то, и те, / кто ни до чего не дожил. / Вам, звери, рёбрами сквозя, / забывшие о съеденном людьми овсе, / работавшие, кого-то и что-то возя, / пока исхлёстанные не падали совсем. / … /
Парад мировой расходился ровно - / ведь горе давнишнее душу не бесит. / Годами печаль в покой воркестрована / и песней брошена ввысь поднебесить. / Ещё гудят голосов отголоски / про смерти чьи-то, про память вечную. / А люди уже в многоуличном лоске / катили минуту, весельем расцвеченную. / Ну и катись средь песенного лада, / цвети, земля, в молотьбе и в сеятьбе. / Это тебе революций кровавая Илиада! / Голодных годов Одиссея тебе!» (из поэмы «150 000 000» от 1920 г.).
В. В. Маяковский: «Александр Сергеевич, разрешите представиться. / Маяковский. Дайте руку! … Стиснул? Больно? Извините, друг… / Мне при жизни с вами б надо сговориться… / Чересчур страна моя поэтами нища… Скоро вот и я умру… / Я люблю вас, но живого, а не мумию. / Навели хрестоматийный глянец. / Вы, по-моему, при жизни - думаю - / тоже бушевали. Африканец! / Сукин сын Дантес! Великосветский шкода. / Мы б его спросили: «А ваши кто родители? / Чем вы занимались до 17-го года?» - / Только этого Дантеса бы и видели… / Хорошо у нас в Стране Советов. / Можно жить, работать можно дружно. / Только вот поэтов, к сожаленью, нету - / впрочем, может, это и не нужно… / Мне бы памятник при жизни полагается по чину. / Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь! / Ненавижу всяческую мертвечину! / Обожаю всяческую жизнь!» (из стихотворения «Юбилейное» от 1924 г.).
Ю. К. Олеша: «20 января 1930 г. Мир принадлежит мне. Это была самая простая, самая инстинктивная мысль моего детства. Я так свыкся с ней, что даже не нуждался в заносчивости. Напротив, я был скрытен и молчалив и лучше всего чувствовал себя в одиночестве, стараясь даже придавать этому одиночеству сходство с отверженностью… Будущим любителям мемуарной литературы сообщаю: замечательнейшим из людей, которых я знал в моей жизни, был Всеволод Мейерхольд…
15 марта. Пушкин, перейдя на прозу, стал изысканным фабулистом. И тут мне хочется, по секрету, сказать кощунственную вещь: … вся изысканность пушкинской прозы есть результат подражания [французскому писателю Просперу] Мериме…
14 июля. Ни для кого не секрет, что фигура Маяковского вызывала раздражение многих. Его считали грубым, наглым, приходили на его вечера, чтобы оскорблять его. Мастера поменьше не могли ему простить его величие… Существовало мнение о том, что Маяковский резок, груб и высокомерен. Действительно, в пылу диспута, стоя на эстраде, в расправе с пошлостью, он казался таким. Его реплики, которые мы помним до сих пор, были уничтожающими. Но те, кто знал его ближе, скажут, что он был учтив, даже застенчив. Не было хозяина радушнее, чем он. И одним из главных его свойств было чувство товарищества… Неожиданность такого превращения - из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей - чрезвычайно украшала его образ…
Разговаривать с ним было наслаждением. Он был остроумен, всё понимал, уважал собеседника, был нежен с друзьями и с женщинами. Эта нежность, исходящая от огромного, сильного человека, была особенно обаятельной, так как она говорила о том качестве человека, которое сильнее других привлекает сердца и которое присуще только настоящим художникам. Это качество - человечность художника. Он может вдруг забыть себя, своё значение, значение своей деятельности ради признания того, что самое главное в мире - это человек, обыкновенный человек. Суждения Маяковского отличались самостоятельностью, и ожидать его реплик, следить за ходом его мыслей было настолько увлекательно, что каждый из нас охотно променял бы любое времяпровождение на беседу с Маяковским…
Особое значение приобретало каждое собрание, когда на нём присутствовал Маяковский. Его появление электризовало нас. Мы чувствовали приподнятость. Приятно было разглядывать его. Рукав. Записная книжка. Папиросы. Он был поистине знаменитостью, большим человеком, той личностью, внимание которой кажется уже признанием твоих собственных качеств - и этого высоко лестного внимания всегда хотелось у Маяковского заслужить. Его суждения передавали из уст в уста. О нём много говорили… Маяковский был очень строгим судьёй. Его боялись. Он высказывал в лицо самые резкие мнения. Многие не любили его за это… Я был влюблён в Маяковского. Когда он появлялся, меня охватывало смущение, я трепетал, когда он почему-либо останавливал своё внимание на мне…
У него был замечательный голос. Трудно передать тем, кто не слышал, особенности этого голоса. Считалось, что он говорит басом. Действительно, у него был бас, который рокотал, когда Маяковский говорил, не повышая голоса. Но иногда, когда Маяковскому нужно было перекрыть шум диспута, голос его звенел. Когда он был разгневан, сила, которую он применял для того, чтобы крикнуть, долго не исчерпывалась, и долго ещё, когда он уже молчал, сказывалась сопровождающими дыхание рокочущими звуками… Когда он говорил, особенно тогда, когда в разговоре он утверждал, - тогда челюсти его двигались так, как будто он что-либо разгрызает…
Это был король метафор… Среди тысячи созданных им метафор он создал одну, которая потрясает меня. Говоря о силе слов, он сказал, что той силе слов, которой «рукоплещут ложи», он предпочитает ту их силу, от которой «срываются гроба шагать четвёркою своих дубовых ножек»… Удивительно, что этот поэт, начинавший как футурист, писавший, в общем, для немногих, после Октябрьской революции так страстно стал рваться к массам, к читательской толпе. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных частях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радовало его, воодушевляло, молодило…
Очевидно, большому поэту мало быть только поэтом. Пушкин, вспомним, тоскует оттого, что декабристы хоть и заучивают его стихи, но не посвящают его в свои планы; автор «Божественной комедии» населяет ад своими политическими врагами; лорд Байрон помогает греческим повстанцам в их борьбе против турок. Так же и Маяковский: и его не устраивало быть только поэтом. Он стал на путь агитации, родственный пути политического трибуна. Вспомним: сперва это юноша в бархатной нерусской блузе, это художник с уклоном в левое искусство… В то же время - это юноша, задумавшийся о революции, это юноша в тюрьме, снятый на полицейских карточках в профиль и фас…
1946 г. Холодная война - это миросозерцание, которое введено, безусловно, нами. Холодная война началась, когда появилась статья о гнилом либерализме. При современном состоянии человеческих умов, очень правильно названном гуманизмом, нельзя было вводить средневековое ожесточение идей… Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор - это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещённый прожекторами…
4 октября 1954 г. [Жену В. Э. Мейерхольда] Зинаиду Райх убили в 1938 г. Говорят, что ей выкололи глаза… Мейерхольды меня любили… Он часто в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства наклонялся ко мне и ни с того ни с сего говорил мне шёпотом: «Меня расстреляют». Тревога жила в их доме… Хозяйку закололи в этом доме… Она умерла, привезённая «скорой помощью» в больницу, от утраты крови… Хозяина расстреляли, как он и предчувствовал…
20 июля 1955 г. Одна из особенностей молодости - это, конечно, убеждённость в том, что ты бессмертен, - и не в каком-нибудь нереальном, отвлечённом смысле, а буквально: «никогда не умрёшь!» И это несмотря на свойственную молодости меланхолию, несмотря на мысли о самоубийстве. Безусловно, я никогда не умру, думал я в молодости. Пока я стану взрослым, пока пройдут годы, что-нибудь изобретут, что не даст людям умирать. Это «пока пройдут годы» представлялось какой-то золотистой городской далью, каким-то городом будущего с обложки фантастического романа, и там, в этой дали, люди уже давно бессмертны! Интересно, что бессмертие представлялось именно как результат какого-то открытия, изобретения. Какие-то большие машины, молнии тока шириной в дерево… Странно, никто из писателей не отмечает этой уверенности молодых в бессмертии…
3 февраля 1956 г. Я пришёл к Казакевичу. Он лежал в постели, больной. «Вы знаете, - сказал он, - если Ежов был слепым оружием в руках Сталина, то Берия был прямым его пособником». Реплика была настолько страшной по содержанию, что мне захотелось вскочить и закрыть Казакевичу рот. Он захохотал и сказал: «Это сказал на съезде Хрущёв» (из автобиографии «Книга прощания» от 1930-1950-х гг.).
В. В. Маяковский: «И мне агитпроп в зубах навяз, / и мне бы строчить романсы на вас - / доходней оно и прелестней. / Но я себя смирял, становясь / на горло собственной песне. / Слушайте, товарищи потомки, / агитатора, горлана-главаря. / Заглуша поэзии потоки, / я шагну через лирические томики, / как живой с живыми говоря. / Я к вам приду в коммунистическое далеко / не так, как песенно-есененный провитязь. / Мой стих дойдёт через хребты веков / и через головы поэтов и правительств. / Мой стих дойдёт, но он дойдёт не так - / не как стрела в амурно-лировой охоте, / не как доходит к нумизмату стёршийся пятак / и не как свет умерших звёзд доходит. / Мой стих трудом громаду лет прорвёт / и явится весомо, грубо, зримо, / как в наши дни вошёл водопровод, / сработанный ещё рабами Рима. / … /
Рабочего громады класса враг - / он враг и мой, отъявленный и давний. / Велели нам идти под красный флаг / года труда и дни недоеданий. / Мы открывали Маркса каждый том, / как в доме собственном мы открываем ставни, / но и без чтения мы разбирались в том, / в каком идти, в каком сражаться стане. / Мы диалектику учили не по Гегелю. / Бряцанием боёв она врывалась в стих, / когда под пулями от нас буржуи бегали, / как мы когда-то бегали от них. / Пускай за гениями безутешною вдовой / плетётся слава в похоронном марше - / умри, мой стих, умри, как рядовой, / как безымянные на штурмах мёрли наши! / Мне наплевать на бронзы многопудье, / мне наплевать на мраморную слизь. / Сочтёмся славою - ведь мы свои же люди, - / пускай нам общим памятником будет / построенный в боях социализм. / … /
Явившись в ЦКК идущих светлых лет, / над бандой поэтических рвачей и выжиг / я подыму, как большевистский партбилет, / все 100 томов моих партийных книжек. / … / Стихи стоят свинцово-тяжело, / готовые и к смерти, и к бессмертной славе. / Поэмы замерли, к жерлу прижав жерло / нацеленных зияющих заглавий. / Оружия любимейшего род, / готовая рвануться в гике, / застыла кавалерия острот, / поднявши рифм отточенные пики. / И все поверх зубов вооружённые войска, / что 20 лет в победах пролетали, / до самого последнего листка / я отдаю тебе, планеты пролетарий. /… / В курганах книг, похоронивших стих, / железки строк случайно обнаруживая, / вы с уважением ощупывайте их, / как старое, но грозное оружие» (из стихотворения «Во весь голос» или «Первое вступление в поэму о пятилетке» от 26 января 1930 г.).
В. В. Радзишевский: «В 50-е годы Михаил Светлов рассказал Евгению Евтушенко о своей последней встрече с Маяковским. После бильярда они спускались по Тверской улице. Маяковский молчал, только зажжённая папироса прыгала из угла в угол рта. Вдруг напротив Центрального телеграфа он резко остановился, притянул Светлова за лацкан: «Слушай, Миша, а меня не посадят?» Светлов был ошеломлён: «Что вы, Владимир Владимирович! Вас - первого поэта революции?..» - «Это-то и страшно», - угрюмо произнёс Маяковский» (из биографии «Между жизнью и смертью. Хроника последних дней Владимира Маяковского» от 2009 г.).
А. Г. Тепляков: «Чекист и литератор О. М. Брик официально завершил свою работу в начале 1924 г., однако сохранил широкие знакомства с чекистами, держа популярный в Москве литературный салон. Разумеется, чекисты посещали (организовывали) и другие салоны, но именно к Маяковскому и Брикам ходили как к своим, представляя симбиоз власти и литературы на идущей от символизма основе жизнестроительства: Брик и Маяковский писали настоящие гимны в честь «солдат Дзержинского», а сотрудники тайной полиции отправляли Лили Юрьевну Брик за границу со своими поручениями…
Незадолго до смерти Лиля призналась американским литературоведам, что вместе с мужем работала на ВЧК - ОГПУ и помогала Брику вербовать второстепенных литераторов из окружения заметных фигур. Известная переводчица Рита Райт рассказывала, что у Лили было удостоверение, «позволявшее ей запросто заходить в учреждения, закрытые для всех других смертных». Лиля вербовала её саму в агентурную сеть Иностранного отдела ОГПУ, устроив после согласия Райт встречу с чекистом (в итоге Р. Райт, по ее словам, не подошла для секретной работы)… О деятельности Осипа Максимовича в «органах» было широко известно. В марте 1922 г. берлинская газета «Голос России» сообщала, что «о Брике говорят, что он попал в Чека из-за нежелания ехать на фронт»…
Для творческих группировок модернистского толка было характерно вхождение в систему большевистских патрон-клиентских отношений. Они видели фактическое возрождение сословий, в том числе касты советских аристократов-придворных (высшей номенклатуры), а также не менее могущественной касты жандармов, и желали обратить на себя благожелательное внимание государства. Литераторы-модернисты продемонстрировали отличное умение устраиваться, опираясь на различные знакомства и личную предприимчивость, как, например, имажинисты во главе с С. Есениным… Авангардисты от искусства считали себя частью власти, занимавшейся строительством новой революционной культуры, и не брезговали охранными структурами этой власти…
Путь Маяковского пересёкся с работниками спецслужб благодаря литератору О. М. Брику, который в июне 1920 г. был взят на службу в Московскую ЧК, где начал с юрисконсульта, но потом занимался оперативной работой, ведал агентурой и следствием. Это обстоятельство спасло его брак с Лилей, которая хотела уехать за границу. Брики в начале голодных 20-х годов получили большую реквизированную квартиру с богатой обстановкой и жили отнюдь не на пайковое содержание. Они не стеснялись своего образа жизни и весело распевали популярную тогдашнюю песенку про умеющего устроиться чекиста: «Прямо в окно от фонарика / падают света пучки. / Жду я свово комиссарика / из спецотдела Чеки. / Вышел на обыск он ночию / к очень богатым людям. / Пара мильончиков нонече / верно отчислится нам»…
Брик позволял себе рассказывать смелые истории о большевистских нравах. К. Чуковский записал в дневнике 7 декабря 1920 г. услышанное от Л. Брик: «Она рассказала мне, как шофёр Троцкого и какие-то другие хулиганы выхватывают на улицах Москвы самых красивых барышень, завозят в лес - и там насилуют. Она знает все эти подробности от своего мужа, следователя Чеки, Брика». Не скрывал от друзей Брик и кровавых подробностей чекистской работы, рассказывая о них с коробящим слушателей цинизмом так, что филолог Р. Якобсон грустно констатировал: «Работа в Чека его очень испортила»…
При слиянии в декабре 1923 г. Московского губотдела ОГПУ с центральным аппаратом Лубянки О. Брик получил должность уполномоченного 7-го отделения Секретного отдела ОГПУ, которое занималось агентурным проникновением в различные второстепенные политические партии и группировки (эсерами, анархистами, меньшевиками, кадетами, черносотенцами и сионистами занимались отдельные номерные отделения). Затем 7-е отделение занималось писателями. Официальная служба Брика завершилась уже в начале 1924 г.: с 15 января 1924 г. он по какой-то причине перестал выходить на службу, после чего как дезертир был уволен из ОГПУ с 10 марта 1924 г. Возможно, Брик решил посвятить себя литературе или не сработался с крайне хамски державшим себя с подчинёнными начальником Секретного отдела Т. Д. Дерибасом…
Среди деятелей литературы того времени было немало людей, имевших опыт работы в ВЧК - ОГПУ - НКВД: скажем, И. Э. Бабель, Я. М. Бельский (Биленкин), А. Весёлый (Н. И. Кочкуров), Б. Волин (Б. М. Фрадкин), И. Ф. Жига, Г. Лелевич (Л. Г. Калмансон), А. А. Прокофьев, Н. Г. Свирин, В. П. Ставский, Д. Фальковский и др. Ещё большим было число литераторов, завербованных чекистами и состоявших в конспиративной осведомительной сети. Характерной стала фигура и специфического завсегдатая литературных салонов - профессионального чекиста, как правило, занимавшего солидный пост вроде заместителя начальника Секретного отдела ОГПУ Я. А. Агранова или заместителя полпреда ОГПУ по Ленинградскому военному округу В. Домбровского…
Анна Ахматова в мае 1940 г. в разговоре с конфиденткой дала точную характеристику салона Бриков и его значения в жизни Маяковского: «Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами… И вы, и не вы одни, неправильно делаете, что в своих представлениях отрываете Маяковского от Бриков. Это был его дом, его любовь, его дружба, ему там всё нравилось. Это был уровень его образования, чувства товарищества и интересов во всём. Он ведь никогда от них не уходил, не порывал с ними, он до конца любил их»…
Поэт-трибун проявлял к советской охранке интерес и художника (подобно И. Э. Бабелю), публикуя о ней хвалебные стихи, но в большой степени это был прагматичный интерес к сильным мира сего. Индивидуалистичный анархизм Маяковского сочувственно отозвался на разрушительную мощь большевизма, но, когда новое государство стало диктовать свои суровые условия, поэт с ними согласился, видя возможность благополучного существования в цеху востребованных и хорошо оплачиваемых стихотворцев-пропагандистов. Хотя О. Брик с 1924 г. не работал в ОГПУ, связи Маяковского с чекистами становились год от года теснее. В орбиту знакомств втягивались новые люди вроде работника Секретного отдела ОГПУ В. Горожанина…
Из крупных деятелей советской культуры Маяковский был наиболее «чекизирован» (роман с ОГПУ у Горького начался позднее, в конце 20-х гг.). О моральном облике Маяковского и полном отождествлении им себя с полицейской точкой зрения говорит дневниковая запись К. И. Чуковского о разговоре с Маяковским 14 мая 1927 г. Чуковский пытался помочь сосланной в Саратов дочери, но поэт не только отказался назвать людей, которые могли бы помочь Л. К. Чуковской (чей портрет Маяковский когда-то нарисовал), но и заявил, что Лидии место в нарымской ссылке (Чуковский воскликнул: «Это говорил человек, который за десять лет до того называл меня своим братом».
Новые исследования показывают перспективную версию одной из основных причин самоубийства Маяковского - его страх перед государством, которое перешло к самоистреблению, не щадя и самых преданных революционеров, страх перед друзьями-чекистами, которые начали расстреливать и друг друга, и поэтов. Казнь за принадлежность к партийной оппозиции была новым словом в тогдашней политической практике: за связь с высланным Львом Троцким Якова Блюмкина в ноябре 1929 г. стремительно расстреляли. А в начале 1930 г. был расстрелян как троцкист и поэт-футурист В. А. Силлов, что потрясло и Б. Пастернака, и других писателей. Маяковский сильно переживал эти казни, ведь он тоже был левацки настроен, верил в мировую революцию и считал сотни сосланных в конце 20-х гг. троцкистов искренними революционерами. За месяц до самоубийства Маяковского покончил с собой исключённый из партии бывший крупный чекист В. Ф. Ашмарин, в 1925 г. уволившийся из ОГПУ, перешедший в Информационный отдел ЦК ВКП(б) и близкий к литературным кругам с дореволюционных времён.
Получаемая из чекистских рук актуальная политическая информация оказывала сильное воздействие на поэта в последние месяцы его жизни. На открытии ЦДРИ в начале 1930 г. Маяковский на предложение читать поэму «Хорошо» ответил: «Я не буду читать «Хорошо», потому что сейчас нехорошо». Около Маяковского опасно заворочалось государство, которое он пел и которое оказалось мрачным чудовищем, пожирающим своих преданнейших слуг. Гордый революционер Маяковский, сидевший при царе, не мог представить себя в советской тюрьме, о режиме которой от друзей-чекистов имел адекватное представление. Л. Брик отмечала, что с царских времён у поэта остался страх перед застенком. Николай Асеев рассказал Ярославу Смелякову в феврале 1952 г., что незадолго до смерти встретил Маяковского как никогда молчаливым и мрачным. На вопросы Асеева «Маяковский остановился и, подняв ладонь, дунул на неё: «Вот видите, сегодня я есть, а завтра вот так - ф-ф-фу! - сдунут меня, и меня нет… Ничего вы не понимаете, что происходит».
А 8 апреля 1930 г. была встреча Маяковского с опальным кинорежиссёром А. П. Довженко. Произошедший разговор Довженко записал в дневник через 15 лет: «То, что творится вокруг, - нестерпимо, невозможно». Контекст свидетельствует скорее в сторону не столько литературных, сколько общественно-политических проблем. Поэт предлагал режиссёру противостоять этому «невозможному», объединив мастеров культуры. Что именно было нестерпимо и кого именно следовало объединить - Довженко в записи от 14 апреля 1945 г. не сообщил. Но что он мог думать в момент разговора? Большевистский ортодокс и друг чекистов Маяковский ему, малознакомому, говорит о нестерпимом положении в стране и необходимости этому противостоять?.. Борис Пастернак написал: «Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого что осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие»…
Киевские чекисты в 1938 г. готовили крупное шпионское дело на группу московских деятелей культуры, науки и спорта, в основе которого, похоже, было желание использовать старых негласных агентов для фабрикации очередного «заговора». Центральными фигурами дела выступали Лиля Брик и её бывший любовник Лев Герцман, который (по всей видимости, давно работая на «органы») являлся к тому времени хозяйственным работником на Украине и был арестован с целью запутать в провокационное политическое дело побольше своих московских знакомых. Поскольку речь шла о столичных знаменитостях, сообщение о показаниях Герцмана было отправлено в Москву наркому внутренних дел Н. И. Ежову. Отсутствие в списках репрессированных Л. И. Герцмана, фигуры из числа «бывших» людей, пошедших служить большевикам и являвшихся типичными объектами чекистских вербовок, позволяет подозревать в нём агента ГПУ - НКВД, с помощью показаний которого чекисты фабриковали перспективное шпионское дело.
При желании украинские чекисты легко могли догадаться, почему в центре Москвы в 1938 г. спокойно живёт женщина, свободно разъезжавшая по разным странам Европы с начала 1920-х гг. (то же относится и к экс-невозвращенцу Л. А. Гринкругу, дожившему до 1987 г.)… Из докладной записки наркома внутренних дел УССР А. И. Успенского Н. И. Ежову и М. П. Фриновскому от 3 августа 1938 г.: «Лилия Юрьевна Брик, постоянно проживающая в Москве, имела большие связи среди работников ИНО ОГПУ, ответственных хозяйственных работников и располагала большими связями за границей. Под видом туристки, Брик ежегодно ездила за границу - в Лондон, Париж и Берлин, где проживают её родственники»…
Это дело на шпионов из числа ряда видных интеллигентов в итоге уничтожило и профессора-экономиста Я. М. Букшпана, и знаменитого тренера по боксу А. Ф. Гетье, но миновало возлюбленную Маяковского и целый ряд упомянутых с нею «врагов народа». В 1939 г. на Лилю Брик дал показания арестованный известнейший журналист М. Е. Кольцов, но муза Маяковского и в этот раз осталась неприкосновенной. В советский период под давлением государства литература находилась под сильным воздействием тайной полиции, которая использовала и репрессивное давление, и контроль с помощью сексотов, и дружественное обволакивание литераторов включением их в состав привилегированных лиц, которые могли получать от чекистов и покровительство, и подачки, и определённую, недоступную простым смертным информацию о властных кругах и вождях…
В обстановке Большого террора основная часть чекистской агентуры была уничтожена именно с прагматической целью использования её как основы для создания провокационных политических дел. Руководители НКВД УССР знали, что Лили Юрьевна избежала ареста как жена расстрелянного комкора В. М. Примакова, прекрасно известного на Украине, однако всё равно попытались её арестовать, проводя основной фигурой по крупному делу. Однако адресованная наркому Ежову докладная записка не возымела ожидаемого эффекта. Расписанные шпионские связи Лили Брик не произвели впечатления на Лубянку, где хорошо знали об охранной грамоте вождя в отношении гражданской жены Маяковского. Сталин годом ранее … сохранил свободу подруге Маяковского, возможно, не желая компрометации фигуры главного советского поэта, к тому времени с санкции вождя канонизированного посмертно» (из статьи «Маяковский, Брики и чекисты» от 2019 г.).
А. А. Фадеев (секретарь Союза писателей СССР в 1939-1956 гг.): «Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого, к сожалению, узнал в тяжёлый период его болезни, но который поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью… И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного. Хуже было бы, если бы он фальшивил… Как это, к сожалению, часто бывает, люди будут знать его всё лучше по сравнению с тем временем, когда он жил» (из письма Е. С. Булгаковой от 15 марта 1940 г.).