Музей памяти жертв политических репрессий в Мордовии - Стенд «Надежда на демократизацию» (часть 1)
А. И. Микоян (член Политбюро ЦК ВКП(б) - Президиума ЦК КПСС в 1935-1966 гг., заместитель председателя Совета народных комиссаров - Совета Министров СССР в 1937-1964 гг., председатель Президиума Верховного Совета СССР в 1964-1965 гг.): «Когда в декабре 1920 г. я приезжал в Москву на съезд Советов, я не встречался со Сталиным: всё не мог простить ему неправильно принятых по его предложению решений [о партийном строительстве по национальному признаку]. И дело даже не в самой сути этих разногласий. У меня осталась обида на то, что он решал у нас за спиной, ни с кем не посоветовавшись… Несуразность и антибольшевизм этих методов организации вызвали у меня возмущение… В марте 1921 г. я был делегатом на Х съезде партии. После одного из заседаний, когда приближалось обсуждение вопроса о выборах ЦК, меня как представителя Нижегородской организации, стоящего на ленинской платформе, вдруг пригласили на совещание в Кремль. Это было часов в 7-8 вечера. В небольшой комнате собрались Ленин, Сталин, Каменев, Петровский, Каганович, наверное, и Молотов был, Шмидт, Рудзутак, Рыков. Ленин сидел за столом, Сталин позади Ленина ходил и курил трубку.
Когда Ленин предложил собрать сторонников платформы втайне от других, чтобы наметить кандидатуры для выборов в ЦК, Сталин, который всё время молчал, подал реплику: «Товарищ Ленин, это же будет заседание фракции, как это можно допустить?» Ленин ответил: «Смотрите, старый и рьяный фракционер - и боится организации. Вот странно! В это время, пока мы здесь сидим, троцкисты второй раз собираются. У них уже готов список кандидатов в ЦК. Они ведут свою работу. Нельзя с этим не считаться. Надо подготовиться, чтобы не дать им возможности победить, а то они могут провести много своих людей в ЦК». Действительно, тогда на съезде авторитетных деятелей было сравнительно мало, и те в большинстве были на стороне Троцкого. На стороне же Ленина были организаторы из рабочих. Вот такой характерный обмен репликами произошёл между Лениным и Сталиным. И тогда у меня со Сталиным не было личного разговора…
[В марте 1922 г.] накануне ХI съезда партии, меня по телеграфу вызвали в ЦК, где сказали, что нужно идти к Сталину на квартиру. Там он принял меня тепло и передал поручение со ссылкой на Ленина и ЦК: ехать в Сибирь на помощь ленинцам, чтобы на съезде не оказалось много троцкистов. В то время, когда кончилась беседа со Сталиным, в квартиру к нему неожиданно для меня вошёл Ленин. Эта встреча была поворотным пунктом в отношениях со Сталиным в положительную сторону, в сторону взаимного доверия. И Сталин выиграл в моих глазах: я увидел, что он является правой рукой Ленина в таких важных внутрипартийных вопросах. Это было на самом деле большое поручение, раз такое доверие ЦК оказывал мне через Сталина…
Во время майской партийной конференции [1922 г.] состоялась другая моя встреча со Сталиным, так же по его инициативе, но теперь уже о моей новой работе… Он сказал, что я проделал большую работу в Нижнем Новгороде, … и у ЦК есть намерение выдвинуть мою кандидатуру на работу в качестве секретаря Юго-Восточного бюро ЦК ВКП(б). Подумав, я ответил, что, по совести говоря, мне хочется ещё хотя бы полгода-год поработать в Нижегородской губернии… Юго-Восток России - это Северный Кавказ, огромный край. Много сложных проблем, связанных с казачеством, горскими национальностями и их взаимоотношениями между собой. Это огромный сельскохозяйственный край, а как раз опыта сельскохозяйственной работы у меня было мало… Я высказал Сталину свои доводы против назначения… Сталин умел уговаривать…
Общее впечатление от Ростова у меня осталось тогда довольно тяжёлое. Бросалась в глаза общая запущенность и какая-то заброшенность. Всюду ещё были видны последствия Гражданской войны: груды разрушенных домов, следы снарядов и пуль на многих стенах. Большинство домов, особенно муниципальных, давно уже не ремонтировались. На улицах было очень грязно. Мне встретилось большое количество беспризорных, просящих милостыню. Кое-где, прямо на улицах, попадались даже трупы людей, умерших, как мне говорили, от голода: они прибыли сюда из голодающих районов края. Меня поразило, как люди спокойно проходили мимо трупов - видимо, это стало для них привычным зрелищем. Глядя на всё это, нетрудно было понять, что местные руководители не проявляют необходимой заботы о городе и его жителях…
После ХI съезда партии [в 1922 г.] Сталин стал энергично проявлять себя по подбору кадров, организации и перестановке их как на местах, так и в центре. И то, что он делал, насколько я знал, и в том, что касалось моей работы, мне нравилось. Это были меры по организационному подтягиванию, по обеспечению руководства ЦК, слабость чего ощущали до этого в местных организациях, а также в центральных ведомствах. Позднее, когда мне приходилось перед ЦК ставить практические вопросы, они всегда находили со стороны Сталина правильное понимание. Он быстро схватывал суть дела, и я не помню ни одного случая, чтобы наши серьёзные предложения были отклонены ЦК или правительством. Всё это укрепляло моё доверие к Сталину, и я стал часто обращаться к нему, а во время поездок в Москву бывать у него.
Весной 1923 г., кажется в мае, будучи в Москве, я зашёл к нему днём на квартиру… Сталин вышел из кабинета с перевязанной рукой. Я это увидел впервые и, естественно, спросил, что с ним. «Рука болит, особенно весной. Ревматизм, видимо. Потом проходит». На вопрос, почему он не лечится, ответил: «А что врачи сделают?!» У него было скептическое отношение к врачам и курортам… Узнав о ревматических болях, я стал уговаривать его полечиться на мацестинских [сероводородных] ваннах… Еле-еле уговорил. Привезли его в Сочи, поместили в купеческом домике из трёх спальных комнат и одной столовой-гостиной… К концу курса лечения он получил большое облегчение. Боль в руке почти прошла. Он был очень доволен. Но врачи сказали, что одного курса недостаточно, и он стал ездить в Мацесту каждый год. Я его всегда там навещал. Сочи так понравились Сталину, что он ездил туда даже тогда, когда уже не нуждался в мацестинских ваннах. Только после войны он провёл одно лето в Ливадии, поселившись в Ливадийском дворце. Честно говоря, я был этим очень недоволен. Ведь до войны дворец считался курортом для трудящихся крестьян. Это было, на мой взгляд, политической бестактностью.
В Москве мы встречались со Сталиным у него на квартире, когда я приезжал туда по партийным делам… Часто я у него обедал дома и на даче один или до середины 30-х гг. с женой. Между прочим, моя жена безоговорочно верила Сталину, уважала его и считала, что все беззакония, которые творились, делаются без его ведома. Раньше обеды у Сталина были, как у самого простого служащего: обычно из двух блюд или из трёх - суп на первое, на второе мясо или рыба и компот на третье. Иногда на закуску - селёдка. Подавалось изредка лёгкое грузинское вино. Но после смерти жены, а особенно в последние годы, он очень изменился, стал больше пить, и обеды стали более обильными, состоявшими из многих блюд. Сидели за столом по 3-4 часа, а раньше больше получаса никогда не тратили. Сталин заставлял нас пить много, видимо, для того, чтобы наши языки развязались, чтобы не могли мы контролировать, о чём надо говорить, о чём не надо, а он будет потом знать, кто что думает.
Постепенно он стал увлекаться разнообразной едой. Обстановка обеда или ужина была организована разумно в том смысле, что девушки, которые подавали, ставили закуски на стол сразу, а супы - на другой стол. Каждый брал то, что хотел, потом подходил к другому столу, наливал себе тот или другой суп, брал чистую салфетку. Словом - самообслуживание. Одновременно с едой обсуждались разные вопросы, он даже говорил, что это вроде политического клуба. Сталин очень любил рыбные блюда. Несколько сортов всегда было: дунайскую сельдь очень любил, керченскую, рыбца копчёного, шемаю копчёную, отварную рыбу, птицу любил: цесарок, уток, цыплят. Любил тонкие рёбра барашка, сделанные на вертеле. Очень вкусная вещь. Тонкие рёбра, мало мяса, сухо зажаренные. Это блюдо всем всегда нравилось. И перепела отварные. Это были самые лучшие блюда.
Бывало, часа два посидим и уже хочется разойтись. Но он заводил беседу, задавал вопросы на деловые темы. Обычно всё проходило нормально, но иногда он, не сдерживая себя, горячился, грубил, нападал на тех или других товарищей. Это оставляло неприятный осадок. Но такое было не часто. Я наблюдал за Сталиным, сколько он ел. Он ел минимум в два раза больше меня. А я считал, что объедаюсь. Например, он брал глубокую тарелку, смешивал два разных супа в этой тарелке, потом по крестьянской привычке, которую я знал по своей деревне, крошил кусочками хлеб в горячий суп, и покрывал всё это другой тарелкой - пар сохранялся там и хлеб впитывал влагу, - и доедал всё это до конца. Потом закуски, вторые блюда, много мяса. Ел он медленно, запивая вином.
Он любил выдумывать и заказывать блюда, неизвестные нам. Например, стал заказывать поварам и постепенно совершенствовать одно блюдо: не то суп, не то второе. В большом котле смешивались баклажаны, помидоры, картошка, чёрный перец, лавровый лист, кусочки нежирного бараньего мяса - и всё доводилось до готовности. Это блюдо подавалось в горячем виде и ставилось на тот стол, где мы брали первое. Когда открывали котёл, то шёл приятный аромат. Туда добавляли кинзу и другие травы. Блюдо было очень вкусным. Сталин дал ему название «Арагви». Один раз Сталин сказал, чтобы я организовал доставку в Москву нельмы. Это было нетрудно, стали привозить сырую рыбу. Я впервые в жизни узнал, что можно есть сырую рыбу…
Когда отношения со Сталиным у меня были ещё хорошие, я иногда посылал ему несколько бутылок новых вин, главным образом грузинских или крымских. Это ему нравилось. Но с началом репрессий и усилившейся мнительностью Сталина я перестал это делать. Когда же появился Берия, то он стал присылать Сталину разные сорта вин. А пили мы их все вместе. В последние годы, когда мнительность Сталина резко возросла, он делал так: поставит новую бутылку и говорит мне или Берия: «Вы как кавказцы разбираетесь в винах больше других. Попробуйте, стоит ли пить это вино?» Я всегда говорил, хорошее вино или плохое - нарочно пил бокал до конца. Берия тоже. Каждое новое вино проверялось таким образом. Я думал: почему он это делает? Ведь самое лучшее - ему самому попробовать вино и судить, хорошее оно или плохое. Потом мне показалось, и другие подтвердили, что таким образом он охранял себя от возможности отравления: ведь винное дело было подчинено мне, а бутылки присылал Берия, получая из Грузии. Вот на нас он и проверял.
Но, как правило, атмосфера во время этих обедов была товарищеская, особенно до войны. Рассказывали разные вещи, которые всех могли интересовать… Я рассказывал и о делах - успехах и недостатках, всегда откровенно говорил о трудностях на рынке, в снабжении населения, о жалобах. До последних лет он слушал меня внимательно и ценил такую информацию, а я этим пользовался. Потом, особенно после войны, Сталин стал раздражительным. Я же по старой привычке рассказывал ему всё, что знал, что происходит в стране, что народ волнует. Говорил, что нет мяса, нет некоторых товаров и о других недостатках. Сталин стал нервничать, сердиться… Маленков или Берия наступали мне на ногу под столом, давая понять, чтобы я перестал такие откровенные вещи говорить. Я смотрел на них удивлённо. Потом, когда спорил с ними, доказывая, что я прав, они мне говорили: «А какая польза от этого? Это только раздражает Сталина. Он начинает нападать то на одного, то на другого. Ему надо говорить всё то, что понравится, чтобы создать атмосферу благополучия, не портить обстановки за обедом». Я срывался ещё несколько раз, но меня вновь предупреждали, и постепенно я стал говорить о делах мало и между прочим…
Сталин не любил широкого круга людей, посещения заводов, колхозов, собраний, что до 30-х гг. ещё как-то выносил. Кажется, был тогда на заводе «Динамо» и ещё где-то, но мало. Однако из бесед с окружающими товарищами, из их информации он много знал, так как эти люди, как правило, были квалифицированными, умеющими правильно разбираться в фактах и событиях, и поэтому Сталин был в целом в курсе всего того, что происходит в стране и за рубежом. В 1934 г. он настолько привязался ко мне, что по вечерам мы сидели долго, говорили, он мне советы давал. Однажды предложил остаться ночевать у него на даче. Я, конечно, остался. Звонил жене, что остаюсь ночевать у Сталина. Это был первый случай, когда я не ночевал у себя дома…
Прошло несколько дней, и он опять предложил остаться ночевать. Я снова предупредил жену, что не приду домой, так как она всегда меня ждала, в какое бы время я ни приходил. Когда это произошло в третий раз, вижу (хоть жена не говорит прямо, но по глазам видно), что она не знает, верить мне или нет… В следующий раз, когда Сталин стал оставлять меня ночевать, я сказал, что моя жена волнуется, когда меня нет дома. Он не настаивал. После меня у него часто ночевал Сванидзе, брат его первой жены. Видимо, ему было скучно совсем одному. Позже, когда Сванидзе не стало, у Сталина никто ночевать уже не оставался, и он не предлагал этого никому. Он запирался в спальне один изнутри. Видимо, у него появилась мания преследования на фоне его расправ с людьми. И страх…
Берия, конечно, знал, что Сванидзе бывает на квартире у Сталина, приходит к нему запросто, а иногда и ночует там. Понимал, что из этого ничего хорошего для него не будет. Главное же было то, что Берия стремился лишить Сталина всяких источников информации с Кавказа, кроме самого себя. Он добился того, что очень многие товарищи, которые могли бы быть источниками такой информации, были ликвидированы. Это случилось в декабре 1937 г., когда Берия был уже в Москве - сначала как заместитель Ежова, а потом сам возглавил НКВД. В этот период я не так часто встречался со Сталиным, как раньше. Однажды, возвратившись с работы около двух часов ночи, я узнал от работника охраны, что только что арестовали и увезли Сванидзе и его жену…
Через несколько дней я ужинал у Сталина. Были и другие товарищи. Сталин понимал, что я озабочен тем, что случилось с Алёшей [партийная кличка А. С. Сванидзе], и, не дожидаясь вопроса с моей стороны, спросил: «Ты слышал, что мы арестовали Сванидзе?» Я ответил: «Да, но не знаю, как это могло случиться». - «Он немецкий шпион», - сказал Сталин… В 1941 г., уже во время войны, [его расстреляли], … а в следующем, 1942 г. была расстреляна и жена Алёши - Мария Анисимовна. Сгинули в безвестность и обе сестры первой жены Сталина - Мария и Александра. Не только Сванидзе, но и другие члены семьи Сталина, его родные не избежали репрессий, хотя они ни в чём не были виноваты.
Вообще вся семья оказалась разгромленной, причём это коснулось и родных второй жены Сталина - Надежды Аллилуевой… Её сестра Анна Сергеевна, которая была старше Нади на 5 лет, вышла замуж за бывшего секретаря Дзержинского - Реденса… У Аллилуевых было и 2 сына. Старший - Фёдор - [и] Павел [отравлен]… Через 18 дней после странной смерти Павла был арестован Реденс и в том же году расстрелян… Уже после войны, в декабре 1947 г., была арестована вдова Павла и её новый муж, в начале января 1948 г. - её дочь от Павла, 18-летняя Кира, а через несколько дней - сестра Надежды, Анна. Было совершенно непонятно, зачем Сталин это сделал. Правда, Анна незадолго до этого опубликовала свои воспоминания, которые у Сталина вызвали раздражение… Она вышла из тюрьмы после смерти Сталина не вполне нормальной. Другие женщины перенесли 5-6-летнее заключение, к счастью, без последствий.
Незавидна и судьба детей Сталина. Трагично сложилась жизнь Якова - сына от первого брака… Будучи студентом, встретил и полюбил девушку, хотел на ней жениться, но она была еврейка, и Сталин запротестовал. Надежда Сергеевна, которая очень хорошо относилась к Якову, уговаривала Сталина разрешить сыну жениться на любимой девушке. Но Сталин был непреклонен. Тогда Яков сделал попытку к самоубийству. Пуля прошла через грудь, но сердце не задела. Когда он поправился, ему всё же было дано разрешение жениться на той, которую он любил… Сталину не нравилось, что Яков стал энергетиком, и он посоветовал сыну пойти в армию и стать офицером артиллерии. Яков сразу же согласился, был принят в Московскую артиллерийскую академию, которую закончил перед войной, и был назначен командиром артиллерийской батареи. Там же служил [усыновлённый Сталиным] Артём - сын Сергеева (Артёма), известного большевика, умершего в начале 1920-х гг.
Через несколько месяцев после начала войны вдруг Артём появился у меня дома: он вышел из окружения в районе Калинина и пробрался в Москву. Он-то мне и рассказал, как сын Сталина попал в плен. Немцы окружили его батарею, была команда отступить, но Яша не подчинился приказу. «Я его стал уговаривать, - говорил Артём, - что нужно отойти. Яков ответил: «Я сын Сталина и не позволю батарее отступить». Артём же отступил с остальными, больше двух месяцев был в окружении и вот выбрался. Сейчас он хорошо работает, генерал ракетных войск. Когда Яков попал в плен, немцы стали разбрасывать от его имени листовки с призывом к русскому народу выступить против советского строя и против Сталина. Эти листовки появлялись и возле нашей дачи, и я читал их. Было ясно, что это провокация. Никто не верил, что сын Сталина стал предателем. И Сталин в это не верил. Он был, конечно, возмущён, что сын попал в плен. Это было в то время, когда Сталин издал приказ: в плен не сдаваться, а если попал в плен, то жена и вся остальная семья высылаются. Поэтому Сталин выслал и жену Якова в Сибирь…
Со стороны Сталина отношение [к дочери Светлане] было отеческое. Испортилось оно, когда Светлана вышла замуж за студента Морозова, еврея по национальности. Морозов дружил с нашими детьми, мы были хорошего мнения о нём. Светлана родила от него сына. К этому времени у Сталина антиеврейские чувства приняли острую форму. Он арестовал отца Морозова, какого-то простого, никому не известного человека, сказав нам, что это американский шпион, выполнявший задание проникнуть через женитьбу сына в доверие к Сталину с целью передавать все сведения американцам. Затем он поставил условие дочери - если она не разойдётся с Морозовым, того арестуют. Светлана подчинилась, и они разошлись. Морозов очень долго не мог устроиться на работу. С этой просьбой он обращался к моей жене и сыновьям. Через некоторое время удалось его устроить на работу в научный институт. Он до сих пор работает научным сотрудником. Как был, так и остался хорошим человеком.
Через какое-то время после развода дочери Сталин нам говорит: «Я беседовал со Светланой, за кого ей выйти замуж. Она сказала, что выйдет или за Степана Микояна, или за сына Берия - Серго. Я сказал ей: «Ни за того, ни за другого. Тебе надо выйти замуж за сына Жданова». Я очень обрадовался, что Сталин дал такой совет. Если бы выбор остановился на моём сыне, Сталин стал бы вмешиваться в жизнь нашей семьи. Берия тоже говорил, что очень хорошо, что Светлана не вышла замуж за его сына: «Это было бы страшно». Сталин потом сделал глупость, выдвинув молодого, только что окончившего Московский университет сына Жданова заведующим Отдела науки ЦК КПСС… Потом они разошлись со Светланой, хотя она родила от него дочку… Совершенно непонятный разгром собственной семьи! Никто не мог даже подумать, что за всеми этими арестами, ссылками кроется «политическое дело»: люди эти были преданы Сталину. Но эти факты могут пролить свет на общее психическое состояние Сталина…
1 декабря 1934 г. после 9 часов вечера вызвали меня на экстренное заседание Политбюро. В кабинете у Сталина были Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Каганович. Сталин объявил, что убит [член Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Ленинградского обкома С. М.] Киров. Он тут же, до какого-либо расследования, сказал, что зиновьевцы, потерпев поражение в открытой борьбе, перешли к террору против партии. Он … предложил принять чрезвычайный закон, по которому за террористические акты террористы будут беспощадно наказываться и судебные решения о расстреле будут приводиться в исполнение немедленно, без права апелляции. Это было так неожиданно, невероятно, так нас подавило, что обсуждения никакого не было. Сталин поручил Енукидзе подготовить постановление ЦИК. Ночью Сталин, Молотов и Ворошилов уехали в Ленинград. 2 декабря они приехали обратно и привезли с собой гроб с телом Кирова…
Потом члены Политбюро собрались в кабинете у Сталина, и он рассказал о ходе следствия об убийстве Кирова. Из рассказа Сталина меня поразили два факта: первый - что террорист Николаев, который считался сторонником и ставленником Зиновьева, два раза до этого арестовывался органами ЧК, при нём находили оружие. Он пытался совершить покушение и был задержан охраной Зимнего дворца, где работал, но был выпущен работниками ЧК. Невероятно с точки зрения поведения ЧК. Казалось, все данные свидетельствовали о том, что готовится террористический акт. Факт ношения оружия должен был привести к аресту Николаева - ведь запрещено было носить оружие. Однако вместо проявления бдительности, вместо предотвращения убийства ЧК по существу его поощряло. Это вытекало из рассказа самого Сталина.
И второй факт - это убийство комиссара охраны Кирова, который лично его сопровождал и был после совершённого убийства арестован чекистами для допроса. Сталин послал чекистов, чтобы они доставили его к нему для допроса в Зимний дворец. Но при перевозке его на машине по дороге случилась автомобильная авария, машина ударилась обо что-то. Убитым оказался только комиссар из охраны Кирова. Причём странно было, что в машине был убит только он один, больше никто не пострадал. Сталин возмущался: как это могло случиться? Всё это было очень подозрительно. Но никаких выводов Сталин из этого не делал. Дальше расследовать, распутывать весь узел он не предлагал, а лишь возмущался.
Я тогда сказал Сталину: как же можно такое терпеть? Ведь кто-то должен отвечать за это? Разве председатель ОГПУ не отвечает за охрану членов Политбюро? Он должен быть привлечён к ответственности. Но Сталин не поддержал меня. Более того, он взял под защиту Ягоду, сказав, что из Москвы трудно за всё это отвечать, что поручено разобраться в этом деле работникам ленинградского ЧК и виновные будут найдены и наказаны. Ленинградское ЧК возглавлял Медведь, очень хороший товарищ, один из близких, закадычных друзей Кирова. Они вместе ездили на охоту в карельские леса. С Медведем Киров был неразлучен. Но в эти трагические дни его не было в Ленинграде, и он не мог нести ответственности за это дело. Однако Медведь был снят с работы и в качестве наказания направлен начальником лагеря заключённых на Севере.
В моей памяти осталось совершенно непонятным поведение Сталина во всём этом: его отношение к Ягоде, нежелание расследовать факты. В другом случае он расстрелял бы сотни людей, в том числе чекистов, как в центре, так и на местах - многих, может быть, и невинных, - но навёл бы порядок. Когда же необходимость серьёзных мер вытекала из таких поразительных обстоятельств гибели Кирова, он этого не сделал. Потом мы с Серго обменивались мнениями по этому вопросу, удивлялись, поражались, не могли предположить и понять. После убийства Кирова началось уничтожение руководящих работников. Сначала в Наркомтяжмаше под видом вредительства начали арестовывать отдельных директоров предприятий, которых хорошо знал Орджоникидзе и которым он доверял. Затем арестовали нескольких директоров сахарных заводов. Орджоникидзе протестовал против ареста своих директоров, доказывал, что у них могут быть ошибки, просчёты, но не вредительство. Я так же жаловался Сталину… Но спорить со Сталиным в этой части было трудно. Он выслушивал наши возражения, а потом предъявлял показания арестованных, в которых они признавались во вредительстве.
Здесь мне хотелось бы коснуться неблаговидной роли, которую играл Каганович. Мы с Орджоникидзе были крайне недовольны Кагановичем, когда он в начале 30-х гг., будучи секретарём МК и секретарём ЦК, в отличие от предыдущей товарищеской практики, стал возвеличивать Сталина по всякому поводу и без повода на собраниях Московской организации, восхвалять его. Сталину это нравилось, хотя в узком кругу он однажды выругал Кагановича: «Что это такое? Почему меня восхваляете одного, как будто один человек все дела решает? Это эсеровщина: эсеры выпячивают роль вождей». Вот в таком духе Сталин отчитывал его в узком кругу. Мы были довольны этими словами, и чувствовалось, что Сталин тоже доволен. Нам казалось, что Каганович перестанет это делать или, в крайнем случае, пресса, которая публикует выступления руководителей партии, а ею руководит ЦК, не станет эти хвалебные речи Кагановича печатать.
Однако восхваление продолжалось и усиливалось. И получалось, что Каганович выпячивает роль Сталина, а мы, как и раньше, без нужды не славословили его. И Сталин, как и многие коммунисты, мог подумать, что мы против вождя. Мы же тогда не были против Сталина, наоборот, поддерживали его, хотя и знали его ошибки. Как бы то ни было, восхваление Сталина постепенно стало лексиконом для всей партии. И если не хвалишь Сталина сверх меры, а то и возражаешь ему, воспринималось это так, что ты против Сталина, и значит, против партии в целом. Это обстоятельство создало дополнительную трудность в наших попытках остановить Сталина, когда он начал необоснованные репрессии, использовав убийство Кирова как предлог для этих репрессий.
Как-то в 1937 г. я был у Сталина. Он достаёт документ ОГПУ и говорит, что мой заместитель по Наркомпищепрому Беленький занимается в наркомате вредительством и что его надо арестовать. Я знал Беленького как добросовестного, честного работника. Энергичный, активный - таким все знали его в наркомате. Я его знал ещё с 1919 г. по Баку. Он правда был эсером, но потом стал коммунистом. Я его даже как противника уважал. Много лет с ним работал и мог за него поручиться. Поэтому, не глядя в документ, сказал: «Ты же сам его знаешь!» Сталин прореагировал на это очень нервно. Стал доказывать, что Беленький подхалим, лебезил передо мной, надувал меня, а я слепой в вопросах кадров, что на него есть показания. Резкая и острая полемика была у меня со Сталиным. Он грубил, говорил мне, что я не понимаю ничего в кадрах, вредителей терплю, что подхалимов люблю, защищаю их. Я ничего не мог сделать в отношении Беленького, и его тогда всё-таки арестовали.
Прошла неделя, вызывает меня Сталин, даёт протокол допроса Беленького. «Вот смотри, - говорит, - признался во вредительстве. Ручался за него, вот читай!» Читаю и узнаю о невероятных вещах. Говорю Сталину: «Это невероятные вещи, таких вредительств даже и нет!» Сталин говорит: «Он же пишет, сам признался!» Какой это удар был по мне! Чёрт его знает, думал я, что за человек этот Беленький, но мне всё же не верилось. «Я тебе дал факты, - говорил Сталин. - Вот смотри, ты же спорил, защищал его».
Такая же история повторилась в 1937 г. при аресте Одинцова - начальника Главсахара… После него был арестован Гроссман - начальник жировой промышленности, уважаемый в наркомате человек. Та же участь постигла моего заместителя Яглома… Емельянов - начальник Главстроя, пользовавшийся моим доверием, знающий дело работник, тоже был репрессирован. По поводу ареста этих и некоторых других лиц проводились примерно такие же разговоры, как и в отношении Беленького. ГПУ требовало их ареста, я их защищал, Сталин настаивал, и их арестовали. Через некоторое время давали читать протоколы, где они признавали выдвинутые им обвинения. Этим Сталин доказывал мою слабость в отношении кадров. Но, даже получая показания этих товарищей из рук Сталина, я не верил им, но не в силах был что-либо сделать.
Оглядываясь на прошлое, сейчас можно констатировать, что тогда обычные недостатки, аварии (а как им не быть, когда было плохое оборудование, не хватало квалифицированных кадров) объявлялись вредительством, в то время как сознательного вредительства, может быть, за редчайшим исключением, по существу и не было. Но в то время разоблачение вредительства стало стилем работы, партийной практикой.
А. А. Сольц - старый большевик, член РСДРП с 1898 г. Его справедливо называли «совестью партии». Будучи членом Президиума ЦКК партии и членом Верховного Суда СССР, а затем занимая ответственные посты в Прокуратуре СССР, доказывал, что вредительства нет. Он рассматривал дела репрессированных и считал, что они неправильно привлечены к ответственности. По этому поводу он обращался и к Сталину. Через некоторое время Сольц исчез. Нам сказали, что у него психическое расстройство, и он помещён в психиатрическую больницу.
Только в 1961 г. я узнал истину о его судьбе. О ней рассказала Шатуновская, работавшая в КПК. Сольц на Хамовнической партийной конференции выступил с разоблачением [Прокурора СССР в 1935-1939 гг. А. Я.] Вышинского, говорил, что тот фабрикует дела, что вредительства в партии нет. Причём в своём выступлении Сольц о Сталине и ЦК не говорил. Конференция встретила его выступление в штыки, его обвинили в клеветничестве и прочем. После этого его под предлогом сумасшествия увезли в тюрьму, куда помещались такие «сумасшедшие» и где люди скоро действительно сходили с ума или умирали. Против Сольца решили не искать обвинения - вот его как сумасшедшего и изолировали. Конечно, это было сделано с ведома Сталина. Там он и умер в 1945 г.
При проведении репрессий Сталин помимо карательных органов опирался и на некоторых своих сподвижников, в частности на Маленкова. Маленков - образованный инженер-электрик, культурный, сообразительный, умеющий иметь дело с людьми. Он никогда не грубил, вёл себя скромно. Маленков очень боялся Сталина и, как говорится, готов был разбиться в лепёшку, чтобы неукоснительно выполнить любые его указания. Это свойство Маленкова было использовано Сталиным в период репрессий, когда он посылал Маленкова на места… Сталин вызвал в Москву Берия, и ЦК его назначил заместителем Ежова. Мы не понимали значения всего этого, но потом нам стало ясно, что это делается с перспективой на будущее - Сталин решил ликвидировать Ежова, как раньше Ягоду…
Сталин предложил мне стать заместителем Председателя СНК СССР, оставаясь по совместительству наркомом пищевой промышленности… 22 июля 1937 г. Постановлением ЦИК я был утверждён в этой должности. Заместителем Председателя СНК, а затем Совета Министров СССР в общей сложности я проработал 27 лет, в том числе первым заместителем с февраля 1955 по июль 1964 г. На выборах в Верховный Совет СССР в декабре 1937 г. я был избран по рекомендации Сталина депутатом в Совет Национальностей по 126-му округу Еревана и выдвигался от этого округа вплоть до 1974 г… В январе 1938 г., на первой сессии Верховного Совета СССР первого созыва, я был утверждён в должности заместителя Председателя СНК СССР с освобождением от обязанностей наркома пищевой промышленности…
Как-то осенью, в 1938 г., часов в 9 вечера, когда я находился в Совнаркоме, позвонил Поскрёбышев и сказал, что Сталин с Молотовым находятся в ложе Большого театра и Сталин просит меня зайти туда. Шла опера «Иван Сусанин». Сталин очень любил эту оперу, и мы с ним раз 8 или 9 были на ней. Сначала мне нравилось, а потом надоело. Я никак не мог догадаться, по какой причине меня приглашают. Надо сказать, по сравнению с тем, что было раньше, в 1938 г. Сталин редко вызывал меня лично. Он чувствовал, что я тяжело переношу те репрессии, которые он применял в отношении руководящих кадров и вообще в стране. Возможно, поэтому он стал относиться ко мне несколько холоднее. К тому же в это время перестали устраивать регулярные заседания Политбюро, как это было раньше (каждый четверг с 12 до 5-6 часов дня). Вместо этого 2-3 раза в месяц устраивались совещания узкого состава Политбюро, как правило, без предварительной повестки. В этих заседаниях я участвовал.
В антракте Сталин мне говорит: «Ты не мог бы взять на себя исполнение обязанностей наркома внешней торговли с исполнением обязанностей зам. Председателя Совнаркома? … Ты справишься. Ты не обязан в мелочи вникать. Подберёшь людей, ими будешь руководить, и дело пойдёт»… Подумав, я сказал, что, если ЦК считает необходимым, я не возражаю, но прошу две вещи: освободить меня от руководства наркоматами пищевой и лёгкой промышленности, внутренней торговли и заготовок; … вторая просьба - прекратить аресты работников Внешторга. Я знаю со слов работников наркомата, что там арестовано много не только руководителей, но и средних работников. Многими овладел страх. Люди боятся проявить инициативу, активность, чтобы это не сочли за вредительство. В наркомате господствует паника, перестраховка. В таких условиях мне трудно будет заставить людей работать активно, в интересах государства. «Вообще, - добавил я, - нельзя арестовывать работников наркомата без согласования этого вопроса с наркомом».
Сталин сказал: «По первому вопросу нет надобности освобождать тебя от тех обязанностей, которые возложены на тебя как заместителя Председателя Совнаркома: настолько ты хорошо знаешь работу этих наркоматов, так много у тебя энергии, что вполне можешь совмещать и эту работу, и работу во Внешторге. Так что эта твоя просьба не будет удовлетворена. (Я не стал возражать против этого, промолчал.) Что касается твоей второй просьбы, - продолжал Сталин, - то ты, пожалуй, прав. Чтобы создать хорошую атмосферу для твоей работы, дадим указание НКВД прекратить всякие аресты работников Внешторга. В отношении согласования вопроса ареста работников наркоматов с наркомами - подумаем». Сталин не мог не понять, что вопрос этот был важен и в той обстановке совершенно необходим. С 1 декабря 1938 г. было установлено, что разрешение на арест работников союзных и республиканских наркоматов, а также приравненных к ним учреждений даётся по согласованию с соответствующим наркомом или начальником учреждения.
Я прибыл в наркомат, образовал подкомиссии, стал выслушивать доклады о состоянии дел. Недостатков было много. Состояние дел оказалось хуже, чем я мог предположить. В наркомате из 46 человек, которые начиная с 1930 г. в разное время были заместителями наркома или членами коллегии, не оказалось ни одного. Все были репрессированы: большинство на работе в самом наркомате, другие - после выдвижения на иную работу. Это были, как правило, крупные, хорошо подготовленные работники… Комиссия по приёмке дел наркомата выявила много недостатков. В ходе её работы отдельные факты, когда их оспаривали работники аппарата, я поручал перепроверять. Я просил, чтобы проверка проводилась строго, но объективно, чтобы не искажались факты и чтобы не использовались недостатки для шельмования работников наркомата… Вскрытые недостатки не были последствием какого-то вредительства, а были лишь результатом шараханья из одной стороны в другую в силу сложившихся ненормальных условий… Мне удалось в течение менее чем года внушить работникам Внешторга уверенность в своём положении, в том, что они будут защищены, что критика не будет вызывать репрессий. Наркомат начал вставать на ноги. Надо сказать, что Сталин сдержал своё слово и в течение 10 лет, до 1948-1949 гг., арестов в Наркомате внешней торговли не было… [Продолжение следует…]».
Когда Ленин предложил собрать сторонников платформы втайне от других, чтобы наметить кандидатуры для выборов в ЦК, Сталин, который всё время молчал, подал реплику: «Товарищ Ленин, это же будет заседание фракции, как это можно допустить?» Ленин ответил: «Смотрите, старый и рьяный фракционер - и боится организации. Вот странно! В это время, пока мы здесь сидим, троцкисты второй раз собираются. У них уже готов список кандидатов в ЦК. Они ведут свою работу. Нельзя с этим не считаться. Надо подготовиться, чтобы не дать им возможности победить, а то они могут провести много своих людей в ЦК». Действительно, тогда на съезде авторитетных деятелей было сравнительно мало, и те в большинстве были на стороне Троцкого. На стороне же Ленина были организаторы из рабочих. Вот такой характерный обмен репликами произошёл между Лениным и Сталиным. И тогда у меня со Сталиным не было личного разговора…
[В марте 1922 г.] накануне ХI съезда партии, меня по телеграфу вызвали в ЦК, где сказали, что нужно идти к Сталину на квартиру. Там он принял меня тепло и передал поручение со ссылкой на Ленина и ЦК: ехать в Сибирь на помощь ленинцам, чтобы на съезде не оказалось много троцкистов. В то время, когда кончилась беседа со Сталиным, в квартиру к нему неожиданно для меня вошёл Ленин. Эта встреча была поворотным пунктом в отношениях со Сталиным в положительную сторону, в сторону взаимного доверия. И Сталин выиграл в моих глазах: я увидел, что он является правой рукой Ленина в таких важных внутрипартийных вопросах. Это было на самом деле большое поручение, раз такое доверие ЦК оказывал мне через Сталина…
Во время майской партийной конференции [1922 г.] состоялась другая моя встреча со Сталиным, так же по его инициативе, но теперь уже о моей новой работе… Он сказал, что я проделал большую работу в Нижнем Новгороде, … и у ЦК есть намерение выдвинуть мою кандидатуру на работу в качестве секретаря Юго-Восточного бюро ЦК ВКП(б). Подумав, я ответил, что, по совести говоря, мне хочется ещё хотя бы полгода-год поработать в Нижегородской губернии… Юго-Восток России - это Северный Кавказ, огромный край. Много сложных проблем, связанных с казачеством, горскими национальностями и их взаимоотношениями между собой. Это огромный сельскохозяйственный край, а как раз опыта сельскохозяйственной работы у меня было мало… Я высказал Сталину свои доводы против назначения… Сталин умел уговаривать…
Общее впечатление от Ростова у меня осталось тогда довольно тяжёлое. Бросалась в глаза общая запущенность и какая-то заброшенность. Всюду ещё были видны последствия Гражданской войны: груды разрушенных домов, следы снарядов и пуль на многих стенах. Большинство домов, особенно муниципальных, давно уже не ремонтировались. На улицах было очень грязно. Мне встретилось большое количество беспризорных, просящих милостыню. Кое-где, прямо на улицах, попадались даже трупы людей, умерших, как мне говорили, от голода: они прибыли сюда из голодающих районов края. Меня поразило, как люди спокойно проходили мимо трупов - видимо, это стало для них привычным зрелищем. Глядя на всё это, нетрудно было понять, что местные руководители не проявляют необходимой заботы о городе и его жителях…
После ХI съезда партии [в 1922 г.] Сталин стал энергично проявлять себя по подбору кадров, организации и перестановке их как на местах, так и в центре. И то, что он делал, насколько я знал, и в том, что касалось моей работы, мне нравилось. Это были меры по организационному подтягиванию, по обеспечению руководства ЦК, слабость чего ощущали до этого в местных организациях, а также в центральных ведомствах. Позднее, когда мне приходилось перед ЦК ставить практические вопросы, они всегда находили со стороны Сталина правильное понимание. Он быстро схватывал суть дела, и я не помню ни одного случая, чтобы наши серьёзные предложения были отклонены ЦК или правительством. Всё это укрепляло моё доверие к Сталину, и я стал часто обращаться к нему, а во время поездок в Москву бывать у него.
Весной 1923 г., кажется в мае, будучи в Москве, я зашёл к нему днём на квартиру… Сталин вышел из кабинета с перевязанной рукой. Я это увидел впервые и, естественно, спросил, что с ним. «Рука болит, особенно весной. Ревматизм, видимо. Потом проходит». На вопрос, почему он не лечится, ответил: «А что врачи сделают?!» У него было скептическое отношение к врачам и курортам… Узнав о ревматических болях, я стал уговаривать его полечиться на мацестинских [сероводородных] ваннах… Еле-еле уговорил. Привезли его в Сочи, поместили в купеческом домике из трёх спальных комнат и одной столовой-гостиной… К концу курса лечения он получил большое облегчение. Боль в руке почти прошла. Он был очень доволен. Но врачи сказали, что одного курса недостаточно, и он стал ездить в Мацесту каждый год. Я его всегда там навещал. Сочи так понравились Сталину, что он ездил туда даже тогда, когда уже не нуждался в мацестинских ваннах. Только после войны он провёл одно лето в Ливадии, поселившись в Ливадийском дворце. Честно говоря, я был этим очень недоволен. Ведь до войны дворец считался курортом для трудящихся крестьян. Это было, на мой взгляд, политической бестактностью.
В Москве мы встречались со Сталиным у него на квартире, когда я приезжал туда по партийным делам… Часто я у него обедал дома и на даче один или до середины 30-х гг. с женой. Между прочим, моя жена безоговорочно верила Сталину, уважала его и считала, что все беззакония, которые творились, делаются без его ведома. Раньше обеды у Сталина были, как у самого простого служащего: обычно из двух блюд или из трёх - суп на первое, на второе мясо или рыба и компот на третье. Иногда на закуску - селёдка. Подавалось изредка лёгкое грузинское вино. Но после смерти жены, а особенно в последние годы, он очень изменился, стал больше пить, и обеды стали более обильными, состоявшими из многих блюд. Сидели за столом по 3-4 часа, а раньше больше получаса никогда не тратили. Сталин заставлял нас пить много, видимо, для того, чтобы наши языки развязались, чтобы не могли мы контролировать, о чём надо говорить, о чём не надо, а он будет потом знать, кто что думает.
Постепенно он стал увлекаться разнообразной едой. Обстановка обеда или ужина была организована разумно в том смысле, что девушки, которые подавали, ставили закуски на стол сразу, а супы - на другой стол. Каждый брал то, что хотел, потом подходил к другому столу, наливал себе тот или другой суп, брал чистую салфетку. Словом - самообслуживание. Одновременно с едой обсуждались разные вопросы, он даже говорил, что это вроде политического клуба. Сталин очень любил рыбные блюда. Несколько сортов всегда было: дунайскую сельдь очень любил, керченскую, рыбца копчёного, шемаю копчёную, отварную рыбу, птицу любил: цесарок, уток, цыплят. Любил тонкие рёбра барашка, сделанные на вертеле. Очень вкусная вещь. Тонкие рёбра, мало мяса, сухо зажаренные. Это блюдо всем всегда нравилось. И перепела отварные. Это были самые лучшие блюда.
Бывало, часа два посидим и уже хочется разойтись. Но он заводил беседу, задавал вопросы на деловые темы. Обычно всё проходило нормально, но иногда он, не сдерживая себя, горячился, грубил, нападал на тех или других товарищей. Это оставляло неприятный осадок. Но такое было не часто. Я наблюдал за Сталиным, сколько он ел. Он ел минимум в два раза больше меня. А я считал, что объедаюсь. Например, он брал глубокую тарелку, смешивал два разных супа в этой тарелке, потом по крестьянской привычке, которую я знал по своей деревне, крошил кусочками хлеб в горячий суп, и покрывал всё это другой тарелкой - пар сохранялся там и хлеб впитывал влагу, - и доедал всё это до конца. Потом закуски, вторые блюда, много мяса. Ел он медленно, запивая вином.
Он любил выдумывать и заказывать блюда, неизвестные нам. Например, стал заказывать поварам и постепенно совершенствовать одно блюдо: не то суп, не то второе. В большом котле смешивались баклажаны, помидоры, картошка, чёрный перец, лавровый лист, кусочки нежирного бараньего мяса - и всё доводилось до готовности. Это блюдо подавалось в горячем виде и ставилось на тот стол, где мы брали первое. Когда открывали котёл, то шёл приятный аромат. Туда добавляли кинзу и другие травы. Блюдо было очень вкусным. Сталин дал ему название «Арагви». Один раз Сталин сказал, чтобы я организовал доставку в Москву нельмы. Это было нетрудно, стали привозить сырую рыбу. Я впервые в жизни узнал, что можно есть сырую рыбу…
Когда отношения со Сталиным у меня были ещё хорошие, я иногда посылал ему несколько бутылок новых вин, главным образом грузинских или крымских. Это ему нравилось. Но с началом репрессий и усилившейся мнительностью Сталина я перестал это делать. Когда же появился Берия, то он стал присылать Сталину разные сорта вин. А пили мы их все вместе. В последние годы, когда мнительность Сталина резко возросла, он делал так: поставит новую бутылку и говорит мне или Берия: «Вы как кавказцы разбираетесь в винах больше других. Попробуйте, стоит ли пить это вино?» Я всегда говорил, хорошее вино или плохое - нарочно пил бокал до конца. Берия тоже. Каждое новое вино проверялось таким образом. Я думал: почему он это делает? Ведь самое лучшее - ему самому попробовать вино и судить, хорошее оно или плохое. Потом мне показалось, и другие подтвердили, что таким образом он охранял себя от возможности отравления: ведь винное дело было подчинено мне, а бутылки присылал Берия, получая из Грузии. Вот на нас он и проверял.
Но, как правило, атмосфера во время этих обедов была товарищеская, особенно до войны. Рассказывали разные вещи, которые всех могли интересовать… Я рассказывал и о делах - успехах и недостатках, всегда откровенно говорил о трудностях на рынке, в снабжении населения, о жалобах. До последних лет он слушал меня внимательно и ценил такую информацию, а я этим пользовался. Потом, особенно после войны, Сталин стал раздражительным. Я же по старой привычке рассказывал ему всё, что знал, что происходит в стране, что народ волнует. Говорил, что нет мяса, нет некоторых товаров и о других недостатках. Сталин стал нервничать, сердиться… Маленков или Берия наступали мне на ногу под столом, давая понять, чтобы я перестал такие откровенные вещи говорить. Я смотрел на них удивлённо. Потом, когда спорил с ними, доказывая, что я прав, они мне говорили: «А какая польза от этого? Это только раздражает Сталина. Он начинает нападать то на одного, то на другого. Ему надо говорить всё то, что понравится, чтобы создать атмосферу благополучия, не портить обстановки за обедом». Я срывался ещё несколько раз, но меня вновь предупреждали, и постепенно я стал говорить о делах мало и между прочим…
Сталин не любил широкого круга людей, посещения заводов, колхозов, собраний, что до 30-х гг. ещё как-то выносил. Кажется, был тогда на заводе «Динамо» и ещё где-то, но мало. Однако из бесед с окружающими товарищами, из их информации он много знал, так как эти люди, как правило, были квалифицированными, умеющими правильно разбираться в фактах и событиях, и поэтому Сталин был в целом в курсе всего того, что происходит в стране и за рубежом. В 1934 г. он настолько привязался ко мне, что по вечерам мы сидели долго, говорили, он мне советы давал. Однажды предложил остаться ночевать у него на даче. Я, конечно, остался. Звонил жене, что остаюсь ночевать у Сталина. Это был первый случай, когда я не ночевал у себя дома…
Прошло несколько дней, и он опять предложил остаться ночевать. Я снова предупредил жену, что не приду домой, так как она всегда меня ждала, в какое бы время я ни приходил. Когда это произошло в третий раз, вижу (хоть жена не говорит прямо, но по глазам видно), что она не знает, верить мне или нет… В следующий раз, когда Сталин стал оставлять меня ночевать, я сказал, что моя жена волнуется, когда меня нет дома. Он не настаивал. После меня у него часто ночевал Сванидзе, брат его первой жены. Видимо, ему было скучно совсем одному. Позже, когда Сванидзе не стало, у Сталина никто ночевать уже не оставался, и он не предлагал этого никому. Он запирался в спальне один изнутри. Видимо, у него появилась мания преследования на фоне его расправ с людьми. И страх…
Берия, конечно, знал, что Сванидзе бывает на квартире у Сталина, приходит к нему запросто, а иногда и ночует там. Понимал, что из этого ничего хорошего для него не будет. Главное же было то, что Берия стремился лишить Сталина всяких источников информации с Кавказа, кроме самого себя. Он добился того, что очень многие товарищи, которые могли бы быть источниками такой информации, были ликвидированы. Это случилось в декабре 1937 г., когда Берия был уже в Москве - сначала как заместитель Ежова, а потом сам возглавил НКВД. В этот период я не так часто встречался со Сталиным, как раньше. Однажды, возвратившись с работы около двух часов ночи, я узнал от работника охраны, что только что арестовали и увезли Сванидзе и его жену…
Через несколько дней я ужинал у Сталина. Были и другие товарищи. Сталин понимал, что я озабочен тем, что случилось с Алёшей [партийная кличка А. С. Сванидзе], и, не дожидаясь вопроса с моей стороны, спросил: «Ты слышал, что мы арестовали Сванидзе?» Я ответил: «Да, но не знаю, как это могло случиться». - «Он немецкий шпион», - сказал Сталин… В 1941 г., уже во время войны, [его расстреляли], … а в следующем, 1942 г. была расстреляна и жена Алёши - Мария Анисимовна. Сгинули в безвестность и обе сестры первой жены Сталина - Мария и Александра. Не только Сванидзе, но и другие члены семьи Сталина, его родные не избежали репрессий, хотя они ни в чём не были виноваты.
Вообще вся семья оказалась разгромленной, причём это коснулось и родных второй жены Сталина - Надежды Аллилуевой… Её сестра Анна Сергеевна, которая была старше Нади на 5 лет, вышла замуж за бывшего секретаря Дзержинского - Реденса… У Аллилуевых было и 2 сына. Старший - Фёдор - [и] Павел [отравлен]… Через 18 дней после странной смерти Павла был арестован Реденс и в том же году расстрелян… Уже после войны, в декабре 1947 г., была арестована вдова Павла и её новый муж, в начале января 1948 г. - её дочь от Павла, 18-летняя Кира, а через несколько дней - сестра Надежды, Анна. Было совершенно непонятно, зачем Сталин это сделал. Правда, Анна незадолго до этого опубликовала свои воспоминания, которые у Сталина вызвали раздражение… Она вышла из тюрьмы после смерти Сталина не вполне нормальной. Другие женщины перенесли 5-6-летнее заключение, к счастью, без последствий.
Незавидна и судьба детей Сталина. Трагично сложилась жизнь Якова - сына от первого брака… Будучи студентом, встретил и полюбил девушку, хотел на ней жениться, но она была еврейка, и Сталин запротестовал. Надежда Сергеевна, которая очень хорошо относилась к Якову, уговаривала Сталина разрешить сыну жениться на любимой девушке. Но Сталин был непреклонен. Тогда Яков сделал попытку к самоубийству. Пуля прошла через грудь, но сердце не задела. Когда он поправился, ему всё же было дано разрешение жениться на той, которую он любил… Сталину не нравилось, что Яков стал энергетиком, и он посоветовал сыну пойти в армию и стать офицером артиллерии. Яков сразу же согласился, был принят в Московскую артиллерийскую академию, которую закончил перед войной, и был назначен командиром артиллерийской батареи. Там же служил [усыновлённый Сталиным] Артём - сын Сергеева (Артёма), известного большевика, умершего в начале 1920-х гг.
Через несколько месяцев после начала войны вдруг Артём появился у меня дома: он вышел из окружения в районе Калинина и пробрался в Москву. Он-то мне и рассказал, как сын Сталина попал в плен. Немцы окружили его батарею, была команда отступить, но Яша не подчинился приказу. «Я его стал уговаривать, - говорил Артём, - что нужно отойти. Яков ответил: «Я сын Сталина и не позволю батарее отступить». Артём же отступил с остальными, больше двух месяцев был в окружении и вот выбрался. Сейчас он хорошо работает, генерал ракетных войск. Когда Яков попал в плен, немцы стали разбрасывать от его имени листовки с призывом к русскому народу выступить против советского строя и против Сталина. Эти листовки появлялись и возле нашей дачи, и я читал их. Было ясно, что это провокация. Никто не верил, что сын Сталина стал предателем. И Сталин в это не верил. Он был, конечно, возмущён, что сын попал в плен. Это было в то время, когда Сталин издал приказ: в плен не сдаваться, а если попал в плен, то жена и вся остальная семья высылаются. Поэтому Сталин выслал и жену Якова в Сибирь…
Со стороны Сталина отношение [к дочери Светлане] было отеческое. Испортилось оно, когда Светлана вышла замуж за студента Морозова, еврея по национальности. Морозов дружил с нашими детьми, мы были хорошего мнения о нём. Светлана родила от него сына. К этому времени у Сталина антиеврейские чувства приняли острую форму. Он арестовал отца Морозова, какого-то простого, никому не известного человека, сказав нам, что это американский шпион, выполнявший задание проникнуть через женитьбу сына в доверие к Сталину с целью передавать все сведения американцам. Затем он поставил условие дочери - если она не разойдётся с Морозовым, того арестуют. Светлана подчинилась, и они разошлись. Морозов очень долго не мог устроиться на работу. С этой просьбой он обращался к моей жене и сыновьям. Через некоторое время удалось его устроить на работу в научный институт. Он до сих пор работает научным сотрудником. Как был, так и остался хорошим человеком.
Через какое-то время после развода дочери Сталин нам говорит: «Я беседовал со Светланой, за кого ей выйти замуж. Она сказала, что выйдет или за Степана Микояна, или за сына Берия - Серго. Я сказал ей: «Ни за того, ни за другого. Тебе надо выйти замуж за сына Жданова». Я очень обрадовался, что Сталин дал такой совет. Если бы выбор остановился на моём сыне, Сталин стал бы вмешиваться в жизнь нашей семьи. Берия тоже говорил, что очень хорошо, что Светлана не вышла замуж за его сына: «Это было бы страшно». Сталин потом сделал глупость, выдвинув молодого, только что окончившего Московский университет сына Жданова заведующим Отдела науки ЦК КПСС… Потом они разошлись со Светланой, хотя она родила от него дочку… Совершенно непонятный разгром собственной семьи! Никто не мог даже подумать, что за всеми этими арестами, ссылками кроется «политическое дело»: люди эти были преданы Сталину. Но эти факты могут пролить свет на общее психическое состояние Сталина…
1 декабря 1934 г. после 9 часов вечера вызвали меня на экстренное заседание Политбюро. В кабинете у Сталина были Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Каганович. Сталин объявил, что убит [член Политбюро ЦК ВКП(б), первый секретарь Ленинградского обкома С. М.] Киров. Он тут же, до какого-либо расследования, сказал, что зиновьевцы, потерпев поражение в открытой борьбе, перешли к террору против партии. Он … предложил принять чрезвычайный закон, по которому за террористические акты террористы будут беспощадно наказываться и судебные решения о расстреле будут приводиться в исполнение немедленно, без права апелляции. Это было так неожиданно, невероятно, так нас подавило, что обсуждения никакого не было. Сталин поручил Енукидзе подготовить постановление ЦИК. Ночью Сталин, Молотов и Ворошилов уехали в Ленинград. 2 декабря они приехали обратно и привезли с собой гроб с телом Кирова…
Потом члены Политбюро собрались в кабинете у Сталина, и он рассказал о ходе следствия об убийстве Кирова. Из рассказа Сталина меня поразили два факта: первый - что террорист Николаев, который считался сторонником и ставленником Зиновьева, два раза до этого арестовывался органами ЧК, при нём находили оружие. Он пытался совершить покушение и был задержан охраной Зимнего дворца, где работал, но был выпущен работниками ЧК. Невероятно с точки зрения поведения ЧК. Казалось, все данные свидетельствовали о том, что готовится террористический акт. Факт ношения оружия должен был привести к аресту Николаева - ведь запрещено было носить оружие. Однако вместо проявления бдительности, вместо предотвращения убийства ЧК по существу его поощряло. Это вытекало из рассказа самого Сталина.
И второй факт - это убийство комиссара охраны Кирова, который лично его сопровождал и был после совершённого убийства арестован чекистами для допроса. Сталин послал чекистов, чтобы они доставили его к нему для допроса в Зимний дворец. Но при перевозке его на машине по дороге случилась автомобильная авария, машина ударилась обо что-то. Убитым оказался только комиссар из охраны Кирова. Причём странно было, что в машине был убит только он один, больше никто не пострадал. Сталин возмущался: как это могло случиться? Всё это было очень подозрительно. Но никаких выводов Сталин из этого не делал. Дальше расследовать, распутывать весь узел он не предлагал, а лишь возмущался.
Я тогда сказал Сталину: как же можно такое терпеть? Ведь кто-то должен отвечать за это? Разве председатель ОГПУ не отвечает за охрану членов Политбюро? Он должен быть привлечён к ответственности. Но Сталин не поддержал меня. Более того, он взял под защиту Ягоду, сказав, что из Москвы трудно за всё это отвечать, что поручено разобраться в этом деле работникам ленинградского ЧК и виновные будут найдены и наказаны. Ленинградское ЧК возглавлял Медведь, очень хороший товарищ, один из близких, закадычных друзей Кирова. Они вместе ездили на охоту в карельские леса. С Медведем Киров был неразлучен. Но в эти трагические дни его не было в Ленинграде, и он не мог нести ответственности за это дело. Однако Медведь был снят с работы и в качестве наказания направлен начальником лагеря заключённых на Севере.
В моей памяти осталось совершенно непонятным поведение Сталина во всём этом: его отношение к Ягоде, нежелание расследовать факты. В другом случае он расстрелял бы сотни людей, в том числе чекистов, как в центре, так и на местах - многих, может быть, и невинных, - но навёл бы порядок. Когда же необходимость серьёзных мер вытекала из таких поразительных обстоятельств гибели Кирова, он этого не сделал. Потом мы с Серго обменивались мнениями по этому вопросу, удивлялись, поражались, не могли предположить и понять. После убийства Кирова началось уничтожение руководящих работников. Сначала в Наркомтяжмаше под видом вредительства начали арестовывать отдельных директоров предприятий, которых хорошо знал Орджоникидзе и которым он доверял. Затем арестовали нескольких директоров сахарных заводов. Орджоникидзе протестовал против ареста своих директоров, доказывал, что у них могут быть ошибки, просчёты, но не вредительство. Я так же жаловался Сталину… Но спорить со Сталиным в этой части было трудно. Он выслушивал наши возражения, а потом предъявлял показания арестованных, в которых они признавались во вредительстве.
Здесь мне хотелось бы коснуться неблаговидной роли, которую играл Каганович. Мы с Орджоникидзе были крайне недовольны Кагановичем, когда он в начале 30-х гг., будучи секретарём МК и секретарём ЦК, в отличие от предыдущей товарищеской практики, стал возвеличивать Сталина по всякому поводу и без повода на собраниях Московской организации, восхвалять его. Сталину это нравилось, хотя в узком кругу он однажды выругал Кагановича: «Что это такое? Почему меня восхваляете одного, как будто один человек все дела решает? Это эсеровщина: эсеры выпячивают роль вождей». Вот в таком духе Сталин отчитывал его в узком кругу. Мы были довольны этими словами, и чувствовалось, что Сталин тоже доволен. Нам казалось, что Каганович перестанет это делать или, в крайнем случае, пресса, которая публикует выступления руководителей партии, а ею руководит ЦК, не станет эти хвалебные речи Кагановича печатать.
Однако восхваление продолжалось и усиливалось. И получалось, что Каганович выпячивает роль Сталина, а мы, как и раньше, без нужды не славословили его. И Сталин, как и многие коммунисты, мог подумать, что мы против вождя. Мы же тогда не были против Сталина, наоборот, поддерживали его, хотя и знали его ошибки. Как бы то ни было, восхваление Сталина постепенно стало лексиконом для всей партии. И если не хвалишь Сталина сверх меры, а то и возражаешь ему, воспринималось это так, что ты против Сталина, и значит, против партии в целом. Это обстоятельство создало дополнительную трудность в наших попытках остановить Сталина, когда он начал необоснованные репрессии, использовав убийство Кирова как предлог для этих репрессий.
Как-то в 1937 г. я был у Сталина. Он достаёт документ ОГПУ и говорит, что мой заместитель по Наркомпищепрому Беленький занимается в наркомате вредительством и что его надо арестовать. Я знал Беленького как добросовестного, честного работника. Энергичный, активный - таким все знали его в наркомате. Я его знал ещё с 1919 г. по Баку. Он правда был эсером, но потом стал коммунистом. Я его даже как противника уважал. Много лет с ним работал и мог за него поручиться. Поэтому, не глядя в документ, сказал: «Ты же сам его знаешь!» Сталин прореагировал на это очень нервно. Стал доказывать, что Беленький подхалим, лебезил передо мной, надувал меня, а я слепой в вопросах кадров, что на него есть показания. Резкая и острая полемика была у меня со Сталиным. Он грубил, говорил мне, что я не понимаю ничего в кадрах, вредителей терплю, что подхалимов люблю, защищаю их. Я ничего не мог сделать в отношении Беленького, и его тогда всё-таки арестовали.
Прошла неделя, вызывает меня Сталин, даёт протокол допроса Беленького. «Вот смотри, - говорит, - признался во вредительстве. Ручался за него, вот читай!» Читаю и узнаю о невероятных вещах. Говорю Сталину: «Это невероятные вещи, таких вредительств даже и нет!» Сталин говорит: «Он же пишет, сам признался!» Какой это удар был по мне! Чёрт его знает, думал я, что за человек этот Беленький, но мне всё же не верилось. «Я тебе дал факты, - говорил Сталин. - Вот смотри, ты же спорил, защищал его».
Такая же история повторилась в 1937 г. при аресте Одинцова - начальника Главсахара… После него был арестован Гроссман - начальник жировой промышленности, уважаемый в наркомате человек. Та же участь постигла моего заместителя Яглома… Емельянов - начальник Главстроя, пользовавшийся моим доверием, знающий дело работник, тоже был репрессирован. По поводу ареста этих и некоторых других лиц проводились примерно такие же разговоры, как и в отношении Беленького. ГПУ требовало их ареста, я их защищал, Сталин настаивал, и их арестовали. Через некоторое время давали читать протоколы, где они признавали выдвинутые им обвинения. Этим Сталин доказывал мою слабость в отношении кадров. Но, даже получая показания этих товарищей из рук Сталина, я не верил им, но не в силах был что-либо сделать.
Оглядываясь на прошлое, сейчас можно констатировать, что тогда обычные недостатки, аварии (а как им не быть, когда было плохое оборудование, не хватало квалифицированных кадров) объявлялись вредительством, в то время как сознательного вредительства, может быть, за редчайшим исключением, по существу и не было. Но в то время разоблачение вредительства стало стилем работы, партийной практикой.
А. А. Сольц - старый большевик, член РСДРП с 1898 г. Его справедливо называли «совестью партии». Будучи членом Президиума ЦКК партии и членом Верховного Суда СССР, а затем занимая ответственные посты в Прокуратуре СССР, доказывал, что вредительства нет. Он рассматривал дела репрессированных и считал, что они неправильно привлечены к ответственности. По этому поводу он обращался и к Сталину. Через некоторое время Сольц исчез. Нам сказали, что у него психическое расстройство, и он помещён в психиатрическую больницу.
Только в 1961 г. я узнал истину о его судьбе. О ней рассказала Шатуновская, работавшая в КПК. Сольц на Хамовнической партийной конференции выступил с разоблачением [Прокурора СССР в 1935-1939 гг. А. Я.] Вышинского, говорил, что тот фабрикует дела, что вредительства в партии нет. Причём в своём выступлении Сольц о Сталине и ЦК не говорил. Конференция встретила его выступление в штыки, его обвинили в клеветничестве и прочем. После этого его под предлогом сумасшествия увезли в тюрьму, куда помещались такие «сумасшедшие» и где люди скоро действительно сходили с ума или умирали. Против Сольца решили не искать обвинения - вот его как сумасшедшего и изолировали. Конечно, это было сделано с ведома Сталина. Там он и умер в 1945 г.
При проведении репрессий Сталин помимо карательных органов опирался и на некоторых своих сподвижников, в частности на Маленкова. Маленков - образованный инженер-электрик, культурный, сообразительный, умеющий иметь дело с людьми. Он никогда не грубил, вёл себя скромно. Маленков очень боялся Сталина и, как говорится, готов был разбиться в лепёшку, чтобы неукоснительно выполнить любые его указания. Это свойство Маленкова было использовано Сталиным в период репрессий, когда он посылал Маленкова на места… Сталин вызвал в Москву Берия, и ЦК его назначил заместителем Ежова. Мы не понимали значения всего этого, но потом нам стало ясно, что это делается с перспективой на будущее - Сталин решил ликвидировать Ежова, как раньше Ягоду…
Сталин предложил мне стать заместителем Председателя СНК СССР, оставаясь по совместительству наркомом пищевой промышленности… 22 июля 1937 г. Постановлением ЦИК я был утверждён в этой должности. Заместителем Председателя СНК, а затем Совета Министров СССР в общей сложности я проработал 27 лет, в том числе первым заместителем с февраля 1955 по июль 1964 г. На выборах в Верховный Совет СССР в декабре 1937 г. я был избран по рекомендации Сталина депутатом в Совет Национальностей по 126-му округу Еревана и выдвигался от этого округа вплоть до 1974 г… В январе 1938 г., на первой сессии Верховного Совета СССР первого созыва, я был утверждён в должности заместителя Председателя СНК СССР с освобождением от обязанностей наркома пищевой промышленности…
Как-то осенью, в 1938 г., часов в 9 вечера, когда я находился в Совнаркоме, позвонил Поскрёбышев и сказал, что Сталин с Молотовым находятся в ложе Большого театра и Сталин просит меня зайти туда. Шла опера «Иван Сусанин». Сталин очень любил эту оперу, и мы с ним раз 8 или 9 были на ней. Сначала мне нравилось, а потом надоело. Я никак не мог догадаться, по какой причине меня приглашают. Надо сказать, по сравнению с тем, что было раньше, в 1938 г. Сталин редко вызывал меня лично. Он чувствовал, что я тяжело переношу те репрессии, которые он применял в отношении руководящих кадров и вообще в стране. Возможно, поэтому он стал относиться ко мне несколько холоднее. К тому же в это время перестали устраивать регулярные заседания Политбюро, как это было раньше (каждый четверг с 12 до 5-6 часов дня). Вместо этого 2-3 раза в месяц устраивались совещания узкого состава Политбюро, как правило, без предварительной повестки. В этих заседаниях я участвовал.
В антракте Сталин мне говорит: «Ты не мог бы взять на себя исполнение обязанностей наркома внешней торговли с исполнением обязанностей зам. Председателя Совнаркома? … Ты справишься. Ты не обязан в мелочи вникать. Подберёшь людей, ими будешь руководить, и дело пойдёт»… Подумав, я сказал, что, если ЦК считает необходимым, я не возражаю, но прошу две вещи: освободить меня от руководства наркоматами пищевой и лёгкой промышленности, внутренней торговли и заготовок; … вторая просьба - прекратить аресты работников Внешторга. Я знаю со слов работников наркомата, что там арестовано много не только руководителей, но и средних работников. Многими овладел страх. Люди боятся проявить инициативу, активность, чтобы это не сочли за вредительство. В наркомате господствует паника, перестраховка. В таких условиях мне трудно будет заставить людей работать активно, в интересах государства. «Вообще, - добавил я, - нельзя арестовывать работников наркомата без согласования этого вопроса с наркомом».
Сталин сказал: «По первому вопросу нет надобности освобождать тебя от тех обязанностей, которые возложены на тебя как заместителя Председателя Совнаркома: настолько ты хорошо знаешь работу этих наркоматов, так много у тебя энергии, что вполне можешь совмещать и эту работу, и работу во Внешторге. Так что эта твоя просьба не будет удовлетворена. (Я не стал возражать против этого, промолчал.) Что касается твоей второй просьбы, - продолжал Сталин, - то ты, пожалуй, прав. Чтобы создать хорошую атмосферу для твоей работы, дадим указание НКВД прекратить всякие аресты работников Внешторга. В отношении согласования вопроса ареста работников наркоматов с наркомами - подумаем». Сталин не мог не понять, что вопрос этот был важен и в той обстановке совершенно необходим. С 1 декабря 1938 г. было установлено, что разрешение на арест работников союзных и республиканских наркоматов, а также приравненных к ним учреждений даётся по согласованию с соответствующим наркомом или начальником учреждения.
Я прибыл в наркомат, образовал подкомиссии, стал выслушивать доклады о состоянии дел. Недостатков было много. Состояние дел оказалось хуже, чем я мог предположить. В наркомате из 46 человек, которые начиная с 1930 г. в разное время были заместителями наркома или членами коллегии, не оказалось ни одного. Все были репрессированы: большинство на работе в самом наркомате, другие - после выдвижения на иную работу. Это были, как правило, крупные, хорошо подготовленные работники… Комиссия по приёмке дел наркомата выявила много недостатков. В ходе её работы отдельные факты, когда их оспаривали работники аппарата, я поручал перепроверять. Я просил, чтобы проверка проводилась строго, но объективно, чтобы не искажались факты и чтобы не использовались недостатки для шельмования работников наркомата… Вскрытые недостатки не были последствием какого-то вредительства, а были лишь результатом шараханья из одной стороны в другую в силу сложившихся ненормальных условий… Мне удалось в течение менее чем года внушить работникам Внешторга уверенность в своём положении, в том, что они будут защищены, что критика не будет вызывать репрессий. Наркомат начал вставать на ноги. Надо сказать, что Сталин сдержал своё слово и в течение 10 лет, до 1948-1949 гг., арестов в Наркомате внешней торговли не было… [Продолжение следует…]».